И самъ онъ, франтовато одѣтый въ сѣрый пиджакъ, въ бѣлой манишкѣ, воротникъ которой былъ повязанъ необыкновенно яркимъ галстухомъ, съ бронзовой цѣпочкой на жилетѣ, глядя въ окно на проходившаго Чижика, презрительно оттопырилъ толстыя свои губы, покачалъ кудластой головой съ рыжими волосами, обильно умащенными коровьимъ масломъ, и въ маленькихъ его глазкахъ сверкнулъ огонекъ.
Ѳедосъ первымъ дѣломъ направился въ Андреевскій соборъ и какъ разъ попалъ къ началу службы.
Купивъ копеечную свѣчку и пробравшись впередъ, онъ поставилъ свѣчку у образа Николы-угодника и, вернувшись, сталъ совсѣмъ позади, въ толпѣ бѣднаго люда. Всю обѣдню онъ выстоялъ серьезный и сосредоточенный, стараясь направить мысли на божественное, и усердно и истово осѣнялъ себя широкимъ размашистымъ крестнымъ знаменіемъ. При чтеніи Евангелія онъ умилился, хотя и не все понималъ, что читали. Умилялся и при стройномъ пѣніи пѣвчихъ и вообще находился въ приподнятомъ настроеніи человѣка, отрѣшившагося отъ всякихъ житейскихъ дрязгъ.
И, слушая пѣніе, слушая слова любви и милосердія, произносимыя мягкимъ теноркомъ священника, Ѳедосъ уносился куда-то въ особый міръ, и ему казалось, что тамъ, „на томъ свѣтѣ“, будетъ необыкновенно хорошо и ему, и всѣмъ матросамъ; куда лучше, чѣмъ было на грѣшной землѣ…
Нравственно удовлетворенный и какъ бы внутренне-сіяющій, вышелъ Ѳедосъ по окончаніи службы изъ церкви и на паперти, гдѣ толпились по обѣ ея стороны и по бокамъ ступеней лѣстницы нищіе, одѣлилъ по грошику десять человѣкъ, подавая преимущественно мужчинамъ и старикамъ.
Все еще занятый разными, какъ онъ называлъ, „божественными“ мыслями на счетъ того, что Господь все видитъ и если попускаетъ на свѣтѣ неправду, то болѣе всего для испытанія человѣка, готовя потерпѣвшему на землѣ самую лучшую будущую жизнь, которой, разумѣется, не видать, какъ ушей своихъ, форменнымъ „арестантамъ“, изъ капитановъ и офицеровъ,—Чижикъ ходко шагалъ въ одинъ изъ дальнихъ переулковъ, гдѣ въ маленькомъ деревянномъ домишкѣ нанималъ комнату отставной боцманъ Флегонтъ Нилычъ и его жена,
