что у матери съ сыномъ выйдетъ, а все надо почитать родительницу,—ласково напутствовалъ Шурку Чижикъ, оставляя работу и закуривая трубочку.
Шурка вошелъ въ спальню боязливо, имѣя обиженный видъ, и смущенно остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ матери.
Въ нарядномъ шелковомъ платьѣ и бѣлой шляпкѣ, красивая, цвѣтущая и благоухающая, Марья Ивановна подошла къ Шуркѣ и, ласково потрепавъ его по щекѣ, проговорила съ улыбкой:
— Ну, Шурка, довольно дуться… Помиримся… Проси у мамы прощенья за то, что ты назвалъ ее гадкой и злой… Цѣлуй руку…
Шурка поцѣловалъ эту бѣлую пухлую руку въ кольцахъ, и слезы подступили къ его горлу.
Дѣйствительно, онъ виноватъ: онъ назвалъ маму злой и гадкой. А Чижикъ недаромъ говоритъ, что грѣшно быть дурнымъ сыномъ.
И Шурка, преувеличивая свою вину подъ вліяніемъ охватившаго его чувства, взволнованно и порывисто проговорилъ:
— Прости, мама!
Этотъ искренній тонъ, эти слезы, дрожавшія на глазахъ мальчика, тронули сердце матери. Она, въ свою очередь, почувствовала себя виноватой за то, что такъ жестоко наказала своего первенца. Предъ ней представилось его страдальческое личико, полное ужаса, въ ея ушахъ слышались его жалобные крики, и жалость самки къ дѣтенышу охватила молодую женщину. Ей хотѣлось теперь горячо приласкать мальчика.
Но она торопилась ѣхать съ визитами, и ей было жаль новаго параднаго платья, и потому она ограничилась лишь тѣмъ, что, нагнувшись, поцѣловала Шурку въ лобъ и сказала:
— Забудемъ, что было. Ты вѣдь больше не будешь бранить маму?
— Не буду.
— И любишь по-прежнему свою маму?
— Люблю.
— И я тебя люблю, моего мальчика. Ну, до свиданія. Ступай въ садъ…
И съ этими словами Лузгина потрепала еще разъ Шурку
