дитая. И когда Чижикъ явился въ столовую и почтительно вытянулся передъ барыней, она взглянула на него такими злыми и холодными глазами, что мрачный Ѳедосъ сталъ еще мрачнѣе.
Смущенный Шурка замеръ въ ожиданіи чего-то страшнаго и умоляюще смотрѣлъ на мать. Слезы стояли въ его глазахъ.
Прошло нѣсколько секундъ въ томительномъ молчаніи.
Вѣроятно, молодая женщина ждала, что Чижикъ станетъ просить прощенія за то, что вчера былъ пьянъ и осмѣлился дерзко отвѣчать.
Но старый матросъ, казалось, вовсе и не чувствовалъ себя виноватымъ.
И эта „безчувственность“ дерзкаго „мужлана“, непризнающаго, повидимому авторитета барыни, еще болѣе злила молодую женщину, привыкшую къ раболѣпію окружающихъ.
— Ты помнинь, что было вчера?—произнесла она наконецъ тихимъ голосомъ, медленно отчеканивая слова.
— Все помню, барыня. Я пьянымъ не былъ, чтобы не помнить.
— Не былъ?—протянула, зло усмѣхнувшись, барыня.—Ты вѣрно думаешь, что пьянъ только тотъ, кто валяется на землѣ?..
Ѳедосъ молчалъ: что, молъ, отвѣчать на глупости!
— Я тебѣ что говорила, когда брала въ деньщики? Говорила я тебѣ, чтобы ты не смѣлъ пить? Говорила?.. Что жъ ты стоишь какъ пень?.. Отвѣчай!
— Говорили.
— А Василій Михайловичъ говорилъ тебѣ, чтобы ты меня слушался и чтобы не смѣлъ грубить? Говорилъ?—допрашивала все тѣмъ же ровнымъ, безстрастнымъ голосомъ Лузгина.
— Сказывали.
— А ты такъ-то слушаешь приказанія?.. Я выучу тебя, какъ говорить съ барыней… Я покажу тебѣ, какъ представляться тихонѣй да исподтишка заводить шашни… Я все вижу… все знаю!—прибавила Марья Ивановна, бросая взглядъ на Анютку.
Тутъ Ѳедосъ не вытерпѣлъ.
— Это ужъ вы напрасно, барыня… Какъ передъ Господомъ Богомъ говорю, что никакихъ шашней не заводилъ… А ежели вы слушаете кляузы, да наговоры подлеца вашего повара, то какъ вамъ будетъ угодно… Онъ вамъ еще не то набрешетъ!—проговорилъ Чижикъ.
