Ѳедосъ благополучно пробылъ у Лузгиныхъ три года, пока Шурка не поступилъ въ морской корпусъ, и пользовался общимъ уваженіемъ. Съ новымъ деньщикомъ-поваромъ, поступившимъ вмѣсто Ивана, онъ былъ въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ.
И вообще жилось ему эти три года не дурно. Радостная вѣсть объ освобожденіи крестьянъ пронеслась по всей Россіи… Повѣяло новымъ духомъ, и сама Лузгина какъ-то подобрѣла и, слушая восторженныя рѣчи мичмановъ, стала лучше обходиться съ Анюткой, чтобы не прослыть ретроградкой.
Каждое воскресенье Ѳедосъ отпрашивался гулять и послѣ обѣдни шелъ въ гости къ пріятелю боцману и его женѣ, философствовалъ тамъ и къ вечеру возвращался домой, хотя и порядочно „треснувши“, но, какъ онъ выражался, „въ полномъ своемъ разсудкѣ“.
И госпожа Лузгина не сердилась, когда Ѳедосъ, случалось, при ней говорилъ Шуркѣ, отдавая ему непремѣнно какой-нибудь гостинецъ:
— Ты не думай, Лександра Васильичъ, что я пьянъ… Не думай, голубокъ… Я все, какъ слѣдуетъ, могу справить…
И словно бы въ доказательство, что можетъ, забиралъ сапоги и разное платье Шурки и усердно ихъ чистилъ.
Когда Шурку опредѣлили въ морской корпусъ, вышла и Ѳедосу отставка. Онъ побывалъ въ деревнѣ, скоро вернулся и поступилъ сторожемъ въ петербургскомъ адмиралтействѣ. Разъ въ недѣлю онъ обязательно ходилъ къ Шуркѣ въ корпусъ, а по воскресеньямъ навѣщалъ Анютку, которая, послѣ воли, вышла замужъ и жила въ нянькахъ.
Выйдя въ офицеры, Шурка, по настоянію Чижика, взялъ его къ себѣ. Чижикъ вмѣстѣ съ нимъ ходилъ въ кругосвѣтное плаванье, продолжая быть его нянькой и самымъ преданнымъ другомъ. Потомъ, когда Александръ Васильевичъ женился, Чижикъ няньчилъ его дѣтей и семидесятилѣтнимъ старикомъ умеръ у него въ домѣ.
Память о Чижикѣ свято хранится въ семьѣ Александра Васильевича. И самъ онъ, съ глубокою любовью вспоминая о немъ, нерѣдко говоритъ, что самымъ лучшимъ воспитателемъ его былъ Чижикъ.
