не безъ участливаго любопытства спросилъ самымъ серьезнымъ тономъ:
— А тебя очень больно сѣкли, Чижикъ? Какъ Сидорову козу?—вспомнилъ онъ выраженіе Чижика.—И ты кричалъ?
— Вовсе даже не больно, а не то что какъ Сидорову козу!—усмѣхнулся Чижикъ.
— Ну?!.. А ты говорилъ, что матросовъ сѣкутъ больно.
— И очень больно… Только меня, можно сказать, ровно и не сѣкли. Такъ только для сраму наказали и чтобы маменькѣ угодить, а я и не слыхалъ, какъ сѣкли… Спасибо, добрый мичманъ въ адъютантахъ… Онъ и пожалѣлъ… не приказалъ по формѣ сѣчь… Только ты, смотри, объ этомъ не проговорись маменькѣ… Пусть думаетъ, что меня какъ слѣдуетъ отодрали…
— Ай да молодецъ мичманъ… Это онъ ловко придумалъ… А меня, Чижикъ, такъ очень больно высѣкли…
Чижикъ погладилъ Шурку по головѣ и замѣтилъ.
— То-то я слышалъ и жалѣлъ тебя… Ну да что объ этомъ говорить… Что было, то прошло.
Наступило молчаніе.
Ѳедосъ хотѣлъ, было, предложить сыграть въ дураки, но Шурка, видимо чѣмъ-то озабоченный, спросилъ:
— Такъ ты, Чижикъ, думаешь, что мама не понимаетъ, что виновата передъ тобой?
— Пожалуй, что и такъ. А можетъ и понимаетъ, да не хочетъ показать виду передъ простымъ человѣкомъ. Тоже бываютъ такіе люди, которые гордые. Вину свою чуютъ, а не сказываютъ…
Хорошо… Значитъ, мама не понимаетъ, что ты хорошій, и отъ этого тебя не любитъ?
— Это ейное дѣло судить о человѣкѣ, и за то сердце противъ маменьки имѣть никакъ невозможно… Къ тому же, по женскому званію, она и совсѣмъ другого разсудка, чѣмъ мужчина… Ей человѣкъ не сразу оказывается… Богъ дастъ, опосля и она распознаетъ, каковъ я есть, значитъ, человѣкъ, и станетъ меня лучше понимать. Увидитъ, что хожу я за ея сыночкомъ какъ слѣдуетъ, берегу его, сказки ему сказываю, ничему дурному не научаю, и что живемъ мы съ тобой, Лександра Васильевичъ, согласно,—сердце-то материнское, глядишь, свое и окажетъ. Любя свое дите родное, и няньку евойную не станетъ утѣснять дарма. Все, братецъ ты мой,
