20 ноября (3 декабря н. ст.) текущаго года исполняется ровно сто лѣтъ со дня рожденія Преширна, лучшаго изъ словѣнскихъ и одного изъ лучшихъ славянскихъ поэтовъ вообще. Такъ какъ предлагаемый переводъ его стихотвореній, въ качествѣ юбилейнаго дара въ память и честь тому, кѣмъ могутъ гордиться всѣ славяне, разсчитанъ не на ученыхъ славистовъ, а на любителей поэзіи, независимо отъ круга ихъ познаній и занятій, переводчикъ счелъ своимъ долгомъ облегчить по мѣрѣ силъ понимание своего труда читателямъ не только посредствомъ примѣчаній при текстѣ, но также путемъ предварительнаго сообщенія нѣкоторыхъ свѣдѣній о поэтѣ, объ окружавшей его средѣ и объ его произведеніяхъ. Словѣнцы, иначе словинцы[1], которыхъ теперь насчитывается около 1 ½ милліона, принадлежатъ къ юго-славянской вѣтви, къ которой относятся также сербохорваты, болгары и то племя, которое говорило на церковнославянскомъ языкѣ. Словѣнцы живутъ въ юго-западной части Австріи и въ сѣверо-восточномъ углу Италіи, а именно въ Крайнѣ (Верхней, т.-е. горной, Нижней, т.-е. равнинной, и Внутренней, орографически менѣе определенной, откуда дѣленіе жителей на горéнцевъ и долéнцевъ), Хорутаніи, Штиріи, Истріи, юго-западной Венгріи и во Фріулѣ (резьяне). Но и въ этихъ мѣстностяхъ они отчасти перемѣшаны съ нѣмцами, мадьярами и итальянцами, не говоря уже о хорватахъ. Особенно крѣпко засѣли нѣмцы въ главномъ городѣ Штиріи, Градцѣ (по-нѣмецки Gratz), съ его университетомъ. Плотнѣе всего словѣнское населеніе въ Крайнѣ, главный городъ которой, Любляна (по-нѣмецки Laibach), представляетъ собою средоточіе умственной дѣятельности и гражданственности словѣнцевъ.
Въ Крайнѣ, именно въ Верхней, родился и Францъ Ксаверій Преширнъ (France Ksaverij Prešéren, какъ онъ писалъ самъ, или Preseren, Presiren, какъ пишутъ его фамилію теперь, произнося ее также двояко — съ é пли съ í въ среднемъ слогѣ). Родомъ онъ былъ крестьянинъ изъ горенскаго села Вербы (Ѵrba). Красоты его родного края, прелестнѣйшаго уголка всей словѣнской земли, воспѣты имъ въ поэмѣ «Крещеніе при Савіцѣ» (ст. 33—40). Семья Преширновъ состояла изъ отца (Симона, прозвищемъ Рыбака), матери, пяти дочерей и трехъ сыновей; изъ нихъ двѣ дочери были старше Франца, а два сына моложе его. Такъ какъ мать знала по-нѣмецки, Францъ познакомился съ этимъ языкомъ, вѣроятно, еще дома. Благодаря денежной помощи своего дѣда (брата матери отца), Іосифа Преширна, священника въ Нижней Крайнѣ, онъ поступилъ семи лѣтъ въ народную школу въ мѣстечкѣ Рыбницѣ, верстахъ въ 35 на ю.-в. отъ Любляны. Такимъ образомъ Преширнъ и по происхожденію и по первоначальному образованію — чистый горенецъ, и притомъ стоявшій близко къ народу. То и другое отразилось на его творчествѣ: въ языкѣ — значительной примѣсью горскихъ словъ, грамматическихъ формъ и особенностями горскаго выговора, которыми объясняются у него нѣкоторыя ударенія и риѳмы, но также глубокимъ знаніемъ народной рѣчи во всѣхъ ея оттѣнкахъ — отъ трогательной нѣжности (въ лирикѣ) до грубоватаго юмора съ весьма крупной солью (въ сатирѣ), а въ содержаніи — любовью къ народнымъ формамъ поэзіи и реализмомъ изображенія, не тѣмъ вымученнымъ, искусственнымъ и потому преувеличеннымъ и умышленно грязнымъ, который теперь встрѣчается въ литературахъ романскихъ народовъ и заклейменъ еще въ древности Гораціевымъ «incredulus odi» (возмущаюсь, не вѣря), а тѣмъ здоровымъ, естественнымъ, состоящимъ въ вѣрности тому, что̀ есть, а не тому, что̀ бываетъ, который свойственъ особенно славянамъ и нашелъ себѣ превосходное выраженіе не только у русскихъ, но и у поляковъ, при всей ихъ наклонности къ мистицизму и фантастичности.
Любознательность, соединенная съ необыкновенными способностями, которыя Преширнъ обнаружилъ уже въ сельскомъ училищѣ, искушала его, какъ «хитрая змѣя» (см. сонетъ 21), къ пріобщенію высшей наукѣ, и вотъ въ 1811 г. онъ поступилъ въ Люблянскую гимназію. Несмотря на недостатокъ времени, значительную часть котораго онъ долженъ былъ посвящать урокамъ для добыванія средствъ къ жизни, онъ и тамъ шелъ однимъ изъ первыхъ. По окончаніи курса въ гимназін, онъ отправился въ 1822 г. въ Вѣну для занятія юридическими науками. Выборъ этой специальности былъ обусловленъ, вѣроятно, тою же заботой о хлѣбѣ насущномъ. А пока онъ еще пріобрѣталъ тѣ познанія, изъ которыхъ разсчитывалъ извлечь со временемъ матеріальную пользу, онъ и въ Вѣнѣ долженъ былъ поддерживать свое существованіе уроками латинскаго и греческаго языковъ. На этотъ разъ обученіе молодежи повлекло къ знакомству, которое внесло имя словѣнца Преширна въ исторію нѣмецкой литературы: между его учениками въ Клинковстрёмовомъ институтѣ оказался люблянскій нѣмецъ, Антонъ Александръ графъ Ауэрспергъ, впослѣдствіи весьма извѣстный нѣмецкій поэтъ, писавшій подъ псевдонимомъ Анастасія Грюна (Зелéнца, какъ перевелъ Преширнъ въ заглавіи своей мастерской передачи его стихотворенія «Три желанія»). Такъ какъ разница въ годахъ между ученикомъ и учителемъ не достигала шести лѣтъ (графъ Ауэрспергъ родился 31 марта = 12 апрѣля 1806), взаимныя отношенія двухъ земляковъ, при одинаковости наклонностей, скоро перешли въ дружбу, которая, правда, по различію условій жизни того и другого поддерживалась позже лишь издали и, кажется, довольно слабо, однако по смерти учителя была увѣковѣчена благодарнымъ ученикомъ въ стихотвореніи въ память Преширна (Nachruf an Preschiren). Уже въ то время Преширнъ пісалъ стихи по-нѣмецки и, конечно, по-словѣнски, но изъ нихъ обнародовано было тогда же лишь одно, «Дѣвицамъ», появившееся одновременно въ словѣнскомъ подлинникѣ) и въ нѣмецкомъ переводѣ автора въ 1827 г. въ люблянскомъ нѣмецкомъ «Иллирійскомъ Листкѣ».
Вѣнѣ же былъ Преширнъ обязанъ и другимъ знакомствомъ, также самымъ дружескимъ, но противоположнымъ первому по распредѣленію ролей: этотъ другъ былъ извѣстный чешскій филологъ, поэтъ и патріотъ Францъ-Ладиславъ Челаковскій (1799—1852), который оказалъ сильное вліяніе на молодого Преширна, ознакомивъ его на мѣстѣ, въ Прагѣ, куда свозилъ его на вакаціяхъ, съ тогдашнимъ движеніемъ чеховъ во имя подъема народнаго духа и на пользу сближенія съ прочими славянами на почвѣ науки и дѣятельнаго сочувствия между соплеменниками. Что проповѣдь Челаковскаго не пропала въ этомъ случаѣ даромъ, тому очевиднымъ доказательствомъ служатъ многія стихотворенія Преширна изъ разныхъ эпохъ его жизни. Челаковскій, какъ поэтъ, первый изъ славянъ оцѣнилъ Преширново дарованіе, а Преширнъ до конца жизни сохранилъ почтительное отношеніе не только къ Челаковскому, но и къ чехамъ вообще, что̀ засвидѣтельствовалъ — правда, вскользь — отзывомъ «ученика» въ сатирѣ «Новая литературная школа». Благодаря чехамъ, Преширнъ ознакомился съ трудами отца славянской филологіи, Іосифа Добровскаго, (1753—1823), въ которомъ признавалъ своего учителя и знаменитый славистъ изъ Преширновыхъ земляковъ, Варѳоломей Копытарь (1780—1844), строгій судья первыхъ его поэтическихъ опытовъ, посовѣтовавшій ему
отложить ихъ на время въ сторону. Изъ того же источника Преширнъ заимствовалъ, вѣроятно, свои познанія по другимъ славянскимъ языкамъ. Насколько онъ былъ силенъ въ нихъ, судить трудно, но во всякомъ случаѣ онъ сумѣлъ въ 1837 г. перевести съ польскаго (почему-то на нѣмецкій языкъ) стихотворенія Мицкевича «Покорность судьбѣ» (Rezignacya) и Корытка «Люблянскимъ красавицамъ», не считая замѣчаній «ученика» въ той же сатирѣ объ иноязычныхъ примѣсяхъ у сербовъ, русскихъ, поляковъ и чеховъ. Возможно, что Корытко, сосланный въ 30-хъ годахъ изъ Галиціи въ Любляну и тамъ сблизившійся съ Преширномъ, помогалъ ему въ этихъ двухъ переводахъ.
Въ 1828 г. Преширнъ пріобрѣлъ степень доктора правъ и причислился въ Люблянѣ къ прокуратурѣ въ качествѣ практиканта, не получающаго вознагражденія. Не добившись платной должности, онъ въ 1831 г. вышелъ въ отставку. Это была первая и послѣдняя его попытка на поприщѣ казенной службы. Можетъ-быть, въ поискахъ за мѣстомъ, онъ попалъ въ слѣдующемъ году въ Цѣловецъ (Klagenfurt), гдѣ вошелъ въ близкія сношенія съ двумя литераторами — священниками Урбаномъ Ярникомъ и Антономъ Сломшекомъ, впослѣдствіи епископомъ. Около того же времени онъ выдержалъ испытаніе на присяжнаго повѣреннаго, послѣ чего, уже снова въ Люблянѣ, его землякъ-пріятель, докторъ Хробатъ, предложилъ ему въ своей адвокатской конторѣ мѣсто письмоводителя. Хробатъ, высоко цѣня Прешириа, такъ хорошо умѣлъ ладить со своимъ чудаковатымъ подчиненнымъ, къ тому же не очень уживчивымъ, что могъ не только держать его у себя на службѣ нѣсколько лѣтъ, но даже извлечь значительную пользу своему дѣлу изъ его выдающихся способностей.
Къ этому времени, именно къ 1830 г., относится рѣшительное выступленіе Преширна на писательское поприще. Исторія словѣнской искусственной поэзіи въ связи съ разработкой языка состоитъ приблизительно въ слѣдующемъ.
До XIX в. словѣнская интеллигенція говорила и писала почти только по-нѣмецки. Словѣнская письменность за это время, впрочемъ очень скудная, находилась въ рукахъ духовенства, которое, стоя близко къ народу, не забывало родного языка и старалось на немъ поучать народъ устно и письменно. Такимъ составомъ писателей и читателей определяются и содержаніе и форма тогдашней словѣнской литературы: это были молитвы, разсказы изъ священной исторіи, нравоучительный повѣствованія и размышленія въ прозѣ и отчасти въ стихахъ, также популярныя сочиненія по сельскому хозяйству, лѣчебники и т. п. книжки, чисто прикладныя, написанныя на простонародномъ языкѣ по говору той мѣстности, въ которой проповѣдывало данное духовное лицо. Между духовными были люди, искренне преданные своей народности и языку и по мѣрѣ силъ и умѣнья отстаивавшіе ихъ отъ нѣмецкаго вліянія. Этимъ «родолюбьемъ», какъ выражаются словѣнцы, въ значительной степени объясняется могущество тамошняго духовенства среди народа. При обособленности дѣйствій каждаго сельскаго священника и при низменности духовнаго уровня ихъ паствы образованіе единаго письменнаго языка, годнаго для выраженія всевозможныхъ отвлеченныхъ и культурныхъ понятій, было немыслимо, какъ и развитіе разнообразной и умственно свободной литературы. А между тѣмъ духовенство считало родную письменность, и не безъ причины, своимъ созданіемъ и потому своею собственностью. Отсюда понятно, почему не малая часть его впослѣдствіи отнеслась къ переходу литературы въ свѣтскія руки и къ новому, болѣе или менѣе искусственному, языку далеко не дружелюбно, особенно духовныя лица янсенистскаго направленія, отличавшагося преувеличенной строгостью по части нравственности.
Первымъ самостоятельнымъ поэтомъ словенцевъ былъ Валентинъ Вóдникъ[2] (1758—1819), по общественному положенію священникъ и директоръ училищъ въ Крайнѣ и въ Приморьѣ, по призванію — литераторъ и филологъ, знаменитый и до сихъ поръ не только своимъ значеніемъ въ родной письменности, но и глубоко прочувствованнымъ поэтическимъ привѣтомъ Наполеону за его попытку созданія новой, относительно свободной, Иллиріи, въ составъ которой должны были войти и словѣнскія земли (1809). Каковы бы ни были слабыя стороны Водника, онъ возбудилъ интересъ къ поэтическому творчеству на народномъ языкѣ, что̀ имѣло тѣмъ болѣе важныя послѣдствія, что почти совпало по времени съ духовнымъ возрожденіемъ прочихъ австрійскихъ славянъ, и даже указалъ тѣ три образца, которыхъ держалось большинство послѣдующихъ словѣнскихъ поэтовъ: прежде всего — поэзію народную, потомъ — древнеклассическую и нѣмецкую (ср. его «Мой памятникъ», ст. 21—24). Онъ же установилъ въ общемъ и стихотворныя формы. Объ авторитетности его еще въ 30-хъ годахъ можно заключить хоть бы изъ послѣдней «газели» Преширна. Его памяти посвящены Преширномъ сочувственная «пѣсня» 12 и добродушная «эпиграмма» 12, напоминающая совсѣмъ недобродушный отзывъ о немъ Копытаря: «краснощекій, упитанный попикъ».
Въ началѣ XIX в. вмѣстѣ съ интересомъ къ литературѣ между словѣнцами пробудился интересъ къ языку, замѣтный впрочемъ еще съ конца XVIII в.: Копытарь еще въ 1808 г. составилъ словѣнскую грамматику на научной (по-тогдашнему) основѣ, а въ 20-хъ годахъ Петръ Дайнко (Danjko) и Францъ Метелко, также авторы грамматикъ (1825 и 1830 гг.), пытались преобразовать, каждый по-своему, словѣнское правописаніе, остававшееся безъ измѣненія со временъ Адама Бóхорича, автора первой грамматики словѣнскаго языка (1584 г.). Возгорѣлась «азбучная война», въ которой принялъ участіе и Преширнъ сонетомъ 18.
Что касается чисто литературнаго движенія, то въ немъ не послѣднее мѣсто занимали двое Преширновыхъ друзей, Матвѣй Чопъ и Андрей Смоле (Smole род. Smoléta, т.-е., по-русской фонетикѣ, Смоля́, род. Смоля́ти). Первый, другъ Преширна съ отрочества, обладавшій обширными познаніями по части языковъ и литературы, особенно поэтической (см. у Преширна въ «Разныхъ стихотвореніяхъ» 2, въ посмертныхъ 11, въ нѣмецкихъ 5), имѣлъ сильное вліяніе на Преширна особенно тѣмъ, что познакомилъ его съ итальянской поэзіей и, можетъ-быть, также съ испанской, изъ которыхъ онъ и заимствовалъ стихотворныя формы сонета, терцина, октавы, глоссы и романса (о чемъ см. ниже), бывшія въ то время въ ходу у нѣмецкихъ романтиковъ, вліяніе которыхъ на Преширна сказалось и въ отдѣлѣ «Баллады и романсы», гдѣ онъ помѣстилъ между прочимъ свой поистинѣ художественный переводъ Бюргеровой «Леноры». Кружокъ литераторовъ, примыкавшихъ къ Чопу, стараясь о соединеніи писательскихъ силъ, пришелъ къ мысли объ изданіи журнала. Осуществитѣлемъ ея явился Михаилъ Кастелецъ въ своей «Краинской Пчелкѣ» (Kranjska Cebelica или, по тогдашнему правописанію, Zhbeliza), первая книжка которой вышла въ 1830 г. Преширнъ привѣтствовалъ это событіе сонетомъ, полнымъ надеждъ и благодарности Кастельцу (см. въ посмертныхъ 9), и значительно содѣйствовалъ успѣху новаго изданія, помѣщая въ немъ свои стихотворенія. О первыхъ четырехъ книжкахъ «Пчелки», какъ о складѣ родной поэзіи, онъ говоритъ во второй строфѣ своей глоссы (Разныя стих. 6). Однако здѣсь его ждали разочарованія: съ одной стороны, Кастелецъ оказался — по крайней мѣрѣ, въ глазахъ Прешпрна — не совсѣмъ на высоте своей задачи, да и сотрудники его по стихотворной части нерѣдко грешили то въ формѣ, то въ содержаніи, что̀ вызывало болѣе или менѣе рѣзкія насмѣшки поэта (см. эпиграммы 4, 5, 6, 7, 8 и 11); съ другой стороны, собственныя стихотворенія Преширна навлекали на себя осужденія, преимущественно отъ литературныхъ старовѣровъ, смотрѣвшихъ враждебно на вводимыя имъ въ отечественную поэзію новыя формы и находившихъ какъ эти нововведенія, такъ и содержаніе его произведеній, по большей части эротическихъ, безнравственными. Были, повидимому, и такіе критики, которые находили, что лучше было бы ему писать по-нѣмецки, какъ некоторые другіе словѣны (ср. «Сонетный вѣнокъ» 6, въ посмертныхъ 9, особенно въ нѣмецкихъ 4). На эти обвиненія Преширнъ откликался не разъ, и на двухъ языкахъ (см. «Разныя стихотворенія» 3, гдѣ нападки литератора направлены именно на тѣ роды поэзіи, которые Преширнъ старался привить на словѣнской почвѣ, не исключая трагедіи, о чемъ ниже; также «Газели» 7, нѣм. 1, I—III и, можетъ-быть, «Пѣсни» 17 и «Баллады и романсы» 12). Не одобрилъ его и Копытарь, авторитетъ котораго онъ признавалъ въ дѣлѣ языка (эпігр. 18), но не поэзіи (ср. сонетъ 20). Самоувѣренность этого ученаго отмѣчена также въ эпиграммѣ 17. Но онъ притѣснялъ Преширна и «Пчелку», между прочимъ, также въ качествѣ главнаго цензора въ Вѣнѣ, и куда злосчастный журналъ отсылался на просмотръ послѣ придирчивой рецензіи люблянскаго цензора, каноника Пáушка, «ограниченнѣйшаго янсениста», какъ его называетъ Преширнъ въ пісьмѣ къ Челаковскому 1833 г., и послѣ критики Чопа, по мнѣнію Паушка, слишкомъ слабой. Эти цензурныя преслѣдованія кончились тѣмъ, что въ 1833 г. послѣ четвертой книжки «Пчелка» прекратилась до 1848 г., и Прешнрну осталось удовольствоваться «Иллирійскимъ Листкомъ», гдѣ онъ иногда и прежде помѣщалъ свои стихотворенія. Огорчало Преширна и равнодушіе большинства словѣнцевъ къ поэзіи вообще (см. «Разныя стихотворенія» 6 и «Сонеты» 7 VII), а еще болѣе — къ родному краю и своей народности (см. «Сонеты» 7 VIII и 7 ІХ), которымъ онъ былъ преданъ всею душою. Тѣмъ сильнѣе раздражили его такъ называемые иллирійцы, желавшіе объединенія всей наполеоновской Иллиріи въ отношеніи письменнаго языка, причемъ словѣнцы, по ихъ мнѣнію, должны были отказаться отъ своей литературной самостоятельности въ пользу хорватовъ, какъ болѣе многочисленныхъ. Во главѣ этого направленія стоялъ кайкавецъ (хорватъ) Людевитъ Гай (1809—1872), который съ 1834 г. началъ проводить его въ основанномъ имъ журналѣ «Хорватскія Вѣдомости» (Novine Horvatzke), переименованномъ имъ въ 1836 г. въ «Иллирскую Денницу» (Danica Ilirska), гдѣ онъ употреблялъ искусственный языкъ, «иллирскій», на далматинской (дубровницкой) основѣ и мало-по-малу ввелъ чешское правописаніе, принятое теперь одинаково какъ хорватами, такъ и словѣнцами. Особенно чувствителенъ былъ для Преширна переходъ его друга, даровитаго словѣнскаго поэта Станка Враза (1810—1851), къ хорватамъ. И Гаю за его языкъ и Вразу за его измѣну досталось отъ Преширна въ двухъ язвительныхъ эпиграммахъ 19 и 21[3]. Не забудемъ и Преширновыхъ неудачъ по службѣ: четыре раза добивался онъ казеннаго мѣста и всѣ четыре раза получалъ отказъ, — вѣроятно, за вольнодумство, которое приписывалось ему многими. Къ этимъ причинамъ недовольства условіями жизни и ближними присоединялось и служило имъ удобной почвою то живое представленіе идеала и невольное исканіе его воплощенія во внѣшнемъ мірѣ, о которомъ обстоятельно и краснорѣчиво говоритъ Іосифъ Стритарь въ своей статьѣ о Преширновомъ творчествѣ, помѣщенной впереди изданія 1866 г. Разочарованіе Преширна въ этомъ направленіи, относящееся уже ко всему роду человѣческому, копилось и росло, конечно, съ годами, но въ 1833 г. случилось одно событіе, которое, хотя, можетъ-быть, само по себѣ и не было безусловной причиной его послѣдующаго пессимистическаго міросозерцанія, т.-е. едва ли имѣло такое важное значеніе въ жизни поэта, что, если бы дѣло пошло иначе, онъ оказался бы пѣвцомъ жизненныхъ радостей, но въ его глазахъ было какъ бы поворотнымъ пунктомъ въ развитіи его отношенія къ міру, людямъ и человѣческой участи или послѣднею каплей, переполнившей чашу его разочарованія. То была несчастная любовь, о которой Стритарь говоритъ именно въ указанномъ смыслѣ, что «то былъ бы ребяческій вопросъ, что было бы, если бы Преширнова любовь была услышана». Предметомъ этой любви была дочь люблянскаго купца Примца, Юлія. Есть преданіе, что Преширнъ влюбился въ нее еще гимназистомъ, когда давалъ ей уроки. Но это извѣстіе находится въ такомъ рѣзкомъ противорѣчіи съ показаніями самого Преширна, что свидѣтельствуетъ только о томъ, какъ мало словѣнцы знали своего лучшаго поэта. Прежде всего — онъ самъ заявляетъ въ сонетѣ 6, что влюбился въ Юлію, увидавъ ее тогда чуть ли не въ первый разъ, въ Страстную субботу 1833 г. Далѣе: если бы онъ училъ ее еще во время своего пребыванія въ гимназіи, разница въ годахъ между ними не могла бы быть велика, а въ газели 5, написанной во всякомъ случаѣ не позже 1833 г., т.-е. когда Преширну было около 33 лѣтъ, ясно сказано, что Юлія едва вышла изъ дѣтскаго возраста. Если стихотвореніе 3 въ «Балладахъ и романсахъ» относится къ Юліи (въ чемъ, кажется, нѣтъ сомнѣнія), это свидетельство о возрастѣ Юліи подтверждается самымъ рѣшительнымъ образомъ. Указаніе на недавнее ея появленіе въ свѣтъ даетъ и газель 4, любопытная также въ томъ отношеніи, что ней есть намекъ на увлеченіе Преширна другими дѣвицами, очевидно, предшествующее его любви къ Юліи. Впрочемъ эти соображенія и не нужны теперь, посдѣ изысканій проф. Лѣвца, который добылъ точную справку, что Юлія Марія Примецъ (или, по-словѣнски, Примчева) родилась 19 (31) мая 1816 года. Упомянутое преданіе мы можемъ смѣло отнести на счетъ свойственнаго публикѣ стремленія къ вящшему опоэтизированію всѣмъ извѣстной любви поэта посредствомъ обращенія ея въ первую, что̀, впрочемъ, дѣлаютъ иногда и сами поэты, какъ Проперцій, который заявляетъ въ своей вступительной элегіи, что
|
Впервые Кинѳіи плѣнилъ мнѣ сердце взоръ, |
хотя въ другомъ мѣстѣ признается, что у Кинѳіи была, по малой мѣрѣ, одна предшественница. Да и вообще та любовь поэта, которая составляетъ какъ бы средоточіе его духовной жизни, рѣдко бываетъ первая, и понятно, почему: самая наличность такого средоточія предполагаетъ сложность умственной и душевной дѣятельности, недоступную человѣку, очень юному и не успѣвшему потолкаться въ мірской суетѣ. Итакъ, когда Преширнъ влюбился въ Юлію, ей было лѣтъ 17, а онъ былъ какъ разъ въ томъ возрастѣ, когда у большинства мужчинъ, еще одинокихъ, является въ душѣ трудно преодолимое стремленіе къ пріобрѣтенію, такъ сказать, сердечнаго якоря, при помощи котораго всѣ страсти человѣка должны осѣсть и успокоиться, а мечты — кристаллизоваться въ опредѣленную форму, послѣ чего только и можетъ начаться правильная, ничѣмъ не смущаемая дѣятельность, составляющая призваніе мужчины. Преширнъ обратилъ вниманіе на Юлію, повидимому, однимъ изъ первыхъ, но не одинъ: она влекла къ себѣ сердца своей молодостью и красотою, особенно своими лучезарными взорами (см. «Пѣсни» 4 и 9, «Балл. и ром.» 3, «Сонеты» 6, 7 V, 7 X,7 XIII, 10; впрочемъ и до Юліи «Разныя стих.» 1 и 4, ст. 12, сонетъ 3; ср. также «Балл. и ром.» 4, ст. 9—12 и 33—34, и 11, ст. 127—128, что̀ поучительно сопоставить съ «Разн. стих.» 1). Глаза считаются чѣмъ-то въ родѣ оконъ, изъ которыхъ выглядываетъ душа; и это наблюденіе, пожалуй, вѣрно, но для надлежащаго примѣненія его необходимо, чтобы взоръ самого наблюдателя не былъ застланъ дымкою любви, пока еще безпредметной и находящейся въ состояніи возможности, но готовой вспыхнуть яркимъ и жгучимъ пламенемъ при первой встрѣчѣ съ «ней», которая зачастую и бываетъ первой встрѣчной въ данную минуту. Само собою разумѣется, что эти соображенія нисколько не касаются чести избранницы Преширна: она, какъ говорятъ, была въ самомъ дѣлѣ красива, хотя нѣсколько мала ростомъ, и притомъ отличалась нѣкоторымъ остроуміемъ и присутствіемъ умственныхъ интересовъ, если только послѣднее показаніе не есть выводъ, отнюдь не обязательный, изъ ея предпочтенія мужского общества передъ женскимъ. Мало того: при всемъ сочувствіи къ поэту несправедливо было бы заключить что-либо невыгодное для нея изъ того обстоятельства, что она предпочла геніальному Преширну обыкновеннаго смертнаго, его соперника еще по гимназіи, Антона фонъ-Шёйхенштуэля (Scheuchenstuel), по внѣшности, вѣроятно болѣе привлекательнаго. Въ самомъ дѣлѣ: чѣмъ могъ Преширнъ плѣнить Юлію? своими стихами? но она, воспитанная, какъ всѣ современныя ей словѣнки изъ порядочнаго общества, на нѣмецкомъ языкѣ и по нѣмецкимъ образцамъ, смотрѣла на нихъ пренебрежительно, да едва ли ихъ вполнѣ и понимала (ср. «Сонеты» 7 VI), кромѣ четырехъ относящихся къ ней нѣмецкихъ сонетовъ. Но и помимо того исторія литературы знаетъ очень мало примѣровъ любви, снисканной стихами, за исключеніемъ эпохъ, когда воспѣваніе красавицъ было поддерживаемо модой, какъ во времена трубадуровъ; а вообще женщины принимаютъ любовь поэтовъ съ инстинктивнымъ недовѣріемъ, чувствуя, что она направлена не собственно на нихъ, а на что-то существенно иное. Это иное есть идеалъ, и Преширнъ, самъ того не зная, въ своихъ жалобахъ на равнодушіе Юліи, былъ, какъ выражается таімъ же Стритарь, «пѣвцомъ дисгармоніи между идеаломъ и жизнью въ образѣ несчастной любви». Что касается внѣшнихъ прелестей, весьма важныхъ на взглядъ такой свѣтской барышни, какъ Юлія (ср. сонетъ 14), то Преширнъ ими рѣшительно не обладалъ: онъ не былъ ни красивъ, ни ловокъ; въ обществѣ молодыхъ дамъ онъ терялъ много тѣмъ, что не получилъ салоннаго воспитанія. Относительно общественнаго положенія фонъ-Шёйхенштуэль, сынъ бывшаго Преширнова начальника, стоялъ несравненно выше. Сверхъ того, при всей своей добротѣ, врожденной деликатности и тонкости пониманія всего, что касается ближняго, Преширнъ былъ, повидимому, нѣсколько тяжелъ въ отношеніяхъ, особенно такихъ близкихъ, какъ любовь, въ которой онъ долженъ былъ проявлять обидчивость, тѣмъ болѣе щекотливую, чѣмъ меньше онъ, какъ человѣкъ, очень умный и прямо смотрящій на предметы, сознавалъ въ себѣ силъ для завоеванія сердца любимой женщины, въ то же время не поддаваясь внушеніямъ этой чувствительности настолько, чтобы удалиться разъ навсегда, потому что, помимо любви, его поддерживала въ исканіяхъ и надежда, неизмѣнно присущая всякому желанію и возрастающая вмѣстѣ съ нимъ, какъ замѣтилъ еще Петрарка (al desio cresce la speme). Однако Юлія, хотя уже въ 1833 г. была просватана своей всевластной дома матерью за фонъ-Шёйхенштуэля, отдала счастливцу предпочтеніе не съ разу: слѣды ея колебанія между двумя обожателями можно найти въ нѣсколькихъ стихотвореніяхъ, особенно въ «Посмертн.» 10, очевидно, одномъ изъ раннихъ, а замужъ вышла она только въ 1840 г. Въ газеляхъ нѣтъ даже намека на соперника, а видны только отговорки Юліи въ отвѣтъ на его ухаживанье. Но мало-по-малу, вѣроятно, уже тогда, когда Юлія начала склоняться къ другому ухаживателю, отношенія между нею и Преширномъ становились все натянутѣе, и съ ея стороны все яснѣе выказывалось желаніе отъ него отдѣлаться (см. «Пѣсни» 4, 5, 6, 7, «Сонеты» 7, 10, 12, 13, 14). При обзорѣ отдѣльныхъ стихотвореній мы увидимъ нѣ сколько такихъ, которыя можно понять въ смыслѣ предостереженія Юліи отъ поспѣшнаго довѣрія къ другому ухаживателю, все болѣе оттиравшему бѣднаго поэта, но такое ихъ толкованіе представляется тѣмъ болѣе опаснымъ, что послѣдовательность Преширновыхъ произведеній по годамъ во многихъ случаяхъ не извѣстна, по крайней мѣрѣ тѣмъ, кому не доступны его бумаги (въ Люблянскомъ музеѣ), если только въ нихъ есть хронологическія указанія, относящіяся къ его поэтической дѣятельности; что касается опредѣленія хронологіи отдѣльныхъ стихотвореній по нумерамъ нѣмецкаго «Иллирійскаго Листка», «Пчелки», «Карніоліи» и другихъ повременныхъ изданій, то не должно забывать, что «напечатано» и «написано» — не одно и то же, и что первое годится только для установленія времени, послѣ котораго данное стихотвореніе не могло быть написано. Такъ напр. «Пѣсню» 2 было бы очень соблазнительно понять въ смыслѣ предостереженія Юліи отъ чрезмѣрной разборчивости въ женихахъ, но это стихотвореніе, какъ мы видѣли, предшествуетъ любви Преширна къ Юліи, по малой мѣрѣ, за шесть лѣтъ. Мало того: нѣкоторыя стихотворенія, относящіяся несомнѣнно къ главной любви поэта, т. е. къ 30-мъ годамъ, появились въ печати впервые въ его изданіи, незадолго до его смерти. Какъ бы то ни было, когда Преширнъ убѣдился окончательно въ любви Юліи къ его сопернику — что̀, какъ было замѣчено выше, при упрямствѣ надежды, совершилось, конечно, нескоро, напр., можетъ-быть, только послѣ подмѣченнаго имъ ея взгляда на избранника (см. сонетъ 14), — произошелъ рѣшительный разрывъ («Пѣсни» 8), приблизительно въ 1836 г., и послѣдовало разочарованіе въ той, которая въ теченіе почти трехъ лѣтъ была его божествомъ («Пѣсни» 9). Какъ безукоризненно порядочный человѣкъ, какъ настоящій мужчина въ лучшемъ смыслѣ этого слова, онъ выразилъ въ своихъ стихахъ это разочарованіе только тѣмъ, что призналъ ошибочнымъ свое идеализирование обыкновенной дѣвушки, не выказывая никакого раздраженія противъ нея и не пытаясь оправдать свою ошибку какъ-нибудь ей въ ущербъ. Самая рѣзкая выходка у него въ этомъ направлении — «Разныя стихотворенія» 3 ст. 124—126 — относится къ болѣе раннему времени и направлена противъ краинскихъ дѣвицъ вообще, за которыхъ и обидѣлся, какъ это ни странно, цензоръ Копытарь.
Какъ противъ предположенной здѣсь послѣдовательности событій по вызваннымъ ими стихотвореніямъ, такъ и противъ заключеній изъ того же источника объ исторіи любви Преширна къ Юліи, изложенныхъ отчасти ниже, раздадутся, вѣроятно, возраженія, основанныя на трудахъ новѣйшихъ изслѣдователей Преширновой жизни, особенно проф. Лѣвца. Эти ученые относятся съ большимъ недовѣріемъ къ поэтическимъ показаніямъ самого Преширна, считая ихъ чуть не сплошь вымысломъ. Само собою разумѣется, строить біографію какого бы то ни было поэта по его стихотвореніямъ нельзя, если только онъ въ самомъ дѣлѣ поэтъ, а не простой перелагатель своей жизни въ стихи. Но поэтъ поэту рознь: только «поддѣльные» поэты или, по крайней мѣрѣ, вдохновляющіеся не изъ дѣйствительности, а изъ книги, сознательно выдумываютъ предметы для своихъ произведеній, но у поэтовъ истинныхъ, какъ бы скромно ни было ихъ дарованіе, особенно у лириковъ, каждое стихотвореніе есть, какъ говоритъ Гёте, стихотвореніе на случай (ein Gelegenheitsgedichf), потому что нѣтъ поэзіи безъ творческаго настроенія, а жизненныя событія производятъ въ поэтическихъ душахъ такія настроенія, — конечно, не всегда, не всякія событія и не одни и тѣ же во всѣхъ поэтахъ. У Преширна нѣтъ ни одного стихотворенія, не коренящагося въ дѣйствительности. Хотя она, вѣроятно, является у него, какъ вообще у настоящихъ поэтовъ, претворенною свойствами поэтическаго настроенія, безсознательно приспособляющаго къ себѣ самое обстоятельство, которымъ оно вызвано, и потому тотъ, кто хочетъ извлечь изъ его стихотворения біографическое данное, долженъ остерегаться именно съ этой стороны; но въ реальности повода ему нечего сомнѣваться. Итакъ, если Преширнъ кому-то говорилъ, что онъ, правда, одно время былъ «страшно влюбленъ» въ Юлію, но никогда съ ней не говорилъ ни слова, а съ другой стороны, изъ его стихотвореній можно заключить, что онъ съ ней раз говаривалъ не разъ, невольно припоминаются слова Гёте въ посвященіи An die Günstigen:
|
Niemand beichtet gern in Prosa; |
Да и можно ли влюбиться хоть въ писаную красавицу сколько-нибудь прочно, не перекинувшись съ ней ни однимъ словомъ? Говорятъ также, будто самое имя Преширново никогда не упоминалось у Примцевъ кромѣ одного раза по поводу одного его стихотворенія («Пѣсни» 15), да и то ни мать, ни дочь, выслушавъ эти стихи отъ посланнаго Преширномъ агента Мюллера, не сказали ничего, ни о нихъ ни объ ихъ сочинителѣ; но это прямо противорѣчитъ словамъ самого Преширна, слышаннымъ отъ него, по видимому, многими: «Я знаю, что чрезвычайно разсердилъ Примцевъ своими стихотвореніями»: отсюда слѣдуетъ, что о немъ тамъ говорили во всякомъ случаѣ не разъ, особенно если правда, что, узнавъ о гнѣвѣ Юліи на него, онъ написалъ и напечаталъ нарочно нѣсколько нѣмецкихъ сонетовъ о ней (въ 1834 г., т. е. на второй годъ своей любви къ ней). На существованіе между нимъ и Юліей знакомства, болѣе близкаго, чѣмъ обожаніе издали, указываетъ и то, что нѣкоторые изъ относящихся къ ней стихотвореній онъ не обнародовалъ до 1847 г., когда она давно уже была замужемъ и жила не въ Люблянѣ, гдѣ многіе ее знали, а въ Новомъ Мѣстѣ (Rudolfs-werth), въ Нижней Крайнѣ. Эти стихотворенія суть сонеты 6, 7 («Сонетный вѣнокъ» изъ 15 сонетовъ), 8,9, 12, 13 и 14. Вотъ нѣсколько соображеній о времени ихъ возникновенія. Прежде всего — вѣроятно ли, чтобы эти 22 сонета были написаны незадолго до ихъ изданія? Очевидно, нѣтъ, да никто этого и не думаетъ. Но когда же они были написаны? Сонеты 1, 2 и 3 размѣщены Преширномъ въ сборникѣ его стихотвореній по порядку ихъ появленія въ «Пчелкѣ», 4 (1832 г.) и 5 (1831) — въ обратной послѣдовательности, вѣроятно, по ихъ содержанію, а между тѣми (9 и 12) и дальше (за 14) поставлены остальные сонеты Юліина цикла, напечатанные прежде въ «Иллирійскомъ Листкѣ»: 10, 11, 15, 16 (въ 1836 г.) и 17 (1837). Въ виду такого расположенія сонетовъ, хронологическаго кромѣ одного случая, слѣдуетъ, кажется, предположить, что сонеты, обнародованные впервые въ 1847 г., были написаны въ 30-хъ годахъ, а именно 6, можетъ-быть, въ 1833 или 1834, «Сонетный вѣнокъ» и прочіе — въ 1835 и 1836. Кромѣ того акростихъ съ именемъ Юліи въ послѣднемъ сонетѣ «Вѣнка» сохранился лишь въ нѣкоторыхъ экземплярахъ изданія, а въ другихъ уничтоженъ посредствомъ перестановки словъ въ нѣсколькихъ стихахъ — почему? да потому, конечно, что «Сонетный вѣнокъ» со скрытымъ въ немъ именемъ былъ извѣстенъ кое-кому вскорѣ послѣ того, какъ былъ написанъ, подобно «Небесной процессіи», ходившей по рукамъ въ 1835 г., а напечатанной лишь въ 1848. Ясно, что поэтъ на этотъ разъ не хотѣлъ раздражать Юлію, бывшую тогда еще не замужемъ и жившую въ Люблянѣ, гдѣ жилъ и онъ. Къ тому же ведутъ и нѣкоторыя другія стихотворения, о которыхъ рѣчь будетъ ниже. Все это естественнѣе при личномъ знакомствѣ, чѣмъ при безмолвномъ созерцаніи, до котораго другой сторонѣ нѣтъ дѣла. Что до ссылки на то, что Преширнъ въ своихъ письмахъ къ Чопу въ 1832 г., говоря о многихъ женщинахъ, не упоминаетъ о Юліи, то это обстоятельство объясняется вполнѣ заявленіемъ самого Преширна, что онъ влюбился въ Юлію въ 1833 г., когда она, какъ можно думать на основаніи «Доктора» и «Газелей», въ первый разъ появилась въ обществѣ.
Вообще біографы мало вѣрятъ Преширну въ его поэзіи, не вѣрятъ между прочимъ и самой его любви или, по крайней мѣрѣ, тому, что она длилась нѣсколько лѣтъ. Они говорятъ, что такой умный человѣкъ, какъ Преширнъ, не могъ такъ долго увлекаться мечтой, несостоятельность которой была ему хорошо извѣстна, тѣмъ болѣе, что съ 1836 г. онъ любилъ другую, и любилъ съ такимъ успѣхомъ, что въ 1842 г. у него было отъ нея уже двое дѣтей. Какова была эта любовь, кажется, въ точности неизвестно, но вѣрно иного рода, чѣмъ къ Юліи, какъ и Петрарка любилъ свою сожительницу, подарившую ему еще большее потомство, очевидно, не такою любовью, какъ Лауру: эти возлюбленныя обоихъ поэтовъ не оставили никакого слѣда въ ихъ поэзіи. Любовь платоническая (въ подлинномъ смыслѣ этого слова), которая живетъ и дышитъ въ твореніяхъ Петрарки и Преширна, можетъ продолжаться очень долго, потому что носящій ее въ себѣ поддерживаетъ ее безотчетно самъ, дорожа ею, какъ такімъ чувствомъ, которое непрестанно представляетъ его душѣ идеалъ, облеченный въ конкретную Форму. Это свойство чистой, возвышенной любви должно было особенно сказаться въ Преширнѣ, который, какъ справедливо замѣчаетъ проф. Лѣвецъ, такъ рано дошелъ до разочарованія въ осуществимости идеала на землѣ именно потому, что вступилъ въ жизнь съ чрезмѣрно идеалистическими требованіями отъ нея.
Возвратимся къ вопросу, насмѣшливо поставленному Стритаремъ: «что̀ было бы, если бы Преширнова любовь была услышана?». А было бы въ сущности то же самое: если бы Юлія вышла замужъ за Преширна, онъ, конечно, почувствовалъ бы себя на верху блаженства, но не какъ поэтъ, какимъ онъ влюбился, а какъ человѣкъ, почему это радостное состояніе его духа оставило бы въ поэзіи слѣдъ едва примѣтный, а затѣмъ, по удовлетвореніи человѣческой страсти, въ немъ опять проснулся бы поэтъ, и тогда точно такъ же явилось бы разочарованіе въ женщинѣ, недавно его вдохновлявшей.
Выше было сказано, что неудачи повели Преширна къ разочарованію въ людяхъ и мірѣ; далѣе, при разборѣ его произведеній, мы найдемъ у него признаки пессимистическаго настроенія. Однако Преширна нельзя назвать пессимистомъ въ обычномъ смыслѣ этого слова: настоящій пессимизмъ, какъ бы величественъ и живописенъ ни былъ по внѣшности, какое бы участіе ни возбуждалъ къ одержимому имъ человѣку вслѣдствіе тѣхъ страданій, которыя онъ ему причиняетъ, все-таки бываетъ основанъ въ концѣ концовъ на эгоизмѣ и къ утвержденію, что все на свѣтѣ никуда не годится, прибавляетъ молча: «кромѣ меня». Преширнъ могъ быть недоволенъ окружающимъ и подъ вліяніемъ своихъ личныхъ неудачъ относиться къ нему подъ часъ даже съ раздраженіемъ, но ни широта его ума, ни доброта его сердца не допускали его до узко-субъективной браковки всего сущаго за исключеніемъ собственной особы. Потому пессимистомъ онъ можетъ быть названъ только условно, такъ какъ 1) рядомъ съ мрачными йотами у него часто слышатся, если не радостныя, то производящія примирительное впечатлѣніе тѣмъ добродушіемъ, которымъ онѣ, очевидно, внушены, 2) его пессимизмъ состоитъ не въ самодовольномъ осужденіи этого міра, а въ скорби объ его несоотвѣтствіи идеалу, и 3) онъ вѣрилъ въ осуществленіе этого идеала въ будущей жизни и отчасти даже въ этой, только не теперь, а позже, когда люди поймутъ, въ чемъ состоитъ ихъ истинное благо. Если авторъ этихъ строкъ вѣрно опредѣлилъ романтизмъ, какъ исканіе готоваго воплощенія идеала на землѣ, а идеализмъ — какъ признаніе идеала трансцендентнымъ (см. «Римская элегія и романтизмъ»), то Преширнъ, отдавъ дань романтизму въ молодости, мало-по-малу, путемъ естественнаго развитія своего міросозерцанія, дошелъ до чистаго идеализма, который по отношенію къ этому міру имѣетъ у него нѣсколько пессимистическій характеръ только вслѣдствіе исторіи своего раскрытія въ его душѣ.
Потерявъ надежду на личное счастіе, Преширнъ естественно съ тѣмъ большею страстностью мечталъ о счастіи общемъ. Памятникъ его желаніямъ въ этомъ направленіи представляетъ собою его пѣсня на новый 1844 годъ («Посмертн.» 3). Но мечты оставались мечтами, а между тѣмъ его изнемогающій духъ лишился и послѣдней поддержки въ лицѣ стараго друга, названнаго выше Андрея Смолета: въ 1840 г. онъ умеръ, и Преширнъ окончательно осиротѣлъ. Тогда-то настало для него то безрадостное житье, которое онъ предсказывалъ себѣ еще въ виду разрыва съ Юліей («Пѣсни» 7 ст. 13 —24): потянулся рядъ однообразныхъ, сѣрыхъ, прозаическихъ дней, исходъ изъ которыхъ ему представлялся одинъ — смерть. Онъ призывалъ ее уже раньше, еще въ первый годъ своей любви къ Юліи, призывалъ тѣмъ болѣе страстно, что, какъ человѣкъ вѣрующій, ожидалъ послѣ нея вознагражденія за то, что претерпѣлъ на землѣ. Утѣшеніе надеждой на соединеніе въ другомъ мірѣ приходило ему въ голову и тогда, когда онъ еще не совсѣмъ разстался съ грезами о взаимности со стороны Юліи (сонетъ 9). Весьма поучительно, что, несмотря на разочарованіе въ Юліи, онъ представлялъ себѣ райское блаженство, по видимому, не иначе, какъ вмѣстѣ съ предметомъ любви; по крайней мѣрѣ, таковъ выводъ изъ его поэмы «Крещеніе при Савицѣ». Впрочемъ такъ онъ думалъ въ 1836 г., а продолжалъ ли онъ держаться того же взгляда и позже, на то, кажется, указаній у насъ нѣтъ. Къ сожалѣнію, нельзя скрыть того, что Преширнъ въ эту печальную пору своей жизни искалъ утѣшенія не только въ поэзіи, но и въ другомъ источникѣ, отнюдь не возвышенномъ, но къ которому однако нерѣдко прибѣгаютъ славяне въ его положеніи, да и не одни славяне: бѣдняга запилъ. Но пилъ онъ, по крайней мѣрѣ, сначала, не пóходя и не одинъ, а по вечерамъ послѣ работы, въ кругу пріятелей, хоть, можетъ-быть, только по выпивкѣ. Замѣчательно, что такую программу жизни онъ начерталъ себѣ еще въ сонетѣ 5, напечатанномъ в въ 1831 г. Впрочемъ кромѣ упомянутыхъ тамъ тяжебъ и возліяній онъ продолжалъ заниматься и поэзіей и часто приносилъ свои стихотворныя новинки на вечернія засѣданія въ корчмѣ, гдѣ читалъ ихъ или пѣлъ своимъ собутыльникамъ. Что касается судебныхъ дѣлъ, то онъ до предсмертной своей болѣзни продолжалъ заниматься ими такъ добросовѣстно, что кліэнты у него не переводились.
Въ 1847 г. онъ переѣхалъ изъ Любляны въ Крань (по-нѣмецки Krainburg) и жилъ тамъ адвокатурой. Въ этомъ городкѣ скоро всѣ его узнали и полюбили, а онъ, сверхъ постоянной помощи бѣднымъ деньгами, бѣльемъ и т. п., нашелъ себѣ еще одно развлеченіе, въ которомъ сказалось его доброе сердце и безхитростность его природы: во время своихъ прогулокъ по улицамъ онъ подружился съ дѣтьми и при встрѣчахъ съ ними одѣлялъ ихъ лакомствами. Конецъ его жизни оживился тѣми надеждами, которыя принесъ съ собою 1848 г. многимъ славянскимъ патріотамъ. «Казалось, говоритъ Стритарь, что готово исполниться предсказаніе поэта:
|
Дождется Крайна своего призыва[4]. |
Судьба избавила его отъ того, чтобы дожить до прискорбнаго времени, когда бы онъ долженъ былъ пѣть:
|
Одинъ лишь мигъ сіять пришлось надеждѣ, |
Въ концѣ этого года мало-по-малу развившаяся въ немъ водяная усилилась до такой степени, что онъ засѣлъ въ своей комнатѣ и уже болѣе не покидалъ ея. Онъ умеръ 27 января (8 февраля н. ст.) 1849 г. на рукахъ своей старшей сестры, Катерины (1799—1874), исповѣдавшись и причастившись у тамошняго декана (протоіерея), Дагарина, напутствовавшаго его въ лучшій міръ. Всѣ его бумаги остались въ рукахъ этихъ двухъ свидѣтелей его кончины. Писалъ онъ на четвертушкахъ и бросалъ ихъ въ сундукъ. Такихъ клочковъ тамъ должно было набраться много. Были тамъ, говорятъ, лирическія стихотворенія, трагедія (о которой говорится въ его письмахъ къ Чопу), повѣсть (о ней въ письмахъ къ Челаковскому), полный переводъ Байроновой «Паризины»; но извѣстно все это только по слухамъ, а послѣ смерти Преширна никакихъ его произведеній въ рукописяхъ не оказалось. Тѣ же слухи, и весьма упорно держащіеся, между прочимъ и между родней поэта (какъ я узналъ непосредственно во время своего пребыванія въ Вѣнѣ въ 1869 и 1870 г.), рѣшительно утверждаютъ, что всѣ Преширновы рукописи литературнаго содержанія были сожжены. Кѣмъ? Если слухи вѣрны, то отвѣтъ на этотъ вопросъ ясенъ, и можетъ быть поставленъ только другой вопросъ: почему? Вѣдь Преширнъ былъ не только нравственнымъ человѣкомъ, но даже нѣсколько ригористомъ (см. Посм. 5 и 12), не только вѣрующимъ христіаниномъ, но и добрымъ католикомъ (см. Баллады и ром. 8, Сонеты 9, 8, 9, 13, Крещеніе при Савицѣ, Посмертн. 6, 7 и 12). Все такъ, но 1) при всей нравственной чистотѣ Преширновыхъ произведеній кое-какія изъ нихъ, какъ мы уже видѣли, навлекли на себя негодованіе нѣкоторыхъ черезчуръ щепетильныхъ блюстителей цѣломудрія, 2)въ числѣ стихотворений, не напечатанныхъ при жизни Преширна по цензурнымъ условіямъ, но, къ счастію, попавшихъ въ редакцію «Пчелки» до его смерти, есть, по малой мѣрѣ, три такихъ, которыя могли появиться въ печати не ранѣе 1848 г., когда они и были обнародованы, а именно 3, могущее показаться неблагонадежнымъ въ политическомъ отношеніи[6], и 4 и 7, содержанія въ себѣ кое-что, чѣмъ могло обидѣться духовенство; а кто же можетъ поручиться за то, что такихъ произведеній не было у Преширна и въ рукописяхъ на дому? если за что ручаться, такъ ужъ скорѣе за противоположное. Тому, что Преширнова сестра не воспротивилась безпощадному auto da fe, на которое Дагаринъ осудилъ творенія любимаго ею брата, дивиться нечего: извѣстно, въ какомъ подчиненіи состоитъ большинство католичекъ у своего духовенства; она могла даже воображать себѣ, что, сжигая нечестивыя сочиненія своего брата, тѣмъ самымъ какъ бы приносить очистительную жертву за его грѣшную душу.
|
"Что имѣемъ, не хранимъ, |
эта истина, перешедшая даже въ заглавіе водевиля, оправдалась и на Преширнѣ. На похороны того, кѣмъ пренебрегали при жизни, стеклись изо всѣхъ краевъ словѣнской земли и оплакивали покойнаго, какъ ея гордость и славу. Въ 1852 г. его почитатели воздвигли на его могилѣ въ Кранѣ памятникъ изъ мѣстнаго мрамора съ удачно выбранною надписью:
|
Ты лишь въ одной не ошибся надеждѣ: |
Въ 1883 г. поставленъ ему памятникъ въ Бледѣ, недалеко отъ его родины. Можно ожидать, что скоро Преширнъ будетъ почтенъ въ Люблянѣ памятникомъ значительныхъ размѣровъ, надъ которымъ работаетъ теперь въ Вѣнѣ словѣнскій ваятель А. Заецъ.
Этотъ скудный очеркъ Преширновой жизни составленъ по біографіи поэта, написанной Іосифомъ Стритаремъ (при изданіи 1860 года), по книжкѣ Фр. Целестина «France Presiren» (u Zagrebu 1882) и по свѣдѣніямъ, любезно сообщеннымъ мнѣ молодымъ словѣнскимъ филологомъ, г. Иваномъ Пріятелемъ, который и подалъ мнѣ мысль объ изданіи по возможности полнаго перевода Преширновыхъ стихотвореній къ его юбилею. Въ отвѣтъ на мое письмо съ различными вопросами по поводу этой работы онъ, можно сказать, засыпалъ меня біографическими и литературными данными, для меня тѣмъ болѣе цѣнными, что источники, изъ которыхъ они извлечены, были мнѣ недоступны. Ему я обязанъ многими свѣдѣніями, вошедшими въ историко-литературную часть этого введенія, и чуть ли не большею частью своихъ примѣчаній къ отдѣльнымъ стихотвореніямъ. Другія свѣдѣнія этого рода, разсчитанныя на русскихъ читателей, собраны мною изъ различныхъ, отчасти случайныхъ источниковъ и потому не могутъ предъявлять никакихъ притязаній на полноту. Впрочемъ, хотя со смерти Преширна протекло 52 года — періодъ, ничтожный для исторіи, но довольно значительный для ея разработки, — всякому, кто вздумаетъ заняться вопросами, касающимися жизни и произведеній геніальнаго словѣнца, приходится сплошь да рядомъ вспахивать цѣлину, встрѣчая иногда неодолимыя препятствія — въ забвеніи. Нѣтъ надежнаго его портрета, нѣтъ даже изданія, вполнѣ удовлетворительнаго: первое, редактированное самимъ поэтомъ (1847), неполно; второе, Юрчича и Стритаря (1866), испытало на себѣ тяжесть руки грамматика Левстика; третье, Пинтаря, юбилейное, самое полное (1900), хотя приближено къ первоначальному тексту, но, судя по предисловію, непослѣдовательно. Нѣмецкія стихотворенія Преширна не собраны. И опять вспомнишь слова Стритаря, что Преширна «плохо знали, слишкомъ мало читали, а еще меньше ему подражали».
Изъ написаннаго Преширномъ (кромѣ переписки, также не собранной, какъ должно, съ присовокупленіемъ писемъ другихъ лицъ къ нему) сохранилось стихотвореній словѣнскихъ оригинальныхъ 135 и переводныхъ 4, нѣмецкихъ оригинальныхъ около 20 и переводныхъ 11, въ томъ числѣ 9 своихъ, написанныхъ первоначально по-словѣнски (хотя относительно нѣкоторыхъ допустимо, кажется, и обратное). Изъ этого литературнаго наслѣдства нашего славнаго западнаго соплеменника настоящій трудъ содержитъ въ себѣ переводъ всего, что было издано самимъ Преширномъ, какъ по-словѣнски, такъ и по-нѣмецки (кажется, кромѣ одного), и почти всего, напечатаннаго по его смерти; не вошли сюда изъ словѣнскихъ стихотвореній только поздравленіе Ивану Храдецкому съ 25-лѣтіемъ его служенія въ должности люблянскаго городского головы, сонетъ эпиграмма на Мурко, издателя Волкмеровыхъ стихотвореній, шесть эпиграммъ, четыре эпитафіи, одно альбомное четверостишіе, одно гномическое трехстишіе (которое неправильно печатается въ четыре стиха), одна надпись и двѣ загадки, а изъ нѣмецкихъ — напутствіе члену судебной палаты Антону Чопу по случаю его перевода изъ Любляны въ Цѣловецъ и всѣ, не находящіяся въ единственномъ источникѣ, доступномъ переводчику, книжкѣ Радича (P. v. Ra dics) «Auastasius Grun’s Lehrer und Freund, der slovenische Dichter France Preschiren als deulscher Poet» (Leipzig 1882). Перечисленныя выше мелочи оставлены безъ вниманія какъ потому, что онѣ не только не представляютъ ни какого интереса русскому читателю, но и мало ему понятны (а теперь и словѣнцу), а написанныхъ изъ нихъ, можетъ быть, даже не принадлежатъ Преширну. На основаніи перваго соображенія можно было бы исключить кое-какія стихотворенія и изъ тѣхъ, которыя приняты самимъ поэтомъ въ первое изданіе, но у переводчика просто не поднялась рука на то, что̀ авторъ призналъ достойнымъ обнародованія, хотя и весьма вѣроятно, что, если бы онъ издавалъ свои творенія теперь, да еще для иностранныхъ читателей, кое-что изъ одобреннаго имъ къ выходу въ свѣтъ было бы откинуто.
Какъ въ видахъ литературной характеристики Преширна, такъ и для выясненія истиннаго смысла его произведеній въ связи съ его жизнью разсмотримъ тѣ 127 стихотвореній, переводъ которыхъ читатель найдетъ въ этомъ сборникѣ. Порядокъ ихъ и дѣленіе по родамъ удержаны тѣ же, которые указаны самимъ авторомъ, — конечно, кромѣ посмертныхъ, напечатанныхъ вполнѣ только въ текущемъ году Пинтаремъ, и нѣмецкихъ, которыя расположены такъ же, какъ у Радича, хотя его распредѣленіе отчасти произвольно. Для хронологическихъ соображеній отмѣчены въ скобкахъ года, когда впервые было обнародовано данное стихотвореніе. Многочисленныя, иногда повторяющіяся ссылки на параллельныя мѣста читатели легко могутъ приписать извѣстной слабости филологовъ къ этой приправѣ изложенія, и, во всякомъ случаѣ, они до нѣкоторой степени будутъ правы; но при началѣ изслѣдованія лучше излишекъ, чѣмъ недостача.
Формѣ Преширнъ, какъ и подобаетъ художнику, придавалъ большое значеніе[8]. Повидимому, формальными соображеніями обусловлено отнесеніе нѣкоторыхъ стихотвореній къ отдѣлу Разныхъ, а не Пѣсенъ, къ которымъ, по крайней мѣрѣ, три изъ нихъ — 1, 4 и 5 — могли быть причислены по содержанію; но «Пѣсни» по формѣ всѣ таковы, что какъ будто разсчитаны на пѣніе, особенно 3 (которая и положена на музыку, какъ и нѣкоторыя другія) и 16, размѣръ которой можетъ быть выравненъ только ритмическимъ исполненіемъ (но не въ переводѣ, о чемъ ниже), и сверхъ того изъ Пѣсенъ нѣтъ ни одной безъ риѳмъ и ни одной, написанной въ романскихъ строфахъ. Не даромъ и газели и сонеты выдѣлены въ особыя группы. Любовь Преширна къ формѣ сказалась и въ разнообразіи размѣровъ и строфъ, въ которыя онъ облекалъ свои мысли.
Вотъ обзоръ стихотворныхъ формъ у Преширна, расположенный, для удобства читателя, не по ритмическимъ родамъ, а по порядку стихотвореній.
Риѳмы мужескія обозначены прописными буквами, женскія — строчными.
Остается сказать нѣсколько словъ о предлагаемомъ переводѣ. Онъ начатъ около четверти столѣтія тому назадъ, отрывками, безо всякой мысли о полнотѣ, а недостававшія 72 стихотворенія и поэма переведены въ текущемъ году, наскоро, почти безъ перерывовъ въ виду приближающагося юбилея поэта. Съ тѣхъ поръ переводчику попадались и чужіе опыты передачи Преширновыхъ стихотвореній на русскій языкъ, далеко не лишенные достоинствъ и, быть можетъ, даже заслуживающіе предпочтенія передъ его собственными; тѣмъ не менѣе онъ не воспользовался ни однимъ изъ нихъ по причинѣ, вообще уважительной, когда рѣчь идетъ о художественномъ произведеніи, но особенно въ примѣненіи къ такому художнику, какъ Преширнъ: въ этихъ переводахъ такъ мало обращено вниманія на форму, что кое-гдѣ она совсѣмъ не соблюдена, даже наперекоръ не только Преширну, но и установившемуся литературному обычаю, которому онъ строго слѣдовалъ. Такъ, напр., октава у итальянцевъ, ее придумавшихъ, немыслима иначе какъ въ 11-сложныхъ стихахъ, и Преширнъ употреблялъ для нея соотвѣтствующій въ тоническомъ стихосложеніи 5-стопный ямбъ; имѣетъ ли переводчикъ право замѣнить его александрійскимъ стихомъ? Испанскіе стихи, кажущіеся намъ съ перваго взгляда бѣлыми, на самомъ дѣлѣ связаны между собою ассонансомъ, и Преширнъ въ своихъ подражаніяхъ испанской формѣ вездѣ провелъ его послѣдовательно; позволительно ли переводчику считать себя свободнымъ отъ передачи этого украшенія? Едва ли: вѣрность поэтическаго перевода основывается, можетъ-быть, преимущественно на возможномъ сходствѣ впечатлѣнія отъ подлинника и отъ его иноязычнаго переложенія, а это впечатлѣніе дается не однимъ содержаніемъ, но и формой[9]. Само собою разумѣется, что, чѣмъ менѣе данное произведеніе можетъ имѣть притязаній на художественность, тѣмъ менѣе существенъ и вопросъ о формѣ; потому въ этомъ переводѣ допущено болѣе всего отступленій отъ формы подлинника по отношенію къ эпиграммамъ, однако не ко всѣмъ: тѣ, которыя носятъ на себѣ печать обработки болѣе тщательной, переданы бережно и со внѣшней стороны. Но вообще читатель, принявъ къ свѣдѣнію помѣщенныя выше оговорки, можетъ быть увѣренъ въ томъ, что въ ту форму, которую онъ найдетъ въ переводѣ, облеченъ и подлинникъ. Что до передачи содержанія, то взглядъ переводчика на вѣрность поэтическаго перевода только что высказанъ имъ: важнѣе всего — тождество общаго впечатлѣнія, и такое пониманіе задачи особенно кажется умѣстнымъ при переводѣ Преширна, отличающагося большимъ разнообразіемъ тоновъ и полною послѣдовательностью въ выдержкѣ каждаго изъ нихъ. Свое опредѣленіе точности въ переводѣ поэтическихъ произведеній переводчикъ можетъ дополнить слѣдующимъ правиломъ: переводи такъ, какъ перевелъ бы самъ авторъ. Къ сожалѣнію, это правило несравненно легче поставить, чѣмъ осуществить: для этого нужно, съ одной стороны, чуть не полное претвореніе переводчика въ автора, а съ другой — безусловное довѣріе читателя къ такому претворенію; а то онъ, примѣтивъ замѣну одного выраженія другимъ, скажетъ, что переводъ невѣренъ. Отдѣльная невѣрность и можетъ быть на лицо, вызванная, напр., условіями размѣра или риѳмы, и такія невольныя отступленія, конечно, будутъ отмѣчены въ этомъ переводѣ словѣнцами, привыкшими, благодаря свойствамъ родного языка, даже въ сонетѣ къ такой точности передачи, какая русскимъ просто недоступна (см. напр. Стритаревъ переводъ сонета Петрарки I 3); но нерѣдко вѣрность дословная оказывается невѣрностью художественной, потому что одно и то же въ разныхъ языкахъ производить разное впечатлѣніе, и такимъ образомъ извѣстное выраженіе или случайный намекъ на нѣчто, хорошо знакомое соотечественникамъ поэта, но не иностраннымъ читателямъ, будучи въ подлинникѣ умѣстны и естественны, въ переводѣ могутъ нарушить настроеніе, господствующее въ передаваемомъ художественномъ произведеніи. Бываютъ однако случаи, въ которыхъ упомянутое правило кажется отнюдь не такимъ фантастическимъ, какъ можно подумать съ перваго раза. Такой случай есть наличность авторскихъ переводовъ собственныхъ стихотвореній. Мы уже видѣли, что Преширнъ писалъ иногда одно и то же по-словѣнски и по-нѣмецки; какъ же онъ самъ переводилъ свои произведенія? Возьмемъ для примѣра Пѣсню 2 (по первому изданію):
Deklétam.
Pádala nebeška mána
Izraelcem je v puščávi;
Zginila je, ak pobrána
Ní bilà ob uri právi.
Kak lepó se rosa blíska,
Dókler jutra hlád ne míne!
Kómaj sónce bòlj pritiska,
Bó pregnána od vročíne.
Róžice cvetó veséle
Le ob čásu létne mlade;
Léto póšlje píš in stréle,
Lépo cvétje jim odpáde.
Róža, rosa ino mána
Váša je mládost, dekléta!
Svétjem, náj ne bó zaspána,
Ki cvetó ji zláte léta.
Fánte zbéraš si prevzétna,
Se šopiriš, ker si zála;
Várji, várji, de prilétna
Sámka se ne bóš jokála!
|
An die Mädchen |
О дословной вѣрности здѣсь и помину нѣтъ: гдѣ по-словѣнски Gott и Jakob? гдѣ an der Stelle, прибавленное, очевидно, для риѳмы? развѣ mladost и der Schönheit Prangen сами по себѣ одно и то же? развѣ при обращеніи къ дѣвушкамъ соблюдено соотвѣтствіе въ числѣ и лицѣ? развѣ ki cveto ji zlate leta (которой цвѣтутъ золотые года) то же, что̀ eh' erbleicht das Roth der Wangen? развѣ fante zberaš si prevzetna (гордо разбираешь юношей) передаетъ точно Körbchen theilt man ohn' Erbarmen? Но мысли, ихъ распредѣленіе, общій тонъ въ обѣихъ редакціяхъ совершенно тождественны, и — что существенно — ни тамъ ни здѣсь не прибавлено ничего посторонняго. Въ результатѣ художественное впечатлѣніе на обоихъ языкахъ получается вполнѣ одинаковое, и потому переводъ остается признать безукоризненно вѣрнымъ. Искреннее желаніе русскаго переводчика состоитъ въ томъ, чтобы хоть нѣкоторыя изъ его попытокъ, содержащихся въ этой книжкѣ, оказались вѣрными подлиннику именно въ такомъ смыслѣ. Другое его желаніе, не менѣе горячее — да содѣйствуетъ этотъ трудъ извлеченію даровитѣйшаго словѣнскаго поэта изъ мрака неизвѣстности, въ которомъ онъ до сихъ поръ пребывалъ для огромнаго большинства русскихъ читателей!
Пятигорскъ.
Августъ 1900 г.
Помѣта ыѣсяца относится къ первоначальной редакціи предисловія, составленной безо всякихъ пособій кромѣ Стритаревой біографіи Преширна, недостаточной и неточной. Лишь позже я узналъ о существованіи другихъ, болѣе новыхъ и надежныхъ изслѣдованій, но самыхъ главныхъ изъ нихъ я не могъ достать, а выписывать ихъ было ужъ поздно. Пришлось поспѣшно собирать матеріалъ по крохамъ и уже написанное, отчасти даже напечатанное, измѣнять и дополнять по мѣрѣ пріобрѣтенія новыхъ свѣдѣній, что̀ должно было отразиться очень невыгодно на распредѣленіи частностей.
Петербургъ.
Октябрь 1900 г
Примѣчанія переводчика править
- ↑ Такъ ихъ называютъ многіе слависты по прімѣру чеховъ, которые такимъ образомъ отличаютъ въ термінологіи языкъ словѣнцевъ, „словинскій", отъ языка словаковъ, называющихъ свой языкъ „словѣнским". Прежніе слависты называли словѣнцевъ иногда хорутанами, что̀ такъ же невѣрно, какъ если бы кто всѣхъ поляковъ назвалъ мазурами.
- ↑ Съ такимъ удареніемъ произносили его имя Преширнъ (Газель 7 ст. 6), Вилхарь («Воднику» ст. 17) и др., но говорятъ, кажется, и «Водникъ» по нарицательному = 1) вожакъ, 2) мельничный ларь.
- ↑ Нельзя не сознаться, что послѣдняя несправедлива: Станко Вразъ былъ восторженный идеалистъ и къ иллирійцамъ присталъ по убѣжденію, въ виду слабости юго-славянскихъ племенъ сравнительно съ могуществомъ и численностью ихъ враговъ, что онъ подробно излагаетъ въ истинно дружескомъ письмѣ къ Преширну отъ 1 августа (нов. ст.) 1838 г. (Dela Stanka Vraza. U Zagrebu 1877. V, стр. 428—432). Доводы иллирійцевъ были такъ убѣдительны и проповѣдь ихъ должна была такъ сильно дѣйствовать на угнетенныхъ славянъ южныхъ провинцій Австріи, что къ нимъ можно было примкнуть и помимо личныхъ расчетовъ. Преширнъ, какъ и многіе изъ его кружка, вполнѣ сочувствуя идеѣ славянскаго возрожденія, не счелъ однако нужнымъ присоединиться къ иллирийцамъ не только по вышеуказанной причинѣ, но, вѣроятно, и потому, что прізнавалъ такой шагъ «въ чужомъ пиру похмельемъ», такъ какъ иллирійское движеніе было направлено противъ мадьяръ, угрожавшихъ непосредственно хорватамъ, а не словѣнцамъ, которые должны были бояться другого врага, несравненно болѣе могущественнаго, чѣмъ мадьяры, и одинаково опаснаго всѣмъ австрійскимъ славянамъ. И онъ былъ правъ: австрійское правительство поддерживало иллирийскую агитацію лишь для того, чтобы воспользоваться ея плодами въ 1848 и 1849 гг. Не даромъ въ этомъ случаѣ Преширнъ сошелся до нѣкоторой степени съ Копытаремъ, который въ своемъ изслѣдованіи «Hesychii glossographi discipulus» (1839) при разборѣ Гаева преобразованія языка и правописанія въ заключеніе выражается такъ: «Мы не оспориваемъ у латинскихъ (т.-е. католическихъ) сербовъ дубровницкихъ и далматскихъ ни славы, которую они себѣ нѣкогда стяжали (своей литературой съ конца XV по начало ХѴIIІ в.), ни расположения, которымъ они пользуются теперь (у иллирійцевъ), но мы сожалѣемъ о томъ, что провинціальная (т.-е. австрійская, по языку кайкавская) Хорватія, которой столица есть Загребъ, становится жертвой измѣны со стороны своихъ сыновей, предпочитающихъ таскать дрова въ дубровницкій лѣсъ (т. е. обогащать богатаго), чѣмъ поддерживать свою несчастную родину, подавая тѣмъ самый прискорбный примѣръ другимъ». Такимъ образомъ иллирійцы являются не меньшими врагами Хорватіи, чѣмъ турецкіе янычары, какъ выразилъ мысль Копытаря Преширнъ въ эпиграммѣ 18, въ которой трудно отрицать сочувствіе къ такому взгляду. Съ той же точки зрѣнія Преширнъ возставалъ и противъ теоріи четырехъ языковъ въ славянской письменности (эпигр. 19). Стоя, какъ, повидимому, и Копытарь, за права мѣстныхъ языковъ, онъ осуждалъ иллирійцевъ и за многочисленныя заимствования изъ языковъ другихъ славянъ, особенно изъ русскаго (сонетъ 19).
- ↑ «Сонеты» 7 II ст. 9.
- ↑ Тамъ же 7 XI ст. 10–11.
- ↑ Что, кажется, и случилось, если Преширнова рукопись, въ которой это стихотвореніе отнесено къ Пѣснямъ (напечатаннымъ въ 1847 г. безъ него), есть списокъ для цензуры, какъ думал, думал Левстикъ.
- ↑ Пѣсни 11 ст. 31—32.
- ↑ Но что онъ первый ввелъ у словѣнцевъ тоническое стихосложеніе, какъ утверждаетъ Целестінъ на стр. 24 и 74, есть несправедливость относительно Водника.
- ↑ Отчасти, хоть, конечно, не всецѣло, на основаніи этого соображенія не-славянскія, но принятыя у насъ «Тріэстъ» и «Брюннъ» (не говоря уже о «Лайбахѣ», «Лембергѣ» и «Фіуме» — см. Посм. 11 ст. 5) замѣнены въ переводѣ болѣе близкими къ славянскимъ подлинникамъ формами «Триестъ» и «Берно». Пѣсня 14 ст. 14, 33 и 68 и Посм. 5 ст. 46).