— Такъ въ чемъ же бѣда?.. Садись-ка на травку да сказывай… А я буду змѣя кончать… И важнецкій, я тебѣ скажу, у насъ змѣй выйдетъ… Завтра утромъ, какъ вѣтерокъ подуетъ, мы его спустимъ…
Шурка опустился на траву и нѣсколько времени молчалъ.
— Ты вотъ говоришь, что зло выскочитъ, а у меня оно не выскочило!—вдругъ проговорилъ Шурка.
— Какъ такъ?
— А такъ, что я все-таки сержусь на маму и не такъ люблю ее, какъ прежде… Это вѣдь не хорошо, Чижикъ? И хотѣлъ бы не сердиться, а не могу…
— За что же ты сердишься, коли вы замирились?
— За тебя, Чижикъ…
— За меня?—воскликнулъ Ѳедосъ.
— Зачѣмъ мама напрасно тебя посылала въ экипажъ? За что она называетъ тебя дурнымъ, когда ты хорошій?
Старый матросъ былъ тронуть этой привязанностью мальчика и этой живучестью возмущеннаго чувства. Мало того, онъ потерпѣлъ за своего пѣстуна, онъ до сихъ поръ не можетъ успокоиться.
„Ишь вѣдь Божья душа!“—умиленно подумалъ Ѳедосъ и въ первое мгновеніе рѣшительно не зналъ, что на это отвѣтить и какъ успокоить своего любимца.
Но скоро любовь къ мальчику подсказала ему отвѣтъ.
Съ чуткостью преданнаго сердца онъ понялъ лучше самыхъ опыітныхъ педагоговъ, что надо уберечь ребенка отъ ранняго озлобленія противъ матери и во что бы то ни стало защитить въ его глазахъ ту самую „подлую бѣлобрысую“, которая отравляла ему жизнь.
И онъ проговорилъ:
— А ты все-таки не сердись! раскинь умишкомъ и сердце отойдетъ… Мало ли какое у человѣка бываетъ понятіе… У одного, скажемъ, на аршинъ, у другого—на два… Мы вотъ съ тобой полагаемъ, что меня здря наказали, а маменька твоя, можетъ, полагаетъ, что не здря? Мы вотъ думаемъ, что я не былъ пьяный и не грубилъ, а маменька, братецъ ты мой, можетъ, думаетъ, что я и пьянъ былъ, и грубилъ и что за это меня слѣдовало отодрать по всей формѣ…
Передъ Шуркой открывался, такъ сказать, новый горизонтъ. Но, прежде чѣмъ вникнуть въ смыслъ словъ Чижика, онъ
