За то Иванъ ненавидѣлъ Ѳедоса со всею силой своей мелкой душонки и вдобавокъ ревновалъ его, приписывая отчасти Чижику полное невниманіе Анютки къ его особѣ, которую онъ считалъ довольно-таки привлекательною.
Невависть эта еще болѣе усилилась послѣ того, какъ Ѳедосъ однажды засталъ на кухнѣ Анютку, отбивавшуюся отъ объятій повара.
При появленіи Ѳедоса, Иванъ тотчасъ же оставилъ дѣвушку и, принявъ безпечно-развязный видъ, проговорилъ:
— Шутю съ дурой, а она сердится…
Ѳедосъ сталъ мрачнѣе черной тучи.
Не говоря ни слова, подошелъ онъ вплотную къ Ивану и, поднося къ его поблѣднѣвшему, испуганному лицу свой здоровенный волосатый кулакъ, едва сдерживаясь отъ негодованія, произнесъ:
— Видишь?
Струсившій Иванъ зажмурилъ отъ страха глаза при столь близкомъ сосѣдствѣ такого громаднаго кулака.
— Тѣсто изъ подлой твоей хайлы сдѣлаю, ежели ты еще разъ тронешь дѣвушку, подлецъ этакій!
— Я, право, ничего… Я только такъ… Пошутилъ, значитъ…
— Я тебѣ… пошутю… Нешто можно обижать такъ человѣка, безстыжій ты кобель?
И, обращаясь къ Анюткѣ, благодарной и взволнованной, продолжалъ:
— Ты мнѣ, Аннушка, только скажи, если онъ пристанетъ… Рыжая его морда будетъ на сторонѣ… Это вѣрно!
Съ этими словами онъ вышелъ изъ кухни.
Въ тотъ же вечеръ Анютка шепнула Ѳедосу:
— Ну теперь этотъ подлый человѣкъ будетъ еще больше наушничать на васъ барынѣ… Ужъ онъ наушничалъ… Я слышала изъ-за дверей третьяго дня… говоритъ: вы, молъ, всю кухню провоняли махоркой…
— Пусть-себѣ кляузничаетъ!—презрительно бросилъ Ѳедосъ…—Мнѣ и трубки, что-ли, не покурить?—прибавилъ онъ, усмѣхаясь.
— Барыня страсть не любитъ простого табаку…
— А пусть себѣ не любитъ! Я не въ комнатахъ курю, а въ своемъ, значитъ, помѣщеніи… Тоже матросу безъ трубки нельзя…
