шелъ паръ и вкусно пахло. Затѣмъ достала изъ шкапчика съ посудой еще два стаканчика и наполнила всѣ три.
— Что правильно, то правильно! Петровна, братецъ ты мой, разсудливая женщина!—замѣтилъ Нилычъ, не безъ льстивой нотки, умильно глядя на водку.
— Милости просимъ, Ѳедосъ Никитичъ,—предложила боцманша.
Чижикъ не отказался.
— Будьте здоровы, Авдотья Петровна! Будь здоровъ, Нилычъ!
— Будьте здоровы, Ѳедосъ Никитичъ!
— Будь здоровъ, Ѳедосъ!
Всѣ трое выпили и у всѣхъ были серьезныя и нѣсколько торжественныя лица. Перекрестившись, начали хлебать въ молчаніи щи. Только по временамъ раздавался низкій голосъ Авдотьи Петровны:
— Милости просимъ!
Послѣ щей полуштофъ былъ пустъ.
Боцманша пошла за жаренымъ и, возвратившись, вмѣстѣ съ кускомъ мяса поставила на столъ еще полуштофъ.
Нилычъ, видимо подавленный такимъ благородствомъ жены, воскликнулъ:
— Да, Ѳедосъ… Петровна, одно слово…
Къ концу обѣда разговоръ сдѣлался оживленнѣе. Нилычъ уже заплеталъ языкомъ и размякъ. Чижикъ и бощманша, оба красные, были клюкнувши, но нисколько не теряли своего достоинства.
Ѳедосъ разсказывалъ о „бѣлобрысой“, о томъ, какъ она утѣсняетъ Анютку, и какой у нихъ подлый деньщикъ и философствовалъ на счетъ того, что Богъ все видитъ и навѣрное быть Лузгинихѣ въ аду, коли она не одумается и не вспомнитъ Бога.
— Какъ вы полагаете, Авдотья Петровна?
— Другого мѣста ей не будетъ, сволочи!—энергично отрѣзала боцманша.—Мнѣ знакомая прачка тоже сказывала, какая она уксусная сука…
— Небойсь, тамъ, въ пеклѣ значитъ, ее отполируютъ въ лучшемъ видѣ… От-по-ли-ру-ютъ! Сдѣлай одолженіе! Не хуже, чѣмъ на флотѣ!—вставилъ Нилычъ, имѣвшій, повидимому, объ адѣ представленіе, какъ о мѣстѣ, гдѣ будутъ такъ же отчаянно пороть, какъ и на корабляхъ. — А повару раскровяни морду. Не станетъ онъ тогда кляузничать.
