— Вотъ ты какой!? Вотъ чему научилъ тебя этотъ мерзавецъ!? Ты смѣешь такъ говорить съ матерью?
— Чижикъ не мерзавецъ… Онъ хорошій, а ты… нехорошая!—въ бѣшеной отвагѣ отчаянія продолжалъ Шурка.
— Такъ я и тебя выучу, какъ говорить со мной, мерзкій мальчишка! Анютка! Скажи Ивану, чтобы принесъ розги…
— Что жъ… сѣки… гадкая… злая… Сѣки!..—въ какомъ-то дикомъ ожесточеніи вопилъ Шурка.
И въ то же время личико его покрывалось смертельною блѣдностью, все тѣло вздрагивало, а большіе, съ расширенными зрачками, глаза съ выраженіемъ смотрѣли на двери…
Раздирающіе душу вопли наказываемаго ребенка донеслись до ушей Ѳедоса, когда онъ выходилъ со двора, имѣя за обшлагомъ рукава шинели записку, содержаніе которой не оставляло въ матросѣ никакихъ сомнѣній.
Полный чувства любви и состраданія, онъ въ эту минуту забылъ о томъ, что ему самому подъ конецъ службы предстоитъ порка, и, разстроганный, жалѣлъ только мальчика. И онъ почувствовалъ, что этотъ барчукъ, непобоявшійся пострадать за своего пѣстуна, отнынѣ сталъ ему еще дороже и совсѣмъ завладѣлъ его сердцемъ.
— Ишь вѣдь подлая! Даже родное дите не пожалѣла!—прговорилъ съ негодованіемъ Чижикъ и прибавилъ шагу, чтобы не слыхать этого дѣтскаго крика, то жалобнаго, молящаго, то переходящаго въ какой-то ревъ затравленнаго, безпомощнаго звѣрька.
Молодой мичманъ, сидѣвшій въ экипажной канцеляріи, былъ удивленъ, прочитавъ записку Лузгиной. Онъ служилъ раньше въ одной ротѣ съ Чижикомъ и зналъ, что Чижикъ считался однимъ изъ лучшихъ матросовъ въ экипажѣ и никогда не былъ ни пьяницей, ни грубіяномъ.
— Ты что это, Чижикъ? Пьянствовать началъ?
— Никакъ-нѣтъ, ваше благородіе…
— Однако… Марія Ивановна пишетъ…
— Точно-такъ, ваше благородіе…
— Такъ въ чемъ же дѣло, объясни.
— Вчера выпилъ я маленько, ваше благородіе, отпросив-
