шись со двора, и вернулся какъ слѣдуетъ, въ настоящемъ видѣ… въ полномъ значитъ разсудкѣ, ваше благородіе…
— Ну?
— А госпожѣ Лузгнной и покажись, что я пьянъ… Извѣстно, по женскому своему понятію, она не разсудила, какой есть пьяный человѣкъ…
— Ну, а насчетъ дерзостей?.. Ты нагрубилъ ей?
— И грубостей не было, ваше благородіе… А что насчетъ ейнаго повара-деньщика я сказалъ, что она слушаетъ его подлыя кляузы, это точно…
И Чижикъ правдиво разсказалъ, какъ было дѣло.
Мичманъ нѣсколько минутъ былъ въ раздумьѣ. Онъ знакомъ былъ съ Маріей Ивановной, одно время былъ даже къ ней неравнодушенъ и зналъ, что это дама очень строгая и придирчивая съ прислугой, и что мужъ ея довольно-таки часто посылалъ деньщиковъ въ экипажъ для наказанія, разумѣется, по настоянію жены, такъ какъ всѣмъ было извѣстно въ Кронштадтѣ, что Лузгинъ, самъ человѣкъ мягкій и добрый, находится подъ башмакомъ у красивой Марьи Ивановны.
— А все-таки, Чижикъ, я долженъ исполнить просьбу Марьи Ивановны,—проговорилъ, наконецъ, молодой офицеръ, отводя отъ Чижика нѣсколько смущенный взоръ.
— Слушаю, ваше благородіе.
— Ты понимаешь, Чижикъ, я долженъ—мичманъ подчеркнулъ слово „долженъ“—ей вѣрить. И Василій Михайловичъ просилъ, чтобы требованія его жены о наказаніяхъ деньщиковъ исполнялись какъ его собственныя.
Чижикъ понималъ только, что его будутъ сѣчь по желанію „бѣлобрысой“, и молчалъ.
— Я тутъ, Чижикъ, не причемъ!—словно бы оправдывался мичманъ.
Онъ ясно сознавалъ, что совершаетъ несправедливое и беззаконное дѣло, собираясь наказать матроса по просьбѣ дамы, и что, по долгу службы и совѣсти, не долженъ совершать его, имѣй онъ хоть немножко мужества. Но онъ былъ слабый человѣкъ и, какъ всѣ слабые люди, успокоивалъ себя тѣмъ, что если Чижика онъ не накажетъ теперь, то по возвращеніи изъ плаванія Лузгина матросъ будетъ наказанъ еще безпощаднѣе. Кромѣ того придется поссориться съ Лузгинымъ и, быть можетъ, имѣть непріятности и съ экипажнымъ командиромъ; послѣдній былъ друженъ съ Лузгиными, втайнѣ
