не любилъ вообще „вѣстовщину“ и деньщиковъ, а этого плутоватаго и нахальнаго повара въ особенности. Особенно ему не понравились разныя двусмысленныя шуточки, которыя онъ отпускалъ за обѣдомъ Анюткѣ, и Ѳедосъ сидѣлъ молча и только сурово хмурилъ брови. Иванъ тотчасъ же понялъ, отчего „матрозня“ сердится, и примолкъ, стараясь поразить его своимъ „высшимъ обращеніемъ“ и хвастливыми разговорами о томъ, какъ имъ довольны и какъ его цѣнятъ и барыня, и баринъ.
Но Ѳедосъ отмалчивался и рѣшилъ про себя, что Иванъ совсѣмъ „пустой человѣкъ“. А за Лайку назвалъ его таки прямо „безсовѣстнымъ“ и прибавилъ:
— Тебя бы такъ ошпарить. А еще считаешься матросомъ!
Иванъ отшутился, но затаилъ въ своемъ сердцѣ злобу на Ѳедоса, тѣмъ болѣе, что его осрамили при Анюткѣ, которая видимо сочувствовала словамъ Ѳедоса.
— Однако и спать ложиться!—проговорилъ вслухъ Ѳедосъ, докуривъ трубку.
Онъ всталъ, торжественно громко произнесъ „Отче нашъ“ и, перекрестившись, легъ въ постель. Но заснуть еще долго не могъ, и въ головѣ его бродили мысли о прошлой пятнадцатилѣтней службѣ, и о новомъ своемъ положеніи.
„Мальченка добрый, а какъ съ этими уживусь—съ „бѣлобрысой“, да съ „лодыремъ“?—задавалъ онъ себѣ вопросъ. Въ концѣ концовъ онъ рѣшилъ, что какъ Богъ дастъ, и, наконецъ, заснулъ, вполнѣ успокоенный этимъ рѣшеніемъ.
Ѳедосъ Чижикъ, какъ и большая часть матросовъ того времени, когда крѣпостное право еще доживало свои послѣдніе годы, и во флотѣ, какъ и вездѣ, царила безпощадная суровость и даже жестокость въ обращеніи съ простыми людьми,—былъ, разумѣется, большимъ философомъ-фаталистомъ.
Все благополучіе своей жизни, преимущественно заключавшееся въ охраненіи своего тѣла отъ побоевъ и линьковъ, а лица отъ серьезныхъ поврежденій,—за легкими онъ не гнался и считалъ ихъ относительнымъ благополучіемъ,—Ѳедосъ основывалъ не на одномъ только добросовѣстномъ исполненіи своего труднаго матросскаго дѣла и на хорошомъ пове-
