Авдотья Петровна, имѣвшая на рынкѣ ларекъ со всякою мелочью.
Низенькій и худощавый старикъ „Нилычъ“, бодрый еще на видъ, не смотря на свои шестьдесятъ слишкомъ лѣтъ, сидѣлъ за накрытымъ цвѣтною скатертью столомъ въ чистой ситцевой рубахѣ, широкихъ штанахъ и въ башмакахъ, одѣтыхъ на босыя ноги, и слегка вздрагивающею, костлявою рукою съ предусмотрительной осторожностью наливалъ изъ полуштофа въ стаканчикъ водку.
И въ выраженіи его морщинистаго, отливавшаго старческимъ румянцемъ лица, съ крючковатымъ носомъ и большой бородавкой на выбритой, по случаю воскресенья, щекѣ, и маленькихъ, все еще живыхъ глазъ было столько сосредоточеннаго благоговѣйнаго вниманія, что Нилычъ и не замѣтилъ, какъ въ двери вошелъ Ѳедосъ.
И Ѳедосъ, словно бы понимая всю важность этого священнодѣйствія, далъ знать о своемъ присутствіи только тогда, когда стаканчикъ былъ налитъ до краевъ и Нилычъ его выцѣдилъ съ видимымъ наслажденіемъ.
— Флегонту Нилычу—нижайшее! Съ праздникомъ!
— А, Ѳедосъ Никитичъ?—весело воскликнулъ „Нилычъ“, какъ звали его всѣ знакомые, пожимая Ѳедосу руку.—Садись, братецъ, сейчасъ шти Авдотья Петровна принесетъ…
И, наливая вновь стаканчикъ, поднесъ его Ѳедосу.
— Я, братъ, ужъ колупнулъ.
— Будь здоровъ, Нилычъ!—проговорилъ Чижикъ и, медленно выпивъ рюмку, крякнулъ.
— И гдѣ это ты пропадалъ?… Ужъ я въ казармы хотѣлъ итти… Думаю: совсѣмъ забылъ насъ… А еще кумъ…
— Въ деньщики попалъ, Нилычъ…
— Въ деньщики?.. Къ кому?..
— Къ Лузгину, капитану второго ранга… Можетъ, слыхалъ?
— Слыхалъ… Ничего себѣ… Ну-кось!.. вторительно?..
И Нилычъ снова налилъ стаканчикъ.
— Будь здоровъ, Нилычъ!..
— Будь здоровъ, Ѳедосъ!—проговорилъ и Нилычъ, выпивая въ свою очередь.
— Съ имъ-то ничего жить, только жонка его, я тебѣ скажу…
— Зудливая нешто?
