давленная горемъ, сидѣла въ своей спальнѣ… Каждый порывъ вѣтра заставлялъ ея вздрагивать и вспоминать то о мужѣ, который шелъ въ эту ужасную погоду изъ Ревеля въ Кронштадтъ, то о Шуркѣ.
Докторъ недавно ушелъ, серьезнѣе чѣмъ когда-либо…
— Надо ждать кризиса… Богъ дастъ мальчикъ вынесетъ… Давайте мускусъ и шампанское… Вашъ деньщикъ—отличная сидѣлка… Пусть онъ продежуритъ ночь около больного и даетъ ему, какъ приказано, а вамъ слѣдуетъ отдохнуть… Завтра утромъ буду…
Эти слова доктора невольно возстаютъ въ памяти, и слезы льются изъ ея глазъ… Она шепчетъ молитвы, крестится… Надежда смѣняется отчаяніемъ, отчаяніе—надеждой.
Вся въ слезахъ она прошла въ дѣтскую и приблизилась къ кроваткѣ.
Ѳедосъ тотчасъ же всталъ.
— Сиди, сиди пожалуйста,—шепнула Лузгина и заглянула на Шурку.
Онъ былъ въ забытьѣ и прерывисто дышалъ… Она приложила руку къ его головѣ,—отъ нея такъ и пышало жаромъ.
„О, Господи!“—простонала молодая женщина, и слезы снова хлынули изъ ея глазъ…
Въ слабо освѣщенной комнатѣ царила тишина. Только слышалось дыханіе Шурки, да порою доносился сквозь закрытыя ставни заунывный стонъ вѣтра.
— Вы бы шли отдохнуть, барыня,—почти шепотомъ проговорилъ Ѳедосъ,—не извольте сумлѣваться… Я все справлю около Лександра Васильича…
— Ты самъ не спалъ нѣсколько ночей.
— Намъ, матросамъ, дѣло привычное… И я даже вовсе спать не хочу… Шли бы, барыня!—мягко повторилъ онъ.
И, глядя съ состраданіемъ на отчаяніе матери, онъ прибавилъ:
— И, осмѣлюсь вамъ доложить, барыня, не приходите въ отчаянность. Барчукъ на поправку пойдетъ.
— Ты думаешь?
— Безпремѣнно поправится! Зачѣмъ такому мальчику умирать. Ему жить надо!
Онъ произнесъ эти слова съ такою увѣренностью, что надежда снова оживила молодую женщину.
