А Лузгина между тѣмъ продолжала уже болѣе мягкимъ тономъ:
— Смотри же, Ѳеодосій, веди себя какъ слѣдуетъ порядочному деньщику… Не пей водки, будь всегда почтителенъ къ своей барынѣ… Тогда и мнѣ не придется наказывать тебя…
Чижикъ не ронялъ ни слова.
— Понялъ, что я тебѣ говорю?—возвысила голосъ барыня, недовольная этимъ молчаніемъ и угрюмымъ видомъ деньщика.
— Понялъ!
— Такъ что-жъ ты молчишь?.. Надо отвѣчать, когда съ тобой говорить!
— Слушаю-съ!—автоматически отвѣчалъ Чижикъ.
— Ну, ступай къ молодому барину… Можете итти въ садъ…
Чижикъ вышелъ, а молодая женщина вернулась въ спальную, возмущенная безчувственностью этого грубаго матроса. Рѣшительно Василій Михайловичъ не понимаетъ людей. Расхваливалъ этого деньщика, какъ какое-то сокровище, а онъ и пьетъ, и грубитъ, и не чувствуетъ никакого раскаянія.
— Ахъ, что за грубый народъ эти матросы!—произнесла вслухъ молодая женщина.
Послѣ завтрака она собралась въ гости. Передъ тѣмъ, что уходить, она приказала Анюткѣ позвать молодого барина.
Анютка побѣжала въ садъ.
Въ глубинѣ густого, запущеннаго сада, подъ тѣнью раскидистой липы сидѣли рядомъ на травѣ Чижикъ и Шурка. Чижикъ мастерилъ бумажный змѣй и о чемъ-то тихо разсказывалъ. Шурка внимательно слушалъ.
— Пожалуйте къ маменькѣ, барчукъ!—проговорила Анютка, подбѣгая къ нимъ, вся раскраснѣвшаяся.
— Зачѣмъ?—недовольно спросилъ Шурка, который чувствовалъ себя такъ хорошо съ Чижикомъ, разсказывавшимъ ему необыкновенно интересныя вещи.
— А не знаю. Маменька собрались со двора. Должно быть, хотятъ съ вами проститься…
Шурка неохотно поднялся.
— Что мама, сердитая?—спросилъ онъ Анютку.
— Нѣтъ, барчукъ… Отошли…
— А ты торопись, ежели маменька требуетъ… Да, смотри, не бунтуй, Лександра Васильичъ, съ маменькой-то. Мало ли
