робья, слетѣвшаго изъ сада.—Ты думаешь, онъ спроста, шельмецъ: „чиликъ, да чиликъ!“ Вовсе нѣтъ! Онъ, братецъ ты мой, отыскалъ корму да и сзываетъ товарищей. „Летите, молъ, братцы, кантовать вмѣстѣ! Вали валомъ, ребята!“ Тоже воробей, а небось понимаетъ, что одному ѣсть харчъ не годится… Я, молъ, ѣмъ, и ты ѣшь, а не то, что потихоньку отъ другихъ…
Шурка присѣлъ рядомъ на боченкѣ, видимо заинтересованный.
А матросъ продолжалъ:
— Вотъ хоть бы взять собаку… Лайку эту самую… Нешто она не понимаетъ, какъ сегодня въ обѣдъ Иванъ ее кипяткомъ ошпарилъ отъ своего озорства?.. Тоже нашелъ надъ кѣмъ куражиться? Надъ собакой, лодырь безстыжій!—съ сердцемъ говорилъ Ѳедосъ…—Небойсь, теперь эта самая Лайка къ кухнѣ не подойдетъ… И подальше отъ кухни-то… Знаетъ, какъ тамъ ее встрѣтятъ… Къ намъ вотъ не боится!
И съ этими словами Ѳедосъ подозвалъ лохматую, далеко не казистую собаку съ умной мордой и, погладивъ ее, проговорилъ:
— Что, братъ, попало отъ дурака-то!.. Покажи-ка спину?..
Лайка лизнула руку матроса.
Матросъ осторожно осмотрѣлъ ея спину.
— Ну, Лаечка, не очень-то тебя ошпарили… Ты больше отъ досады, значитъ, визжала… Не бойся… Ужъ теперь я тебя въ обиду не дамъ…
Собака опять лизнула руку и весело замахала хвостомъ.
— Вонъ и она чувствуетъ ласку… Смотрите, барчукъ… Да что собака… Всякая насѣкомая, и та понимаетъ, да сказать только не можетъ… Травка и та, словно пискнетъ, какъ ты ее придавишь…
Много еще говорилъ словоохотливый Ѳедосъ, и Шурка былъ совсѣмъ очарованъ. Но воспоминаніе объ уткѣ смущало его, и онъ безпокойно проговорилъ:
— А не пойдемъ-ли, Чижикъ, посмотрѣть утку… Не сломана ли у нея нога?
— Нѣтъ, видно, ничего… Вонъ она переваливается… Не бойсь, безъ фершела поправилась?—засмѣялся Ѳедосъ и, понявши, что мальчику стыдно, погладилъ его по головѣ и прибавилъ:—Она, братецъ ты мой, ужъ не сердится… Про-
