— Слушаю, вашескобродіе…
— Да смотри, Чижикъ, служи въ деньщикахъ такъ же хорошо, какъ служилъ на корветѣ. Береги сына.
— Есть, вашескобродіе!
— И водки въ ротъ не бери!—замѣтила барыня…
— Да, братецъ, остерегайся,—нерѣшительно поддакнулъ Василій Михайловичъ, чувствуя въ то же время фальшь и тщету своихъ словъ и увѣренный, что Чижикъ при случаѣ выпьетъ въ мѣру.
— Да вотъ еще, что Ѳеодосій… Слышишь, я тебя буду звать Ѳеодосіемъ…
— Какъ вгодно, барыня.
— Ты разныхъ тамъ мерзкихъ словъ не говори, особенно при ребенкѣ. И если на улицѣ матросы ругаются, уводи барина.
— То-то, не ругайся, Чижикъ. Помни, что ты не на бакѣ, а въ комнатахъ!
— Не извольте сумлѣваться, вашескобродіе.
— И во всемъ слушайся барыни. Что она прикажетъ, то и исполняй. Не противорѣчь…
— Слушаю, вашескобродіе…
— И Боже тебя сохрани, Чижикъ, осмѣлиться нагрубить барынѣ. За малѣйшую грубость я велю тебѣ шкуру спустить!—строго и рѣшительно сказалъ Василій Михайловичъ.—Понялъ?
— Понялъ, вашескобродіе.
Наступило молчаніе.
„Слава Богу, конецъ!“—подумалъ Чижикъ.
— Онъ больше тебѣ не нуженъ, Марусенька?
— Нѣтъ.
— Можешь итти, Чижикъ… Скажи фельдфебелю, что я взялъ тебя!—проговорилъ Василій Михайловичъ добродушнымъ тономъ, словно бы минуту тому назадъ и не грозилъ „спустить шкуры“.
Чижикъ вышелъ словно изъ бани и, признаться, былъ сильно озадаченъ поведеніемъ бывшаго своего командира.
Еще бы!
На корветѣ онъ казался орелъ-орломъ, особенно, когда стоялъ на мостикѣ во время авраловъ, или управлялся въ свѣжую погоду, а здѣсь вотъ, при женѣ, совсѣмъ другой, „вродѣ бытто послушливаго теленка“. И опять же: на служ-
