— Прощай, Чижикъ! А я тебѣ гостинца отъ бабушки привезу… Она всегда даетъ…
— Кушай самъ на здоровье, голубокъ!.. А коли не пожалѣешь, лучше Анюткѣ дай… Ей лестнѣе.
— И ей дамъ… и тебѣ!—соннымъ голосомъ пролепеталъ Шурка.
Шурка всегда утощалъ своего пѣстуна лакомствами; нерѣдко нашивалъ ему и куски сахара. Но отъ нихъ Чижикъ отказывался и просилъ Шурку не брать „господскаго припаса“, чтобы не вышло какой кляузы.
И теперь, тронутый вниманіемъ мальчика, онъ проговорилъ съ нѣжностью, на какую только былъ способенъ его грубоватый голосъ:
— Спасибо тебѣ за ласку, милый… Спасибо… Сердчишко у тебя, у мальца, доброе… И разсудливъ по своему глупому возрасту… и простъ… Богъ дастъ, какъ выростешь, и вовсе будешь форменнымъ человѣкомъ… правильнымъ… Никого не забидишь… И Богъ за то тебя любить будетъ… Такъ-то, братъ, лучше… Никакъ ужъ и уснулъ?
Отвѣта не было. Шурка уже спалъ.
Чижикъ перекрестилъ мальчика и тихо вышелъ изъ комнаты.
На душѣ у него было свѣтло и покойно, какъ и у этого ребенка, къ которому старый, не знавшій ласки, матросъ привязался со всею силою своего любящаго сердца.
На слѣдующее утро, когда Лузгина въ нарядномъ шелковомъ голубомъ платьѣ, съ взбитыми начесами свѣтлорусыхъ волосъ, свѣжая, румяная, пышная и благоухающая, съ браслетами и кольцами на бѣлыхъ пухлыхъ рукахъ, торопливо пила кофе, боясь опоздать на пароходъ, Ѳедосъ приблизился къ ней и сказалъ:
— Дозвольте, барыня, отлучиться со двора сегодня.
Молодая женщина подняла на матроса глаза и недовольно спросила:
— А тебѣ зачѣмъ итти со двора?
Въ первое мгновеніе Ѳедосъ не зналъ, что и отвѣчать на такой „вовсе глупый“, по его мнѣнію, вопросъ.
