лять бы на дворѣ, Чижикъ!—воскликнулъ мальчикъ, круто мѣняя разговоръ и взглядывая прищуренными глазами въ окно, изъ котораго лились снопы свѣта, заливая блескомъ комнату.
— Что жъ, погуляемъ… Солнышко такъ и играетъ. Веселитъ душу-то.
— Только надо маму спросить…
— Знамо надо отпроситься… Безъ начальства и насъ не пускаютъ!
— Вѣрно пуститъ?
— Надо быть, пуститъ!
Шурка убѣжалъ, и, вернувшись черезъ минуту, весело воскликнулъ:
— Мама пустила! Только велѣла теплое пальто надѣть и потомъ ей показаться. Одѣнь меня, Чижикъ!.. Вонъ пальто виситъ… Тамъ и шапка, и шарфъ на шею…
— Ну жъ и одежи на васъ, барчукъ… Равно въ морозъ!—усмѣхнулся Ѳедосъ, одѣвая мальчика…
— И я говорю, что жарко…
— То-то жарко будетъ…
— Мама не позволяетъ другого пальто… Ужъ я просилъ… Ну, идемъ къ мамѣ!
Марья Ивановна осмотрѣла Шурку и, обращаясь къ Ѳедосу, проговорила:
— Смотри, береги барина… Чтобъ не упалъ да не ушибся!
„Какъ доглядишь! И что за бѣда, коли мальченка упадетъ!“—подумалъ Ѳедосъ, совсѣмъ не одобрявшій барыню за ея праздныя слова, и оффиціально-почтительно отвѣтилъ:
— Слушаю-съ!
— Ну, идите…
Оба довольные, они ушли изъ спальной, сопровождаемые завистливымъ взглядомъ Анютки, наньчившей ребенка.
— Одинъ секундъ обождите меня въ коллидорѣ, барчукъ… Я только переобуюсь.
Ѳедосъ сбѣгалъ въ комнату за кухней, переобулся въ сапоги, взялъ буршлатъ и фуражку, и они вышли на большой дворъ, въ глубинѣ котораго былъ садъ съ зеленѣющими почками на оголенныхъ деревьяхъ.
