кажется даже вздыхалъ по барынькѣ, прельщавшей стараго, какъ спичка худенькаго, моряка, главнымъ образомъ, своимъ пышнымъ станомъ, и, не отличаясь большою гуманностью, находилъ, что матросу никогда не мѣшаетъ „всыпать“.
И молодой офицеръ приказалъ дежурному приготовить все, что нужно, въ цейхгаузѣ для наказанія.
Въ большомъ цейхгаузѣ тотчасъ же была поставлена скамейка. Два унтеръ-офицера съ напряженно-недовольными лицами стали по бокамъ, имѣя въ рукахъ по толстому пучку свѣжихъ зеленыхъ прутьевъ. Такіе же пучки лежали на полу на случай, если понадобится мѣнять розги.
Еще не совсѣмъ „закалившійся“, не долго служившій во флотѣ, мичманъ, слегка взволнованный, сталъ поодаль.
Сознавая всю несправедливость предстоящаго наказанія, Чижикъ съ какою-то угрюмой покорностью, чувствуя стыдъ и въ то же время позоръ оскорбленнаго человѣческаго достоинства, сталъ раздѣваться необыкновенно торопливо, словно ему было неловко, что онъ заставляетъ ждать и этихъ двухъ хорошо знакомыхъ унтеръ-офицеровъ, и этого молодого мичмана.
Оставшись въ одной рубахѣ, Чижикъ перекрестился и легъ ничкомъ на скамейку, положивъ голову на скрещенный руки, и тотчасъ же зажмурилъ глаза.
Давно уже его не наказывали, и эта секунда-другая въ ожиданіи удара была полна невыразимой тоски отъ сознанія своей безпомощности и униженія… Передъ нимъ пронеслась вся его безотрадная жизнь.
Мичманъ между тѣмъ подозвалъ къ себѣ одного изъ унтеръ-офицеровъ и шепнулъ:
— Полегче!
Унтеръ-офицеръ просвѣтлѣлъ и шепнулъ о томъ же товарищу.
— Начинай!—скомандовалъ молодой человѣкъ, отворачиваясь.
Послѣ десятка ударовъ, не причинившихъ почти никакой боли Чижику, такъ какъ эти зеленые прутья, послѣ энергичнаго взмаха, едва только касались его тѣла,—мичманъ крикнулъ:
— Довольно! Явись послѣ ко мнѣ, Чижикъ!
И съ этими словами вышелъ.
Чижикъ, по-прежнему угрюмый, испытывая стыдъ, несмотря на комедію наказанія, торопливо одѣлся и проговорилъ:
