любовью, какъ Лауру: эти возлюбленныя обоихъ поэтовъ не оставили никакого слѣда въ ихъ поэзіи. Любовь платоническая (въ подлинномъ смыслѣ этого слова), которая живетъ и дышитъ въ твореніяхъ Петрарки и Преширна, можетъ продолжаться очень долго, потому что носящій ее въ себѣ поддерживаетъ ее безотчетно самъ, дорожа ею, какъ такімъ чувствомъ, которое непрестанно представляетъ его душѣ идеалъ, облеченный въ конкретную Форму. Это свойство чистой, возвышенной любви должно было особенно сказаться въ Преширнѣ, который, какъ справедливо замѣчаетъ проф. Лѣвецъ, такъ рано дошелъ до разочарованія въ осуществимости идеала на землѣ именно потому, что вступилъ въ жизнь съ чрезмѣрно идеалистическими требованіями отъ нея.
Возвратимся къ вопросу, насмѣшливо поставленному Стритаремъ: «что̀ было бы, если бы Преширнова любовь была услышана?». А было бы въ сущности то же самое: если бы Юлія вышла замужъ за Преширна, онъ, конечно, почувствовалъ бы себя на верху блаженства, но не какъ поэтъ, какимъ онъ влюбился, а какъ человѣкъ, почему это радостное состояніе его духа оставило бы въ поэзіи слѣдъ едва примѣтный, а затѣмъ, по удовлетвореніи человѣческой страсти, въ немъ опять проснулся бы поэтъ, и тогда точно такъ же яви-
любовью, как Лауру: эти возлюбленные обоих поэтов не оставили никакого следа в их поэзии. Любовь платоническая (в подлинном смысле этого слова), которая живёт и дышит в творениях Петрарки и Преширна, может продолжаться очень долго, потому что носящий её в себе поддерживает её безотчётно сам, дорожа ею, как таким чувством, которое непрестанно представляет его душе идеал, облечённый в конкретную Форму. Это свойство чистой, возвышенной любви должно было особенно сказаться в Преширне, который, как справедливо замечает проф. Левец, так рано дошёл до разочарования в осуществимости идеала на земле именно потому, что вступил в жизнь с чрезмерно идеалистическими требованиями от неё.
Возвратимся к вопросу, насмешливо поставленному Стритарем: «что было бы, если бы Преширнова любовь была услышана?». А было бы в сущности то же самое: если бы Юлия вышла замуж за Преширна, он, конечно, почувствовал бы себя на верху блаженства, но не как поэт, каким он влюбился, а как человек, почему это радостное состояние его духа оставило бы в поэзии след едва приметный, а затем, по удовлетворении человеческой страсти, в нём опять проснулся бы поэт, и тогда точно так же яви-
