— Барчукъ! Маменька приказали узнать, что вы дѣлаете… Что прикажете сказать?
— Скажи, Анютка, что я пошелъ въ садъ погулять…
И съ этими словами Шурка выбѣжалъ изъ комнаты, чтобы встрѣтить Чижика.
У воротъ Шурка бросился къ Ѳедосу.
Участливо заглядывая въ его лицо, онъ крѣпко ухватился за шаршавую, мозолистую руку матроса и, глотая слезы, повторялъ, ласкаясь къ нему:
— Чижикъ!.. Милый, хорошій Чижикъ.
Мрачное и смущенное лицо Ѳедоса озарилось выраженіемъ необыкновенной нѣжности.
— Ишь вѣдь, сердешный!—взволнованно прошепталъ онъ.
И, бросивъ взглядъ на окна дома—не торчитъ ли „бѣлобрысая“—Ѳедосъ быстрымъ движеніемъ поднялъ Шурку, прижалъ его къ своей груди и осторожно, чтобы не уколоть его своими щетинистыми усами, поцѣловалъ мальчика. Затѣмъ онъ такъ же быстро опустилъ его на землю и проговорилъ:
— Теперь иди домой поскорѣй, Лександра Васильичъ. Иди, мой ласковый…
— Зачѣмъ? Мы вмѣстѣ пойдемъ.
— То-то не надо вмѣстѣ. Неравно маменька изъ окна углядитъ, что ты встрѣлъ свою няньку, и опять засерчаетъ.
— И пусть глядитъ… Пусть злится!
— Да ты никакъ бунтовать противъ маменьки?—промолвилъ Чижикъ.—Не годится, милый мой, Лександра Васильичъ, бунтовать противъ родной матери. Ее почитать слѣдуетъ… Иди, иди… ужо наговоримся…
Шурка, всегда охотно слушавшійся Чижика, такъ какъ вполнѣ признавалъ его нравственный авторитетъ, и теперь готовъ былъ исполнить его совѣтъ. Но ему хотѣлось поскорѣй утѣшить друга въ постигшемъ его несчастіи, и потому, прежде чѣмъ уйти, онъ не безъ нѣкотораго чувства горделивости произнесъ:
— А знаешь, Чижикъ, и меня высѣкли!
— То-то знаю. Слышалъ, какъ ты кричалъ, бѣдненькій… Изъ-за меня ты потерпѣлъ, голубчикъ!.. Богъ тебѣ это за-
