Прошелъ мѣсяцъ съ тѣхъ поръ, какъ Ѳедосъ поступилъ къ Лузгинымъ.
Нечего и говорить, что Шурка былъ безъ ума отъ своей няньки, находился вполнѣ подъ его вліяніемъ и, слушая его разсказы о штормахъ и ураганахъ, которые доводилось испытать Чижику, о матросахъ и объ ихъ жизни, о томъ, какъ черные люди арапы почти голые ходятъ на далекихъ островахъ за Индѣйскимъ океаномъ, слушая про густые лѣса, про диковинные фрукты, про обезьянъ, про крокодиловъ и акулъ, про чудное высокое небо и горячее солнышко—Шурка самъ непремѣнно хотѣлъ быть морякомъ, а пока старался во всемъ подражать Чижику, который въ то время былъ его идеаломъ.
Съ чисто дѣтскимъ эгоизмомъ онъ не отпускалъ отъ себя Чижика, чтобъ быть всегда вмѣстѣ, забывая даже и мать, которая, со времени появленія Чижика, какъ-то отошла на второй планъ.
Еще бы! Она не умѣла такъ занятно разсказывать, не умѣла дѣлать такихъ славныхъ бумажныхъ змѣевъ, волчковъ и лодокъ, которые дѣлалъ Чижикъ. И ко всему этому онъ съ Чижикомъ не чувствовалъ надъ собою придирчивой няньки. Они были больше пріятелями и, казалось, жили одними интересами и часто, не сговариваясь, выражали одни и тѣ же мнѣнія.
Эта близость съ деньщикомъ-матросомъ нѣсколько пугала Марью Ивановну, а нѣкоторая отчужденность отъ матери, которую она, конечно, замѣтила, даже заставила ее ревновать Шурку къ нянькѣ. Кромѣ того, Марьѣ Ивановнѣ, какъ бывшей институткѣ и строгой ревнительницѣ манеръ, казалось, будто Шурка при Чижикѣ немного огрубѣлъ, и манеры его стали угловатѣе.
Тѣмъ не менѣе, Марья Ивановна не могла не сознаться, что Чижикъ добросовѣстно исполняетъ свои обязанности и что при немъ Шурка значительно поздоровѣлъ, не капризничаетъ и не нервничаетъ, какъ бывало прежде, и она совершенно спокойно уходила изъ дома, зная, что можетъ вполнѣ положиться на Чижика.
Но, несмотря на такое признаніе заслугъ Чижика, онъ все-
