съ этого волосатаго матроса, невольно засмѣялись, а Анютка фыркнула въ руку,—до того фамилія эта не подходила къ его наружности.
И на серьезномъ напряженномъ лицѣ Ѳедоса Чижика появилась необыкновенно добродушная и пріятная улыбка, которая словно бы потверждала, что и самъ Чижикъ находитъ свое прозвище нѣсколько смѣшнымъ.
Мальчикъ перехватилъ эту улыбку, совсѣмъ преобразившую суровое выраженіе лица матроса. И нахмуренныя его брови, и усы, и баки не смущали больше мальчика, Онъ сразу почувствовалъ, что Чижикъ добрый, и онъ ему теперь рѣшительно нравился. Даже и запахъ смолы, который шелъ отъ него, показался ему особенно пріятнымъ и значительнымъ.
И онъ сказалъ матери:
— Возьми, мама, Чижика.
— Taisez-vous!—замѣтила мать.
И, принимая серьезный видъ, продолжала допросъ:
— У кого ты прежде былъ деньщикомъ?
— Вовсе не былъ въ этомъ званіи, вашескобродіе.
— Никогда не былъ деньщикомъ?
— Точно такъ, вашескобродіе. По флотской части состоялъ. Форменнымъ, значитъ, матросомъ, вашескобродіе…
— Зови меня просто барыней, а не своимъ дурацкимъ вашескобродіемъ.
— Слушаю, вашеско… виноватъ, барыня!
И вѣстовымъ никогда не былъ?
— Никакъ-нѣтъ.
— Почему же тебя теперь назначили въ деньщики.
— По причинѣ пальцевъ!—отвѣчалъ Ѳедосъ, опуская глаза на руку, лишенную большого и указательнаго пальцевъ.—Марса-фаломъ оторвало прошлымъ лѣтомъ на „конвертѣ“, на „Копчикѣ“…
— Такъ мужъ тебя знаетъ?
— Три лѣта съ ими на „Копчикѣ“ служилъ подъ ихъ командой.
Это извѣстіе, казалось, нѣсколько успокоило бярыню. И она уже менѣе сердитымъ тономъ спросила:
— Ты водку пьешь?
— Употребляю, барыня!—добросовѣстно признался Ѳедосъ.
— И… много ее пьешь?
