— Ты и сказки умѣешь, Чижикъ?
— И сказки умѣю.
— И будешь мнѣ разсказывать?
— Отчего-жъ не разсказать? По времени можно и сказку.
— А я тебя, Чижикъ, за то любить буду…
Вмѣсто отвѣта, матросъ ласково погладилъ голову мальчика шаршавой рукой, улыбаясь при этомъ необыкновенно мягко и ясно своими глазами изъ-подъ нависшихъ взъерошенныхъ бровей.
Такая фамильярность не только не была непріятна Шуркѣ, который слышалъ отъ матери, что не слѣдуетъ допускать какой-нибудь короткости съ прислугой, но, напротивъ, еще болѣе расположила его къ Ѳедосу.
И онъ проговорилъ, понижая голосъ:
— И знаешь что, Чижикъ?
— Что, барчукъ?..
— Я никогда не стану на тебя жаловаться мамѣ…
— Зачѣмъ жаловаться?.. Небойсь, я не забижу ничѣмъ маленькаго барчука… Дите забижать не годится. Это самый большой грѣхъ… Звѣрь и тотъ не забиждаетъ щенятъ… Ну, а ежели, случаемъ, промежъ насъ и выйдетъ свара какая,—продолжалъ Ѳедосъ, добродушно улыбаясь,—мы и сами разберемся безъ маменьки… Такъ-то лучше, барчукъ… А то что кляузы заводить зря?.. Не хорошее это дѣло, братецъ ты мой, кляузы… Самое послѣднее дѣло!—прибавилъ матросъ, свято исповѣдывавшій матроскія традиціи, воспрещающія кляузы.
Шурка согласился, что это нехорошее дѣло,—онъ и отъ Антона, и отъ Анютки это слышалъ не разъ,—и поспѣшилъ объяснить, что онъ даже и на Антона не жаловался, когда тотъ назвалъ его „подлымъ отродьемъ“, чтобъ его не отправляли сѣчь въ экипажъ…
— И безъ того его часто посылали… Онъ мамѣ грубилъ! И пьяный бывалъ!—прибавилъ мальчикъ конфиденціальнымъ тономъ…
— Вотъ это правильно, барчукъ… Совсѣмъ правильно!—почти нѣжно проговорилъ Ѳедосъ и одобрительно потрепалъ Шурку по плечу.—Сердце-то дѣтское умудрило пожалѣть человѣка… Положимъ, этотъ Антонъ, прямо сказать, виноватъ… Развѣ можно на дитѣ вымещать сердце?.. Дуракъ онъ во всей формѣ! А вы-то дуракову вину оставили безо вниманія даромъ, что глупаго возраста… Молодца, барчукъ!
