деніи, согласно предъявляемымъ требованіямъ, а главнѣйшимъ образомъ на томъ, „какъ Богъ дастъ“.
Эта, не лишенная нѣкоторой трогательности и присущая лишь русскимъ простолюдинамъ, исключительная надежда на одного только Господа Бога, разрѣшала всѣ вопросы и сомнѣнія Ѳедоса относительно его настоящей и будущей судьбы и служила едва ли не единственной поддержкой, чтобы, какъ выражался Чижикъ, „не впасть въ отчаянность и не попробовать арестантскихъ ротъ“.
И, благодаря такой надеждѣ, онъ оставался все тѣмъ же исправнымъ матросомъ и стоикомъ, отводящимъ свою возмущенную людскою неправдой душу лишь крѣпкою бранью, и тогда, когда даже воистину христіанское терпѣніе русскаго матроса подвергалось жестокому испытанію.
Съ тѣхъ поръ, какъ Ѳедосъ Чижикъ, оторванный отъ сохи, былъ сданъ, благодаря капризу старухи помѣщицы, въ рекруты и, никогда не видавшій моря, попалъ, единственно изъ-за своего малаго роста, во флотъ,—жизнь Ѳедоса представляла собою довольно пеструю картину переходовъ отъ благополучія къ неблагополучію, отъ неблагополучія къ той, едва даже понятной теперь невыносимой жизни, которую матросы характерно называли „каторгой“, и обратно—отъ „каторги“ къ благополучію.
Если, „давалъ Богъ“, командиръ, старшій офицеръ и вахтенные начальники попадались по тѣмъ суровымъ временамъ не особенно бѣшенные и дрались и пороли, какъ выражался Ѳедосъ, „не зря и съ разсудкомъ“, то и Ѳедосъ, какъ одинъ изъ лучшихъ марсовыхъ, чувствовалъ себя спокойнымъ и довольнымъ, не боялся сюрпризовъ въ видѣ линьковъ, и природное его добродушіе и нѣкоторый юморъ дѣлали его однимъ изъ самыхъ веселыхъ разскащиковъ на бакѣ.
Если же „Богъ давалъ“ командира или старшаго офицера, что называется на матросскомъ жаргонѣ, „форменнаго арестанта“, который за опозданіе на нѣсколько секундъ при постановкѣ или при уборкѣ парусовъ приказывалъ „спустить шкуры“ всѣмъ марсовымъ, то Ѳедосъ терялъ веселость, дѣлался угрюмъ и послѣ того, какъ его драли какъ Сидорову козу, случалось, нерѣдко загуливалъ на берегу.
Однако все-таки находилъ возможнымъ утѣшать падавшихъ духомъ молодыхъ матросовъ и съ какою-то странною увѣренностью для человѣка, спина котораго сплошь покрыта синими рубцами съ кровавыми подтеками,—говорилъ:
