Слава Богу, я не бѣденъ! Морской вѣтерокъ вѣетъ въ моемъ саду; кипарисы мои печальны и безжизненны вблизи, но прекрасны между другой зеленью. По морю тихо идутъ корабли къ пустыннымъ берегамъ Азовскаго моря… Паруса бѣлѣютъ вдали. Я съ утра слѣжу за ними. Они выходятъ изъ-за послѣднихъ скалъ громады, которая отдѣлила насъ отъ Балаклавы: а къ обѣду они уже скрылись за мысокъ, гдѣ растетъ столько мелкаго дуба и гдѣ я одинъ гуляю по вечерамъ. Чего я хочу? я покоенъ. Никто не возьметъ моихъ кипарисовъ, моего дома, обвитаго виноградомъ; никто не мѣшаетъ мнѣ прививать новые прививы и ѣздить верхомъ до самаго Аю-Дага и дальше… Да! я покоенъ. Здѣсь хорошо; зимы нѣтъ, рабства нашего нѣтъ. Татары веселы, не бѣдны, живописны и независимы. Общества здѣсь нѣтъ — и слава Богу! Я не люблю общества, на что оно мнѣ? Успѣхи? они у меня были; но жизнь такъ создана, что въ ту минуту, когда жаждешь успѣха, онъ не приходитъ, а пришелъ, — его почти не чувствуешь.
Когда я одинъ, я могу думать о себѣ и быть довольнымъ; при другихъ, какъ бы хорошо со мной ни обращались, мнѣ все недостаточно. Развѣ бы тріумфальное вступленіе въ городъ при крикахъ народа, въ прекрасную погоду, на лошади, которая играла бы подо мной, и не въ нынѣшнемъ мундирѣ, а въ одеждѣ, которую я самъ бы создалъ и за которую женщины боготворили бы меня столько же, сколько и за подвиги мои; боготворили бы и шептали: «зачѣмъ мы его не знали прежде, когда онъ былъ молодъ!» Это я понимаю. Иначе о чемъ заботиться? Не лучше ли слѣдить за медленнымъ бѣгомъ кораблей отсюда и думать: «вездѣ люди! вездѣ они борятся и спѣшатъ. А я не борюсь и не спѣшу! Вамъ на палубѣ жарко, а въ каютѣ душно, а мнѣ прохладно и подъ этой Pavlovia Imperialis, которая цвѣтетъ такъ пышно и въ кабинетѣ моемъ съ разноцвѣтными окнами!» Гораздо лучше.
Да, кстати о стеклахъ. Я люблю иногда по очереди глядѣть то въ желтое, то въ синее, то въ красное стекло, то въ обыкновенное бѣлое, изъ моихъ оконъ въ садъ. И вотъ что мнѣ приходитъ въ голову: отчего же именно бѣлое представляетъ все въ настоящемъ видѣ? Въ желтомъ стеклѣ все веселѣе, какъ небывалымъ солнцемъ облита и озолочена зелень сада; веселье доходитъ до боли, до крика! Въ красное — все зловѣще и блистательно, какъ зарево большого пожара, какъ первое дѣйствіе всемірнаго конца. Не знаю, въ которое изъ двухъ, въ синее или въ лиловое, — все ужаснѣе и мертвѣе: садъ, море и скалы; все угасло и оцѣпенѣло… Такъ ли мы видимъ все? И почему мы думаемъ, что мы именно правы? что деревья зелены, заря красна, скала черна? Никѣмъ невиданный эѳиръ волнуется въ безпредѣльности; его размѣренныя волны ударяютъ въ нервъ глаза… Но что такое нервъ? Проводникъ электричества до ячейки? Но что такое электричество? Но что такое ячейка? И кто поклянется, что стѣнки ея, не шутя, уже безъ ткани и что въ нѣдрахъ ея не кипитъ бездонная пропасть жизни? И тѣмъ болѣе, почему мы думаемъ о нравственныхъ предметахъ съ такой самоувѣренностью? Почему человѣкъ долженъ жить въ обществѣ? Почему здравый смыслъ въ этомъ дѣлѣ здравъ, а не повальная ошибка? Вѣдь мы смотримъ на средніе вѣка какъ на безуміе вѣры, а XXI вѣкъ не взглянетъ ли на нашъ какъ на безуміе положительности, здраваго смысла и пользолюбія? Былъ же одинъ человѣкъ (Дальтонъ, кажется), который не видалъ никогда никакихъ красокъ и весь ландшафтъ вселенной былъ для него непокрашенной гравюрой. Почему же онъ неправъ? Потому что не такъ, какъ всѣ? Да и Сократъ былъ не такъ, какъ всѣ, и Авраама сосѣди вѣрно считали безумнымъ, когда онъ ушелъ отъ отца, чтобы развить единобожіе!
О, Боже! Боже! тебѣ, великій творецъ нашъ, угодно, чтобы было такъ! И если благодарность земного червя тебѣ слышна… о! какъ я благодарю тебя и за покой, и за скалы эти, и за виноградъ мой, и за мою смоковницу!
Тамъ же! Тамъ же! Какое счастіе! Я потерялъ счетъ однообразнымъ днямъ. И если бы мнѣ не сказали вчера, что сегодня 15-е іюля, я бы забылъ, что это мои именины. Было время, когда я не былъ одинъ! Было время горя и радостей! Все уснуло! Люди въ гробахъ на разныхъ концахъ Россіи; надъ забытой могилой не служатъ и не плачутъ родные. Гдѣ у насъ молиться! всѣ бѣгутъ въ разныя стороны, и не отыщешь родной гробницы! Велю себя здѣсь похоронить, надъ мысомъ передъ дубовой рощей, и чтобы огромный каменный крестъ простиралъ объятія къ морю и кораблямъ, которые медленно бѣгутъ вдали. Зачѣмъ? Зачѣмъ? Кто придетъ на эту красивую могилу? Къ дерновому валику надъ тѣломъ бѣдной тетки въ глухомъ русскомъ селѣ все, быть можетъ, прокрадется молодая племянница или добрый племянникъ-офицеръ велитъ отслужить панихиду и скажетъ: «Бѣдная тетушка! помню, какъ ты пѣвала надо мной по зимнимъ вечерамъ: «котикъ бѣленькій, хвостикъ сѣренькій, приди Волю покачать». Ахъ! голубушка ты моя родная!» и зальется святыми слезами, забывъ и карты, и буйство, и чины, и любовницъ! И прибредетъ гордый грошовымъ знаніемъ студентъ, и тотъ зарыдаетъ, когда русскій попъ скажетъ: «упокой Господи душу…» А надъ моей красивой, не русской могилой кто прольетъ хоть одну слезу? Татары? Они добрые сосѣди они честны; они всегда были свободны и не только къ своимъ дворянамъ, они и ко мнѣ подходятъ съ довѣрчивой улыбкой. Но что же я могу имъ сдѣлать? Чѣмъ могу осчастливить ихъ? Просвѣщать по-нашему? Избави Богъ! Это ужасное посягновеніе на жизнь мирную и молодецкую. Освободить свободныхъ я не могу, какъ могъ бы освободить русскихъ рабовъ, отъ которыхъ бѣжалъ сюда. За что же мохамедане будутъ вспоминать обо мнѣ, глядя мимоходомъ на мой величавый крестъ?
Да, здѣсь все прекрасно: море синее, небо голубое, бѣлые паруса таинственныхъ судовъ, рисунокъ строгихъ скалъ, облака розовыя и бѣлыя, которыя ползутъ у плоскихъ горныхъ вершинъ по темнымъ полосамъ далекихъ сосновыхъ лѣсовъ; холмы свѣжей виноградной зелени, яркія одежды татарокъ и татаръ, пустые замки, а хижины, какъ гнѣзда, и надъ головой путника, и подъ ногами у дороги… Да! все здѣсь прекрасно! Но во всемъ нѣтъ для меня здѣсь той музыки, того плача и стона, который тихо носится по сырымъ и горькимъ полямъ нашимъ! О, когда бы чѣмъ-нибудь согрѣть мнѣ душу посреди этой роскоши неба и земли! Не могъ согрѣть, не могъ одинъ! Но ты бѣжалъ отъ горя и радостей, безумецъ! Зачѣмъ же ты призываешь ихъ? Зачѣмъ? Зачѣмъ я умираю отъ полноты душевной? Вчера я плакалъ лежа ницъ лицомъ на травѣ, сегодня я сломалъ толстую трость о деревья вдребезги… въ самыя мелкія щепки…
Иногда я думалъ, нельзя ли окрестить дочь моего пріятеля Мустафы-Оглу или самому стать мусульманиномъ? Она блѣдна и черноброва; бархатная шапочка; русыя косы на спинѣ; платочкомъ подпоясана; взглядъ добрый — я ее ребенкомъ зналъ. Читаетъ коранъ у окна и отъ меня не прячется. Какой избытокъ любви въ безполезной душѣ — любви чистой, безкорыстной, родительской любви!
Конечно я бы могъ жениться. Не далѣе, какъ въ Ялтѣ есть молодая дѣвушка. Я очень люблю, когда она въ розовомъ холстинковомъ платьѣ качается на большомъ креслѣ. Она небогата; русская; глаза у нея игривые, темные; щеки нѣжныя и румяныя; стройна; къ музыкѣ способна; умна. Въ комнатахъ у нихъ много цвѣтовъ; почти подъ окнами кипитъ море; чай она дѣлаетъ прекрасно, масло свѣжее; мебель скромная. Разъ кто-то игралъ на гармоніи, а солнце садилось за горами; она качалась, а я смотрѣлъ на нее — и думалъ… Я выходилъ отъ нихъ не разъ умиленнымъ и возвращался съ радостью. Такъ мирно и сладко у нихъ! Дочь шьетъ, мать шьетъ, отецъ вздыхаетъ; часы, и тѣ безъ звука идутъ и бьютъ глухо… Какая она хозяйка! Какъ шьетъ все сама! Какія дѣльныя книги читаетъ и какъ мила, кудрява, молода!.. Но у нихъ много родныхъ, и всѣ недалеко отсюда. Я пересталъ ѣздить. Да и старъ я и душою и на лицо; жаль губить дѣвушку; жаль соблазнять садомъ, кипарисами, мраморными ступеньками, коврами. И недостало бы у меня никогда жестокости оторвать ее отъ родныхъ и друзей, — такъ пусть хоть достанетъ твердости удалиться. Теперь я почти духъ; я не дворянинъ, о чинѣ своемъ никогда не слышу; едва ли изрѣдка слышу имя и отчество. А съ ней и съ родными вернулось бы все. Надо платить иногда тоской за свободу!
Вчера я получилъ письмо отъ Катерины Платоновны С…, моей двоюродной сестры, которая была замужемъ за итальянцемъ. Не знаю, какъ ее назвать, — странная женщина, или бѣдная, или счастливая женщина? Мужъ ея былъ красавецъ и буянъ; онъ прожилъ все ея имѣніе, былъ на нашей службѣ и убитъ три года тому назадъ на Кавказѣ; она осталась въ бѣдности съ пятнадцатилѣтней дочерью. Присутствіе ли этой дочери возбуждаетъ ея силы, или она рождена такъ, во всякомъ случаѣ, она строитъ такіе широкіе планы, которые бы многихъ испугали. Она знаетъ мой Ай-Бурунъ и предлагаетъ мнѣ предпринять вмѣстѣ дѣло: настроить домиковъ по саду и долинкамъ, завести водолечебное заведеніе, купальни морскія, гимнастику и открыть гигіеническій пансіонъ для слабыхъ дѣтей. Она будетъ директрисой этого училища. Дѣти будутъ и учиться, и купаться, и здоровье укрѣплять, и привыкать къ хозяйству. Мы будемъ имъ показывать полезныя травы; они будутъ работать; они будутъ счастливы, честны, богобоязненны и свѣжи. Хорошая мысль! И на это дѣло я долженъ положить, по ея расчету, всего тысячи три. Понемногу, говоритъ она, заведемъ все.
«Вы, — пишетъ она, — нашли бы, наконецъ, случай приложить къ дѣлу ваши познанія, вашу небесную (?!?) доброту; ваше одиночество и бездѣйствіе погубятъ въ васъ всѣ живыя начала, которыми такъ щедро одарилъ васъ Богъ».
Бѣдная! (какъ же не назвать ее теперь бѣдной?) она льститъ мнѣ, чтобы заставить меня войти въ ея планы. Если бъ моя доброта была такъ небесна, я бы не продалъ своихъ крѣпостныхъ крестьянъ Богъ знаетъ въ какія руки, чтобъ избавиться отъ нихъ и купить эти кипарисы, этотъ берегъ, эти безотвѣтные камни. Но пусть я добръ, — только съ чего она взяла, что я рѣшусь наполнить мой садъ дѣтьми, которыя будутъ кричать, ссориться, лѣниться, своенравной прислугой, родителями, которые будутъ пріѣзжать и любоваться на своихъ дѣтей? Если бы даже это дѣло дало намъ послѣ десятки тысячъ дохода, такъ я за эту цѣну не продамъ свою свободную скуку!
Однако надо бы ей помочь. Я люблю женщинъ, которыя любовью испортили свои дѣла. Покажу ей, что она не ошибалась, когда назвала меня добрымъ. Пошлю ей 500 рублей? Нѣтъ! больше пошлю; разочту средства и пошлю больше. Въ Малую Азію или опять въ Вѣну хотѣлъ съѣздить? Не съѣзжу. Тѣмъ лучше!
А вѣдь въ доброту нельзя не вѣрить: она единственная вещь несомнѣнной цѣны и для той и для другой стороны. Шевелитъ такъ сладко, когда подумаешь: «У нея и кофе не на что было купить вчера; на дочери рубашки порвались; прислуга уже грубитъ». И вдругъ съ почты объявленіе — 500 рублей. Нѣтъ, 800! Это еще лучше, еще веселѣе!
Я наказанъ за порывъ. Катерина Платоновна заплатила долги, одѣлась, одѣла дочь и пріѣхала сюда. Она хочетъ обратиться къ княгинѣ К*** (которой бѣлый дворецъ съ башнями въ шести верстахъ отъ меня) съ просьбой выхлопотать ей казенное пособіе и землю для идеальнаго училища. И вмѣстѣ съ тѣмъ благодарить меня!.. Слава Богу, она остановилась въ городѣ.
Былъ въ городѣ. Ѣздилъ верхомъ и заѣхалъ къ нимъ. Кроткая, милая женщина. Мнѣ нравится даже ея сантиментальность и просто душная риторика ея рѣчей. Дочь хороша. Жалко! Пригласилъ ихъ къ себѣ, пока ей надо хлопотать у княгини. Княгиня обошлась съ ней грубо. Та пріѣхала на татарской телѣгѣ, насилу добралась къ вечеру; сошла съ горы внизъ въ садъ одна по незнакомой дорогѣ, въ темнотѣ; а княгиня выслала ей сказать, что сегодня принять не можетъ. На южномъ берегу въ 25 верстахъ отъ города! въ 10 часовъ вечера! Катерина Платоновна поднялась въ гору безъ провожатаго, отыскала татарскую деревню, ночевала тамъ и на другой день ее еще заставили ждать до полудня. Княгиня велѣла ей написать свой проектъ, и я, хотя и не вѣрю въ успѣхъ, взялся помочь ей. Пусть поживутъ у меня пока: и къ княгинѣ ближе, и даромъ.
Княгиня обѣщала хлопотать. Катерина Платоновна мнѣ нравится теперь. Лиза (дочь зовутъ Лизой; славное, доброе, русское имя!) занимаетъ меня игрой на роялѣ и пѣніемъ… Мнѣ нравится также, что у нея углы глазъ наружные опущены книзу, глаза мрачные и глубокіе. Дай Богъ ей счастія! А мать не раскаивается въ своемъ прошедшемъ. «И я, говоритъ, рвала розы безъ шиповъ — было время!» Къ ней эта чувствительность идетъ. Привычка къ зависимости отъ чужихъ оставила навѣкъ на добромъ лицѣ ея любезную улыбку; за обѣдомъ она на маленькій кусокъ хлѣба, который нѣжно отложила, смотритъ съ чувствомъ, и стаканъ квасу, который скромно налила, она не подноситъ спереди прямо ко рту, а обернется вбокъ и какъ бы спѣшитъ сама вѣжливо навстрѣчу. Что жъ, это оригинально! Вчера Катерина Платоновна разсказывала мнѣ много про Лизу. Она, по ея словамъ, другъ слабыхъ и гроза притѣснителей. Разсказывала, какъ Лиза разбила большую алебастровую куклу объ любовницу отца, которая вздумала грубить матери. Отецъ хотѣлъ ее высѣчь. Она не скрываетъ отъ меня поведенія своего покойнаго мужа; она видитъ, что я безъ того все почти про нихъ знаю; можетъ быть даже она думаетъ, что я слышалъ объ немъ хуже, чѣмъ было, и часто повторяетъ: «несмотря на всѣ эти пороки, въ немъ было столько души и благородства!»
И въ самомъ дѣлѣ, что за заслуга любитъ хорошаго человѣка? То ли дѣло, вопреки всѣмъ, любить порочнаго, но обворожительнаго !
Пока мы съ ней толкуемъ о пансіонѣ, Лиза сидитъ съ моей старой Христиной, и отсюда слышно, какъ онѣ громко смѣются. Домъ мой оживился, и слуги стали веселѣе. Мать боится, чтобы Лиза не вышла слишкомъ груба: «Посмотрите, какія у нея волосатыя, сильныя руки, какой толстый голосъ! Какъ она скачетъ на всякой лошади и съ камней бросается въ море плавать. Душа у меня замираетъ!» Я ее утѣшаю. Я думаю, что расти Лиза больше не будетъ; она стройна; голосъ, правда, иногда немного грубъ; но зато какимъ она поетъ контральто! Вчера я еще слышалъ изъ дубовой рощи, какъ она пѣла:
Славный Орсини она могла бы быть на сценѣ. У нея красивый тонкій носъ и лицо продолговатое. А глаза мрачные — чудо!
Княгиня уѣхала въ Петербургъ. Я пригласилъ Катерину Платоновну остаться до весны. Зачѣмъ ей ѣхать? теперь тамъ грязь и снѣгъ. Пусть отдохнутъ. Я къ нимъ привыкъ. Она предложила было мнѣ смотрѣть за моей провизіей — нашла, что у меня много выходитъ. Но я не хочу, чтобы люди не любили ихъ. Пусть лучше еще больше выходитъ; другіе тратятъ на театръ, на карты, а я хочу, чтобы всѣ у меня въ домѣ другъ друга любили. Онѣ остаются. Или быть одному, или чтобы всѣ другъ друга любили.
Катерина Платоновна сокрушается опять о томъ, что Лиза слишкомъ храбра и сегодня ушла одна на горы въ лѣсъ. Я говорилъ ей, что мужу смѣлая жена пріятна, что нѣтъ ничего хуже женщинъ, которыя кричатъ дорогой и съ которыми страшно отойти погулять далеко отъ дома. «Мужъ! Кто ее бѣдную возьметъ?» — воскликнула Катерина Платоновна. Я не отвѣчалъ и самъ подумалъ: кто? и вспомнилъ о цвѣтныхъ стеклахъ. Вся бѣда оттого, что на одно заведено смотрѣть въ бѣлыя стекла, а на другое заведено смотрѣть въ синія. И смотрятъ всѣ!..
Въ самомъ дѣлѣ — жениховъ разныхъ очень много. Но я бы не желалъ, чтобы Лиза вышла за мелкаго чиновника или за бѣднаго учителя въ старомъ фракѣ. А изъ богатыхъ рѣдкій возьметъ; многіе побоятся уже того, что она дурно и мало говоритъ по-французски. И если бъ нашелся обезпеченный, привлекательный и умный молодой человѣкъ изъ нашего общества, такъ ему надо оцѣнить ее, сблизиться. А гдѣ встрѣтить? гдѣ сблизиться, гдѣ найти случай открыть тѣ прекрасныя сѣмена, которыя, я увѣренъ, зарождены въ ея сердцѣ?
Но есть совсѣмъ, совсѣмъ другой міръ, о которомъ и не думаютъ, благодаря стекламъ. Напримѣръ, у управителя въ Сегилисѣ есть сынъ. Онъ вольноотпущенный, обучался садоводству въ казенномъ саду, неглупъ, пишетъ съ небольшими ошибками, знаетъ кое-что изъ ботаники, красивъ — настоящая русская кровь съ молокомъ, 21 годъ, ловкій, глаза синіе, сердце хорошее. Я его знаю: не разъ вмѣстѣ ѣздили верхомъ на Яйлу и въ нагорные сосновые лѣса. Онъ наблюдателенъ и дѣлаетъ очень пріятныя замѣчанія. «Видите, здѣсь наверху только теперь піонъ расцвѣлъ, а внизу давно отцвѣли. Много ли проѣхали, а климатъ другой». Отъ него я узналъ, что большіе розовые цвѣты, которые здѣсь лѣтомъ въ такомъ множествѣ распускаются по необработаннымъ холмамъ, называются Cistus taurica; «это, говоритъ, съ черными косточками — Melia Azederach, а это дерево хвойное изъ Японіи: Salisburia Adiantifolia или Gincko biloba; сразу совсѣмъ и не похоже на хвойное, а оно хвойное».
Разумѣется, сидя въ петербургскомъ кабинетѣ, читать въ книгѣ эти имена тяжело. Но я люблю сочетаніе природы и науки, когда гуляю въ казенномъ саду, гдѣ собраны деревья изъ Италіи, Японіи, Китая, Африки, Кавказа, или когда въ тишинѣ поднимаешься по нагорному бору, и сквозь сосны, вдали, мелькаетъ море съ каймой нѣмой пѣны у берега. Вообразимъ же себѣ, что онѣ обѣ — и мать, и дочь, рѣшились посмотрѣть въ другія стекла. И вотъ въ сосѣдствѣ бѣлый домикъ съ плющомъ и виноградомъ, маленькій домъ, какихъ здѣсь много; онъ получаетъ хорошее жалованье у какого-нибудь вельможи за садоводство; въ домѣ чисто (у отца его, я знаю — чисто), воздухъ кругомъ дивный; она вечеромъ на крыльцѣ поетъ: «Друзья! молодость наша не вѣчна!» Дѣти растутъ… Да я бы съ радостью своихъ далъ двѣ-три тысячи ей на приданое. Это эгоизмъ своего рода. Я люблю прекрасное. Если бы они и поссорились между собой… такъ что жъ? Это забавно, а не грустно. И развѣ у нея такія высшія потребности ума, чтобы она искала товарища для мысли? Нѣтъ! Что же мѣшаетъ? Стекла, стекла и стекла! А я и предложить этого не смѣю ни матери, ни дочери, хотя знаю, что это могло бы устроиться. Для Алеши это было бы неожиданное счастіе; онъ, когда онѣ еще жили въ Ялтѣ, встрѣтился мнѣ на дорогѣ и спросилъ: «Кто это такая славная барышня пріѣхала въ городъ? Красотка!»
Какъ? Дочь полковника и образованная дѣвица выйдетъ за вольноотпущеннаго садовника? Да поймите вы, если этотъ вольноотпущенный образованъ нисколько не менѣе вашей дочери? (Лиза дѣлаетъ много орѳографическихъ ошибокъ и вообще знаетъ мало; мать учила другихъ, а ею заняться, при своихъ разъѣздахъ и хлопотахъ, не имѣла ни времени, ни умѣнья.) Она знаетъ по-итальянски и немного по-французски, а онъ по-татарски и по-нѣмецки немного. А будь онъ не садовникъ, отдай его отецъ въ гражданскую службу и стань онъ губернскій секретарь и вмѣсто синей блузы надѣнь форменный фракъ — былъ бы женихъ въ минуту крайности… Волосъ дыбомъ становится!
А мнѣ на милую и возможную идиллію было бы отраднѣе смотрѣть, чѣмъ на другихъ моихъ сосѣдей. Напримѣръ, херъ Зильхмиллеръ — управитель г. Ш—ва, румянится, носитъ то розовый, то голубой галстукъ; краситъ усы; женатъ на зубатой англичанкѣ; бьетъ дворовыхъ, читаетъ Дюма и Поля Феваля и мнѣ совѣтуетъ прочесть «Les crimes célèbres».
— Вы, говоритъ, увидите всю человѣческую черноту.
— Я, говорю, и безъ этого ее вижу.
Соберусь съ духомъ и попробую поговорить. Не знаю, съ кѣмъ бы прежде, съ дочерью или съ матерью? Я думаю, прежде съ Лизой. Что же онѣ мнѣ сдѣлаютъ за это? Ничего. Первыя слова только тяжелы, а потомъ я разовью свой взглядъ. Или не поговорить ли прежде съ Алешей? «Что, Алеша, если бы я далъ за этой дѣвицей двѣ тысячи, ты бы женился на ней?..» Посмотримъ, что будетъ!
Алеша сгорѣлъ, когда я сдѣлалъ ему тотъ вопросъ. «Вы шутите, говоритъ. Гдѣ намъ!» Не только лицо, уши, шея — все покраснѣло! Я сказалъ: все возможно, когда Богъ захочетъ. А онъ: «Богъ захочетъ, да люди не захотятъ». Вѣдь какую великую мысль нечаянно сказалъ! Если уже смѣть придавать высшему существу наши свойства, такъ я бы скорѣй всего рѣшился придать ему неизмѣримое, полное чувство прекраснаго.
А прекрасное бываетъ трехъ главныхъ родовъ: красота живописная, пластическая; красота драматическая или дѣйствія и красота чувствъ или музыкальная. Здѣсь было бы все. Горы, море, сады и лѣса; собственная красота лицъ; красота ихъ добрыхъ, радостныхъ чувствъ; красота предварительной борьбы съ сословными неудобствами. Да! это одинъ изъ главныхъ моментовъ красоты — сословное неравенство. Будь они равны другъ другу — дѣло утратило бы полцѣны.
Все, что я говорю, не совсѣмъ согласно съ философіей здраваго смысла. Одинъ мой прежній знакомецъ, ученый и дѣльный человѣкъ, говоритъ, что для философіи мірозданія здравый смыслъ никуда не годится, но для философіи жизни онъ одно спасеніе. Нѣтъ правила безъ исключеній; я здѣсь, въ горахъ, удалился отъ жизни и приблизился къ мірозданію.
Мы съ Лизой ѣздили сегодня къ обѣднѣ. Катерина Платоновна нездорова. Лиза еще очень дика. Съ ней говорить трудно.
Что за день сегодня! Я ѣздилъ утромъ верхомъ. Море блѣдно-фіолетовое и какъ зеркало. Тишина. На шоссе холодно, на Яйлѣ снѣгъ, а внизу въ садахъ какъ майскій день въ Россіи. Я встрѣтилъ въ своей рощѣ татарку, которая сбирала хворостъ. Она изъ бѣдной семьи, но здѣсь и бѣдность не страшна. Что за міръ, что за живое забвеніе! Какія слова изобразятъ то, что я чувствовалъ? Только прекрасные стихи могли бы сравняться и съ природой этой, и съ тихой жизнью здѣшнихъ людей, и съ тѣмъ ощущеніемъ восторженнаго покоя, которымъ я упивался сегодня, когда лошадь моя то осторожно спускалась съ камня на камень по высохшему руслу ручья, то бѣжала съ горы на горку по гладкой дорогѣ. Какое счастливое сочетаніе дикихъ картинъ съ изящными слѣдами просвѣщенія! Здѣсь надо мной сосна поднялась изъ голаго камня и на такой отвѣсной громадѣ, что смотрѣть на нее отъ подошвы трудно, а у подножья этого гигантскаго камня шоссе; а прямо съ шоссе одинъ шагъ въ поблекшій на зиму цвѣтникъ и на чистый дворъ готической дачи. Иныя деревья въ саду оброняли листья, а другія — лавръ, кипарисъ и лавровишневый кустъ зелени — какъ лѣтомъ. Къ оградѣ, по которой самъ собою ползетъ плющъ, привязаны двѣ прекрасныя осѣдланныя лошади. Высокая дѣвушка въ легкомъ платьѣ гуляетъ съ книгой между миртами. Еще шагъ — и дача волшебно скрылась за куполомъ черной сланцовой скалы, округленной, какъ хребетъ скорченнаго звѣря. Страшныя глыбы сѣрыхъ камней въ вѣковѣчной неподвижности какъ бы катятся съ горъ въ море. Татарка на плоской крышѣ стелетъ коверъ; изъ трубы дымокъ; красный перецъ виситъ у дверей… Мулы тонутъ въ зелени… Нѣтъ, одинъ Пушкинъ достоинъ былъ этой жизни…
Кто видѣлъ край, гдѣ роскошью природы
Оживлены дубравы и луга,
Гдѣ весело синѣютъ, блещутъ воды,
Роскошные лаская берега;
Гдѣ на холмы, подъ ковровые своды
Не смѣютъ лечь угрюмые снѣга?
Все живо тамъ: кудрявыхъ рощъ прохлада,
Въ тѣни оливъ уснувшія стада,
Вокругъ домовъ рѣшетки винограда,
Монастыри, селенья, города,
И моря шумъ, и говоръ водопада,
И средь валовъ бѣгущія суда.
Мнѣ было очень досадно, когда я давеча вышелъ въ гостиную и засталъ у дамъ Маринаки. Онъ опять сталъ чаще ѣздить!
Сначала (не съ самаго начала, когда я никого не хотѣлъ видѣть, а на второй годъ) я немного сблизился съ нимъ. Странно! Складъ его ума и родъ его образованія не внушаютъ довѣрія, а характера онъ хорошаго и, кажется, честнаго. Я тогда мало зналъ Крымъ. Когда онъ мнѣ говорилъ, что на сѣверномъ склонѣ Таврическаго хребта, тѣнистомъ и прохладномъ, были колоніи готовъ и что въ Ман-гун-Кале жилъ ихъ герцогъ, побѣжденный и убитый турками, приводилъ, не помню какъ, по этому поводу «Слово о полку Игоревѣ» и половцевъ — все мнѣ казалось, что онъ выдумываетъ. Съ удивленіемъ узналъ я потомъ, что въ его словахъ было много правды; конечно, онъ не ученъ, не археологъ и могъ ошибиться въ частностяхъ, но вѣдь и ученые оспариваютъ другъ друга и обличаютъ другъ друга въ ошибкахъ. Однимъ словомъ, онъ оказался гораздо правдивѣе, чѣмъ я ожидалъ. Но что бы вы подумали о человѣкѣ, который никогда изъ своей губерніи не выѣзжалъ, который и говоритъ тихо, и глядитъ томно; тихо и томно волочится за женщинами, носитъ щегольское платье и стриженые бакенбарды, страдаетъ всегда грудью и спиннымъ хребтомъ, проводитъ дни за французскими романами въ большомъ креслѣ, пишетъ самъ, наконецъ, и говоритъ: «У меня написано во всякихъ родахъ столько, чтобы запрудить на два года всѣ періодическія изданія; но редакторы хитры, я боюсь ихъ; они цѣнятъ имя автора, а не достоинство вещи». Напечаталъ на свой счетъ въ Харьковѣ романъ подъ заглавіемъ «Глухое горе» и раздаетъ его даромъ кому угодно. Я прочелъ. Изысканный языкъ и ничего живого. «Этотъ нравственный эмбріонъ»; «пошлая кратность свѣтскихъ отношеній». Множество французскихъ, татарскихъ и греческихъ словъ безъ нужды.
Однако онъ ровнаго характера и добръ, я имѣю на это доказательства; не то, чтобы необыкновенно добръ, а добръ, какъ многіе, и женщина невзыскательная могла бы съ нимъ ужиться. Мы пріѣлись другъ другу во время путешествія и все рѣже и рѣже стали видѣться. Кажется, его привлекаетъ сюда Лиза. Но онъ ей не пара.
Катерина Платоновна не совсѣмъ моего мнѣнія. Она какъ будто считаетъ Маринаки и опаснымъ обольстителемъ, и выгоднымъ женихомъ. Онъ, надо отдать ему справедливость, ѣздитъ сносно верхомъ. Вчера велѣлъ привести изъ города лошадь и пригласилъ Лизу прокатиться. «Я не могу тридцать верстъ ѣхать верхомъ, сказалъ онъ ей чуть слышнымъ голосомъ, пріѣхалъ въ пролеткѣ; и лошадь моя и я къ вашимъ услугамъ». Лиза согласилась, посмотрѣла на мать и пошла въ конюшню. Я недавно подарилъ ей славную лошадку. Я вышелъ какъ будто по дѣлу, а въ самомъ дѣлѣ потому, что меня испугала мысль: а что если Лиза сдѣлается madame Marinaky!» Это ужасно! Я не шутя люблю ее любовью отца или воспитателя, и мнѣ бы не хотѣлось, чтобы она стала madame Маринаки. Катерина Платоновна догнала меня и просила ѣхать съ ними.
— Я боюсь этого льва, — сказала она.
— Левъ онъ не очень кровожадный, — отвѣчалъ я. — И зачѣмъ я съ ними поѣду? Пусть Лиза развлекается. Время ей жизнью дохнуть слегка. И можетъ быть онъ посватается за нее?
— Когда бы такъ! Объ этомъ еще можно бы подумать, — сказала она. — Лиза неопытна, а онъ… Кто его знаетъ, какой онъ!
Я собрался ѣхать и пошелъ въ конюшню. Лиза сама взнуздывала своего коня, пока кучеръ сѣдлалъ.
— Меня твоя мать посылаетъ съ тобой гувернеромъ; она боится любезности Маринаки.
— Чего же она боится? — отвѣчала Лиза. — Она хочетъ меня замужъ отдать. Я за него и выйду, когда захочу.
— Захочетъ ли онъ? — спросилъ я.
— Я знаю, что говорю! — возразила Лиза и вывела лошадь.
Я подержалъ ее подъ уздцы; Лиза стала на большой камень, вскочила на сѣдло, сказала только «пустите!» и ускакала. Я поѣхалъ за ней. Маринаки ждалъ насъ за поворотомъ, игралъ концомъ уздечки, улыбался и гордо и сладко.
Я всю дорогу былъ задумчивъ. Я никогда не умѣлъ хорошо скрывать своихъ чувствъ, а на южномъ берегу отвыкъ отъ всякихъ усилій надъ собой. И не все ли равно? Скрытность имѣетъ свои выгоды, откровенность свои. А самолюбіе еще не умерло… Слава Богу, думалъ я, что сдѣлали шоссе; можно троимъ рядомъ ѣхать. Я ѣхалъ съ ними и молчалъ. Пожалѣлъ, что не умѣю холодно язвить. Этимъ, какъ извѣстно, старымъ средствомъ умѣютъ иные ронять другихъ при женщинахъ. А я не умѣю; разсердиться и разсердясь нагрубить, — это я понимаю. Но какъ-то все жалко трогать спокойно самолюбіе другого. Хотѣлъ для пользы Лизы попробовать подтрунить надъ Маринаки, и вышло неудачно. Я у него спросилъ:
— А что, это про васъ написали стихи:
Маринаки
Поѣлъ всѣ раки и т. д.
А онъ отвѣчалъ безъ гнѣва и смущенія:
— Нѣтъ, это про Манираки. Вы видите, и риѳма лучше:
Манираки
Поѣлъ всѣ раки.
Маринаки говоритъ вообще немного. Лиза часто молчалива и угрюма. Прогулка наша была нескучна (ѣзда по такимъ мѣстамъ и въ такую погоду все-таки пріятна); но грустная-прегрустная была эта прогулка! Я предался вопросамъ — какъ назвать, какъ опредѣлить мое собственное чувство? Ревность? О, нѣтъ! Отчего же я не ревновалъ, когда Алеша принесъ Лизѣ букетъ? Лиза приняла букетъ и сказала съ улыбкой: «спасибо, Алеша!» И посмотрѣла на него пристально этими пылкими глазами, которые такъ пугаютъ мать и такъ нравятся мнѣ. Потомъ заняла у меня рубль серебромъ и хотѣла дать ему на чай, но я остановилъ ее. Почему же начало этой встрѣчи порадовало меня, а конецъ огорчилъ? Гдѣ же ревность? Или это оттого, что я нахожу Алешу лучше себя, а Маринаки хуже? Что за странная роль! Отецъ? Но отецъ сравниваетъ только Алешу и Маринаки, A и B. А у меня еще является между ними C, и это C — я самъ.
Катерина Платоновна нездорова. Сверхъ того ее огорчила скрытность дочери; мы недавно только узнали, что Маринаки дѣлалъ ей предложеніе, и она отказала. Она боялась, что мать будетъ жалѣть объ этомъ, и скрывала до сихъ поръ. Я долго журилъ Лизу за эгоизмъ и объяснилъ ей, что отъ такой доброй и несчастной матери можно перенести замѣчанія, что принуждать ее никто бы не сталъ, а если любишь мать, не надо скрываться отъ нея. Онѣ помирились. Лиза просила у нея прощенья. Она слушается меня, я это давно вижу. И мнѣ захотѣлось признаться Катеринѣ Платоновнѣ, что я не разъ смѣялся надъ Маринаки и доказывалъ Лизѣ, насколько она выше такого жениха. «Хорошо ли вы это сдѣлали?» спросила бѣдная мать съ такимъ чувствомъ, что я на минуту смутился. Но потомъ напомнилъ ей, что она сама, однако, предпочла бы своего мужа господину Маринаки.
— То я, — сказала она. — Свои страданья не такъ еще страшны. А сокровище мое, дочь родную, не вѣрнѣе ли по гладкому пути ввести въ хаосъ жизни?
Я возразилъ ей на это, что она вѣрно бы не желала, чтобы сынъ ея покупалъ покой и право итти по гладкому пути въ «хаосъ жизни» цѣною чести?
— La vertu conjugale est le courage et l’honneur de la femme! — замѣтила мать.
Я съ этимъ не согласился. Надо еще знать, съ кѣмъ соблюдается vertu conjugale!
Катеринѣ Платоновнѣ хуже и хуже; она, кажется, не переживетъ весны. Сегодня она одна сидѣла на скамьѣ въ тѣни; я подошелъ къ ней.
— Въ дальній путь собираюсь! — сказала она печально.
Я молчалъ.
— Благодарить васъ или нѣтъ? — спросила она.
— Не благодарите, — отвѣчалъ я, — мы квиты. Мнѣ было легче этотъ годъ. И васъ и Лизу я очень люблю.
— Ахъ, Лиза! Лиза! — воскликнула бѣдная мать и заплакала. — Лиза, дитя мое родное! Отрада, жизнь моя! Что я съ тобой сдѣлаю, дочь моя милая? Куда я дѣну тебя?
— Куда? — сказалъ я: — никуда. Пусть здѣсь живетъ.
— А языки?
— Я сдѣлаю ее наслѣдницей моей. Встрѣтится женихъ и получше Маринаки. Кого вы боитесь? Мнѣній Зильхмиллера, который румянится, и ему подобныхъ?
Катерина Платоновна думала, а мнѣ хотѣлось поглубже войти въ ея душу, и я продолжалъ:
— И наконецъ всякій знаетъ, что я ей двоюродный дядя, плѣшивъ, сорокъ пять лѣтъ, отжилъ. Поставьте себя на мѣсто другихъ и судите — чѣмъ я не опекунъ?
— Ваше открытое чело всѣмъ нравится; на немъ печать, мысли, — отвѣчала она. — У васъ лицо пріятное, выразительное. Вы бодры и здоровы… Повѣрьте, найдутся низкіе люди… и наконецъ вы сами не безсмертны; а что она будетъ и безъ васъ, и безъ меня!
Я отклонился отъ разговора, желая подумать. Когда Катерина Платоновна уснула, я позвалъ Лизу гулять. Вечеръ былъ прохладный. Она повязалась по-русски бѣлымъ платкомъ, а этотъ уборъ смягчалъ ея строгое лицо.
— Лиза! — сказалъ я, — если твоя мать умретъ, что ты будешь дѣлать?..
Она просила не говорить о матери, но я настаивалъ.
— Я знаю, ты цѣлый день плачешь, когда одна. Ты знаешь, она сильно больна. Любя ее, подумай о себѣ…
— Я у васъ останусь. Буду на ея могилу ходить, буду вамъ служить, буду васъ любить…
— Мать твоя боится людей. Скажутъ, что она тебя продала мнѣ.
— Я не боюсь.
— Но она боится и съ этой боязнью въ гробъ уйдетъ.
— Уѣду, опредѣлюсь куда-нибудь. Одна она у меня; ея не будетъ, что мнѣ!
— Лиза, — сказалъ я ей, — что быть любовницей нелюбимаго человѣка, что женой — все равно для души. Но для жизни все ловчѣе быть женой. Мнѣ тебя жалко!
— Кусокъ хлѣба найду, если вы не хотите, чтобы я у васъ осталась! — перебила она.
— Я не хочу? я не хочу? Да я буду умирать отъ тоски безъ тебя и безъ твоей матери! (Я чувствовалъ, какъ вся моя душа уходила въ мои слова.) Я сочту себя несчастнымъ, если дамъ тебѣ погибнуть.
— Что такое «погибнуть»?
— Что такое «погибнуть»? Это очень длинное объясненіе. Проще всего погибнуть — значитъ унизиться, упасть. Не то, чтобы нужду терпѣть или страдать. Если нужда тебя не унизила, если, напротивъ того, ты стала выше и прекраснѣе отъ ея тяжести — тогда ты не погибла. Если ты умерла отъ нужды въ честной борьбѣ, ты тоже не погибла. Съ другой стороны: если ты ведешь богатую и разгульную жизнь, но при этомъ добра, великодушна, пряма, умна, даровита и плѣнительна, какъ одна изъ тѣхъ знаменитыхъ артистокъ, монархинь и другихъ женщинъ, имена которыхъ дошли до насъ, тогда ты не погибла, по-моему. А если безпорядочная жизнь обезобразила твою душу — ты погибла! Или, если ты можешь быть счастливой съ Маринаки — ты погибла!
— Вотъ какъ! — сказала Лиза. — Вотъ вы что говорите. А съ вами быть счастливой — это не погибнуть?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ я смѣло, — влюбиться въ меня, обнищавшаго духомъ, съ лицомъ старымъ, съ сердцемъ безстрастнымъ — это своего рода гибель или жалкая ошибка. А выйти за меня замужъ, чтобы быть независимой, порадовать больную мать, чтобы имѣть въ рукахъ средства помогать другимъ страдальцамъ, чтобы жить вольно и широко, когда захочется, и въ запасѣ имѣть вѣрнаго друга для черныхъ дней, для дней болѣзни, отвращенія и обмановъ — это не гибель, это улучшеніе!
— Такъ, значитъ, кончено? — спросила она.
— Кончено, мой другъ, — отвѣчалъ я.
Она, быть можетъ, думала, что я обниму ее въ этотъ вечеръ, прижму ее къ сердцу, и готовилась это снести; но я, какъ случалось и прежде, поцѣловалъ ее въ лобъ и перекрестилъ три раза, вмѣсто матери, которая уснула и не успѣла благословить ее.
Я спалъ ночь хорошо и не чувствовалъ въ себѣ никакой перемѣны.
Я думаю, она привыкла ко мнѣ; любитъ Ай-Бурунъ, пожалуй, и Христинья тутъ замѣшалась; никогда Лиза прежде такъ привольно не жила; и въ сердцѣ столько движеній! Спроси у нея, она и не сумѣетъ отдѣлить меня отъ Ай-Буруна. И не надо. Зачѣмъ требовать невозможнаго и неумѣстнаго въ такомъ дѣлѣ безкорыстія? Она не сознаетъ своего дѣтскаго расчета, и довольно! Будетъ ей привольно, будетъ и мнѣ не стыдно.
Вчера мы обвѣнчались.
Мы возвращались домой по шоссе въ коляскѣ; ѣхали рысью и молчали. Я не знаю, отчего Лиза молчала, а я молчалъ отъ радости. Лиза бывала почти всегда одѣта не только бѣдно, но иногда не совсѣмъ опрятно: съ матерью за это у нея бывали ссоры. Но въ день свадьбы она была дама, какъ дама! Бѣлое кисейное платье, пышное, новое; палевыя перчатки, букетъ цвѣтовъ въ рукѣ и въ косѣ бѣлая роза, брилліантовыя серьги (это я выписалъ для нея еще прежде). Въ первый разъ я ее видѣлъ въ душистыхъ палевыхъ перчаткахъ! Лиза — дама! Моя Лиза — дама, и еще богаче многихъ! Изъ-за этого одного стоило жениться. Верстъ за пять не доѣзжая до Ай-Буруна, мы увидали на горкѣ толпу молодыхъ татарскихъ всадниковъ въ праздничныхъ одеждахъ. Они крикнули всѣ разомъ, бросились съ горы вскачь, окружили нашу коляску, осыпали насъ цвѣтами и проводили на рысяхъ до самаго крыльца.
Мы благодарили ихъ, угощали кофеемъ и фруктами, жалѣли, что они не пьютъ вина. Зато вина вдоволь выпили русскіе дворовые, которыхъ собралось меня поздравить человѣкъ до двѣнадцати изъ сосѣднихъ экономій. Они пѣли и плясали, и татары плясали на площадкѣ передъ домомъ, а русскіе смотрѣли. Море опятъ было тихое, блѣдно-лиловое; луна начинала слабо свѣтить въ сторонѣ; по рѣшеткѣ и колоннамъ нашего балкона уже распускались ползучіе цвѣты, а за моремъ чуть былъ виденъ розовый отблескъ зари. Добрая мать наша, полуживая отъ умиленія, сидѣла на балконѣ; Лиза внизу на ступенькахъ пѣла съ русскими дѣвушками «Во лузяхъ, во зеленыихъ лузяхъ»; татары собрались кучкой подъ кипарисами; а я? Я — что чувствовалъ въ этотъ мигъ!
Однако небольшое облако набѣжало на мое счастье. Пока пѣли и плясали люди, пока мы ѣхали въ коляскѣ, пока я смотрѣлъ на мать и любовался (клянусь, только любовался!) на Лизу, я былъ счастливъ чуть ли не чужимъ счастьемъ. Да! радость моя смутилась при одной мысли, что я въ самомъ дѣлѣ мужъ, а не только покровитель. Лиза моя! Когда ты вчера принимала покорно и серьезно мои презрѣнныя, нерѣшительныя ласки, ты не знала, моя дочь, что твой другъ отступаетъ въ ужасѣ отъ своихъ святотатственныхъ правъ!
Мнѣ ли слѣдуетъ окончить весну ея жизни? Мнѣ ли сдѣлать ее матерью! Мнѣ ли?!
Что я приношу ей, кромѣ теплой дружбы? Законныя права? Отдать первыя чувства дѣвы не божественной страсти, а печальной дружбѣ и правамъ… Боже! дай мнѣ силы быть счастливымъ!
Сегодня поутру я вышелъ рано на крыльцо и спросилъ себя еще разъ: зачѣмъ я женился? Но Провидѣнію угодно было вразумить меня. Около крыльца распустился роскошный махровый макъ. Еще вчера весь цвѣтокъ былъ завернутъ въ зеленые листья бутона. Я знаю, зеленые листики эти отпадаютъ, когда цвѣтъ распустится въ полной красотѣ. Такими листиками для нея буду я со всѣмъ моимъ до поры до времени. Придетъ время, и отпаду и высохну!
И за то благодарю, что она не показываетъ мнѣ любви. Въ ней ничего какъ будто не измѣнилось. Все та же Лиза. Слава Богу! Что бы я долженъ былъ думать, если бы она хоть разъ обняла меня страстно или бы томно прижалась къ моему плечу? Дурной вкусъ? Притворство? Презрѣнное получувство привычки? И то, и другое, и третье! Одинъ разъ она разсѣянно поднесла мою руку къ губамъ своимъ. Я оттолкнулъ ее и сказалъ ей съ такимъ гнѣвомъ: «никогда, Лиза, никогда!», что она смутилась и ушла. Я выждалъ минуту и просилъ у нея извиненія за мою грубость.
— Я не буду, если я вамъ такъ противна, — сказала она.
— Не ты противна, дитя мое, а я самъ себѣ противенъ! Придетъ время, когда ты поймешь меня.
Она просила меня говорить ей всегда, чѣмъ я недоволенъ; я отвѣчалъ ей:
— Я, Лиза, всѣмъ доволенъ. Довольна ли ты?
— Живу, сказала она угрюмо. — Я еще никогда такъ не жила… Что мнѣ? Садъ есть, гуляю; рояль есть, играю и пою; корова есть — дою корову… Верхомъ катаюсь.
О матери ни слова. А мать угасаетъ такъ, какъ я бы желалъ угаснуть. Счастье и покой дышатъ во всѣхъ ея словахъ, во всѣхъ движеніяхъ. Сама недавно мнѣ сказала: «Такъ умирать еще можно, какъ я умираю у васъ, глядя на Лизу. Лиза не думаетъ, что смерть такъ близка». Свадьба наша сначала оживила немного Катерину Платоновну, и это обманываетъ дочь. Къ тому же у Лизы есть та благородная дѣтская стыдливость, которая избѣгаетъ говорить о высокихъ чувствахъ. Но надо видѣть, какъ она служитъ матери, какъ веселитъ ее своими отрывистыми шутками, пѣніемъ; читаетъ громко цѣлые часы; ночью сколько разъ встаетъ и прислуживаетъ ей.
Да! она довольна. Она незнакома съ лучшимъ и не знаетъ, что есть лучшее на свѣтѣ и что мы не только имѣемъ право, но обязаны иногда узнавать (не искать ли?) это лучшее, если оно не покупается цѣною униженія и духовной гибели. Она, кажется, довольна. Наряжаться не ищетъ и не умѣетъ. Но когда я прошу, чтобы она одѣлась въ новое платье — одѣнется. Одинъ разъ сама одѣлась наряднѣе въ длинное шелковое платье, вышла (а мы съ матерью пили кофе поутру), посмотрѣла на насъ, покраснѣла, не своимъ голосомъ сказала: «дама сегодня пришла!» Ушла и переодѣлась. Лошадей любитъ; на конюшнѣ безпрестанно; вышиваетъ кучерамъ пояса; за орѣхами ходитъ съ дѣвушками въ верхнія рощи; въ саду работаетъ; зимою сажаетъ деревья сама, вдвоемъ со старикомъ Ахметомъ. Корову я ей отличную подарилъ; доитъ, кормитъ ее. Послѣднее время газеты интересны; грозятся высадкой въ Крымъ; Лиза иногда читаетъ намъ ихъ громко и дѣлаетъ свои замѣчанія.
— Какъ ужъ мнѣ этотъ фельдцехмейстеръ фонъ-Гессъ надоѣлъ! Все куда-то ѣздитъ! Вотъ въ Вѣну опять поѣхалъ.
Мы съ Катериной Платоновной этой выходкѣ очень смѣялись.
Иногда ея суровые мужскіе вкусы смягчаются; недавно она завела котятъ. Одинъ черный котенокъ вышелъ такой забавный, что я и въ жизни такого не видалъ. Только мы собрались всѣ вмѣстѣ, онъ на сцену и давай штуки выдѣлывать, кубаремъ такъ и катается, безъ нужды заберется вездѣ… Лиза его полюбила; а за ней и мнѣ онъ сталъ какъ будто родной.
Въ гости она любитъ ходить только къ татарамъ и къ простымъ русскимъ и всегда приноситъ оттуда любопытные разсказы: какъ Эмине, дочь Занд-Сейдамета-Оглу, дѣлала въ бумажномъ окнѣ отверстіе, чтобы видѣть своего жениха; какъ онъ ее увезъ; какъ отвезъ къ русской помѣщицѣ въ степь; какъ гнались за нимъ двадцать человѣкъ; какъ молодые нѣмецкіе колонисты помогали имъ; мать ѣздила жаловаться губернатору, а дочь у губернатора въ кабинетѣ по-русски сказала: «Я его люблю; я за него и пойду!» Разсказываетъ, какъ убираютъ золотомъ лобъ невѣсты на свадьбѣ, какъ ее разъ самое всю раздѣли татарки, чтобы видѣть и платье и бѣлье со всѣхъ сторонъ.
Находимъ изрѣдка случай дѣлать добро. Недавно Лиза выручила изъ рукъ Зильхмиллера (чтеца Дюма) Парашу, крѣпостную дѣвушку сосѣда нашего Ш—ва, у котораго Зильхмиллеръ управителемъ. Она ходила за г-жею Зильхмиллеръ, а мужъ ухаживалъ за нею. Madame Зильхмиллеръ прибила ее по щекамъ разъ; Параша перенесла; но на другой разъ прибѣжала къ намъ вся въ слезахъ. Помѣщикъ Ш., человѣкъ умный и хорошій; я написалъ ему въ Петербургъ объ этомъ; а Лиза встрѣтила въ Ялтѣ ревнивую управительницу, заспорила съ ней о Парашѣ и разгорячилась до того, что наговорила грубостей. Madame Зильхмиллеръ сказала какъ-то: «Всякая порядочная женщина…» — А Лиза скрипнула зубами и говоритъ (изъ бархатныхъ глазъ ея какъ будто посыпались искры): «Да развѣ вы женщина!» отвернулась и ушла.
Мы взяли Парашу внаймы къ себѣ.
Я каждый день купаюсь за грудой большихъ камней, за которыми ничего не видно, кромѣ неба и моря. И прежде я тутъ же купался, но все было не то. Волны тѣ же; каждый день, каждый мигъ бьютъ онѣ точно такъ же, какъ прежде, въ тѣ же камни… Та же пѣна кипитъ… И я по-старому сижу долго одинъ на пескѣ, смотрю на зеленую и малиновую морскую траву… Все то же… Но я не тотъ! Все кругомъ поетъ тебѣ долголѣтіе и миръ. Возможна ли здѣсь мысль о смерти?
Давно я не бралъ пера въ руки. Катерина Платоновна скончалась. Мы ее похоронили.
Мнѣ понравилось, что Лиза въ первые дни не плакала, а стала плакать потомъ. Могила Катерины Платоновны на кругѣ, къ которому ведетъ миртовая дорожка; весь кругъ тоже обсаженъ стрижеными миртами; дорожка вдругъ заворачиваетъ въ ту сторону. А посрединѣ круга старый, огромный дубъ, и подъ дубомъ скамья. Не разъ уже мы на ней молча сидѣли вдвоемъ. Памятникъ покойницѣ еще не готовъ, но въ душахъ нашихъ воздвигнутъ вѣчный памятникъ ея кротости и горю!
Газеты продолжаютъ говорить о будущихъ бомбардировкахъ. Я не вѣрю, чтобы французы рѣшились высадиться въ Крымъ. Въ Варнѣ былъ большой пожаръ. Приписываютъ его грекамъ и ихъ преданности Россіи.
Какъ это вдругъ все сдѣлалось! Высадка; несчастное сраженіе подъ Альмой; Севастополь осажденъ. Мы слышимъ отсюда грохотъ артиллеріи. По морю уже ходятъ большія непріятельскія суда. Что дѣлать? Уѣхать или нѣтъ? Уѣхать — ограбятъ все. Не уѣхать — Лиза, башибузуки… быть можетъ, и татары… Конечно они почти всѣ знакомы намъ и любятъ насъ; но слышно со всѣхъ сторонъ, что они расположены къ измѣнѣ и грабежу. Какія неожиданныя чувства разгораются у народа мирнаго и честнаго подъ вліяніемъ широкихъ историческихъ эпидемій! Лиза думаетъ остаться; я вижу, ее интересуетъ близость войны; она ничего не боится, и по незнанію, и по природной отвагѣ.
Говорятъ, турокъ въ этой сторонѣ не будетъ. Англичане занимаютъ Балаклаву. Поэтому лучше остаться и стеречь имѣніе. Ее никто, Богъ дастъ, не тронетъ; а тѣ средства, которыя даютъ намъ возможность жить по-своему, могутъ пострадать, если мы уѣдемъ. Христинья боится больше всего татаръ; Ахмедъ-садовникъ нарочно стращаетъ ее, а она проклинаетъ его на тотъ свѣтъ. Лизу все это занимаетъ до крайности. И у меня душа выросла… Все сильнѣе, все слышнѣе стало чувствоваться! Ловишь каждый мигъ своей жизни, каждый слухъ… Все исполнилось кругомъ какъ бы инымъ, высшимъ смысломъ…
Останемся!
Что за зиму мы провели здѣсь съ Лизой! У насъ здѣсь миръ, и еще безлюднѣе прежняго. Изъ прекрасныхъ экономій уѣхали послѣдніе помѣщики; зайдешь или заѣдешь въ которую-нибудь — ни души! Для кого эти столпообразныя скалы Оріанды (самыя прекрасныя изъ всѣхъ здѣшнихъ скалъ)? Для кого бурый исполинъ Аю-Дагъ съ начала вѣковъ купаетъ свою медвѣжью голову въ морѣ? Эти сады террасами, съ растеньями всѣхъ странъ и дивными домиками, разноцвѣтными въ разноцвѣтной зелени? Съ непостижимымъ чувствомъ смотришь вечеромъ съ высотъ на огонекъ, мерцающій далеко въ русскомъ окнѣ. Одинокій сторожъ изъ Тулы или Пензы дрожитъ и желтѣетъ отъ лихорадки въ хатѣ, чуть видной за пышными кустами…
На плоскихъ вершинахъ горъ сходитъ снѣгъ.
Въ вехрнихъ сосновыхъ лѣсахъ и пониже, въ орѣшникахъ и рощахъ, которые лѣпятся по склонамъ — все уже въ цвѣту.
Цвѣтутъ нѣжныя орхидеи; фіалки уже кончились. Неравно ходили мы вдвоемъ съ Лизой въ рощи собирать фіалки для бѣлья. Боже мой, вблизи ни звука, ни голоса… Все распускается, все душисто, а севастопольская пушка реветъ вдали и день, и ночь!.. Лиза говоритъ: «ахъ! если бъ туда!» Всякій разъ, какъ грянетъ знакомый громъ, она блѣднѣетъ и краснѣетъ, а глаза искрятся… Какія разнообразныя силы въ ея душѣ!
И у насъ показались признаки войны. Заѣзжали донскіе казаки со стороны Ялты. Со стороны Балаклавы показываются иногда непріятели. Французы сходили въ Алупку, но ничего не испортили. Было человѣкъ десять и въ трехъ верстахъ отъ насъ. Вообще они ведутъ себя хорошо, и солдаты и офицеры. Однако прекрасный мраморный домъ сосѣда Ш. сгорѣлъ, и церковь его ограбили; одинъ русскій работникъ заболѣлъ отъ страха и недавно умеръ; мимо него промчался французскій кавалеристъ: на головѣ одинъ свадебный вѣнецъ изъ церкви, а въ рукѣ другой. Я думаю, французъ вообразилъ себѣ, что это какія-нибудь «couronnes ducales!»
Говорятъ, что они нашлись въ погребѣ Ш—ва; другіе обвиняютъ татаръ, которые поселены на землѣ Ш. Мнѣ трудно повѣрить, что это сдѣлали французы; это на нихъ не похоже. Однако на одной изъ обгорѣлыхъ стѣнъ написано: «Le 47 de ligne а passé par là! Adieu messieurs les russes!» По дорогѣ вокругъ дома валяются пружины изъ дивановъ и креселъ. Погибла картина Айвазовскаго, «Видъ Керчи въ пасмурный день».
Можетъ быть вино и въ самомъ дѣлѣ довело ихъ до поступка, который не въ нравахъ ихъ честной арміи.
Хорошо, что мы остались, хотя иногда и страшно за Лизу.
Да! между прочимъ за ней ухаживаетъ казацкій юнкеръ, который пріѣзжаетъ иногда сюда. Красивый и лихой казачокъ двадцати пяти лѣтъ; говоритъ высокопарно. «Когда бъ, — говоритъ, — вы посмотрѣли нашъ народъ на тихомъ Дону! Народъ чистый, угодливый! А дончиха въ Новочеркасскѣ идетъ — такъ ее вѣтромъ колышетъ; словно пташка на древѣ!»
Лизу онъ занимаетъ; она ѣздитъ съ нимъ верхомъ, крутитъ ему папиросы, поетъ ему «Колыбельную пѣсню» Лермонтова, ходить съ нимъ подъ руку. Разъ надѣла его папаху и шашку, подтянулась поясомъ, стала передъ нами и ударила себя молодецки кулакомъ въ грудь: «Каковъ казакъ?» Юнкеръ съ радости захлопалъ въ ладоши. Неужели она въ него влюбится?
Параша пришла объявить Лизѣ, что юнкеръ предлагалъ ей пять рублей и просилъ научить, въ какое окно надо влѣзть ночью въ спальню Лизы. «Я, — говоритъ, — одурѣлъ отъ твоей барыни. Ну, такая любовь, такая любовь — просто заключеніе!» Меня удивило особенно, что Параша запомнила послѣднія слова.
Лиза пришла и разсказала мнѣ все это. Она смѣялась и вмѣстѣ съ тѣмъ была смущена. Я успокоилъ ее и сказалъ: «Если ты сама не влюблена въ него, будь только какъ можно суше въ слѣдующій разъ… А если влюблена — это твое дѣло. Предупреждаю тебя только, что онъ очень грубъ и развратенъ»…
(Разъ мнѣ пришлось ужинать въ Ялтѣ съ нимъ и другими казаками; онъ напился и сталъ разсказывать, какъ онъ любитъ (стыдно даже повторить) «бабъ и дѣвокъ розгами или плетьми драть». Я спросилъ: «за что?» — «На вотъ — знай нашихъ Гаврилычей!» Жаль было слышать такія рѣчи отъ лихого русскаго молодчика.)
Черезъ три дня онъ пріѣхалъ; но Лиза едва показалась ему, не сказала почти ни слова, и онъ пересталъ заѣзжать къ намъ.
Вдали все слышенъ страшный гулъ съ небольшими роздыхами Недавно штурмъ отбитъ отъ Малахова Кургана. Отличился одинъ генералъ Хрулевъ, о которомъ я прежде не слыхалъ. Дай Богъ намъ побольше военныхъ дарованій!
Насъ, крымскихъ жителей, затрогиваетъ не только честь русскаго оружія; намъ грозятъ самыя глубокія потери. Если, отъ чего Боже сохрани, Крымъ возьмутъ весь и отдадутъ Турціи или еще хуже — сами союзники завладѣютъ имъ? Прощай, тогда горный рай! Куда мы поѣдемъ съ Лизой? Въ Россію, внутрь, гдѣ бродитъ столько старыхъ тѣней, гдѣ какъ изъ гробовъ возстанутъ близкіе и давно чужіе люди? А больше некуда. Еще лучше остаться у турокъ. Французы и англичане заведутъ вездѣ здѣсь желѣзныя дороги и фабрики, отъ пароходовъ отбоя не будетъ; будутъ топтать въ грязь все русское; одѣнутъ какъ разъ татаръ въ жакетки и фраки; распространится зловоніе мѣстныхъ газетъ…
«Courrier de la Tauride!» Прощай тогда дикая, забытая поэзія Крыма! Боже, избави насъ отъ завоеванія! Мы такъ тутъ сжились — Лиза, я и южный берегъ! Въ другомъ мѣстѣ (кто знаетъ) и я, и Лиза будемъ не тѣ!
Сейчасъ Лиза умоляла меня свозить ее хоть на сѣверную сторону въ Севастополь; хоть издали посмотрѣть на войну! видѣть, какъ громятъ бѣдный городъ, какъ ночью по небу летаютъ ракеты и каленыя ядра. Но я рѣшительно отказался взять ее… Лучше, чтобы развлечь ее, съѣзжу съ ней въ Симферополь. Теперь тамъ все кипитъ. Я знаю, что я тамъ встрѣчу много знакомыхъ изъ Москвы и Петербурга; но на войнѣ они будутъ и лучше и новѣе, да и развѣ, если станетъ больно, не могу я тотчасъ убѣжать отъ нихъ сюда?
Что за шумъ! Что за движеніе въ Симферополѣ! При въѣздѣ въ городъ и на большой улицѣ дороги нѣтъ. Мы безпрестанно останавливались. Гремятъ городскіе экипажи; офицеры мчатся на перекладныхъ; немазанныя шаграры скрипятъ; верблюды ревутъ… Визгъ, брань, лай собакъ! Лошади, буйволы, казаки, плѣнные въ фескахъ, плѣнные въ синихъ и красныхъ мундирахъ; дамы, ополченцы съ пѣснями, пики, каски съ перьями, патріотическіе сарафаны, папахи, шляпки съ цвѣтами, генералы, татары, цыгане, небритые греки, армяне, евреи, чернобровыя гречанки у калитокъ… Насилу отыскали мы порядочный номеръ — и то за 20 рублей въ день! Всѣ лучшіе, большіе дома, и казенные и частные, заняты ранеными и больными. Безпрестанно приходятъ и уходятъ новые отряды; дѣвицы ловятъ жениховъ, молодые люди увлекаютъ дѣвицъ и спѣшатъ уѣхать; въ городѣ тифъ и холера.
Рядомъ два дома: въ одномъ сотни людей изнемогаютъ на койкахъ, въ другомъ — танцы и музыка далеко за полночь. Не скучно, когда опомнишься… Ночи теперь лунныя, и на бульварѣ около Салгира каждый вечеръ музыка. Мнѣ пріятно было видѣть, какъ всѣ оглядывались на Лизу, когда она шла со мной въ бѣломъ кашемировомъ бурнусѣ и бѣлой шляпкѣ. Я думаю, жалѣютъ, что у нея мужъ уже немолодъ и немолодцоватъ. Впрочемъ всѣ эти прохожіе смотрятъ, вѣроятно, въ бѣлыя стекла и раздѣляютъ мнѣніе, что «мужчина, если немного получше чорта, такъ и хорошъ!» (Что за смрадное мнѣніе!).
Вышли разъ на бульваръ и встрѣтили полковника барона Пильнау, моего стараго знакомаго; онъ командуетъ гусарскимъ полкомъ. У него большія дочери, ровесницы Лизѣ (а онъ мнѣ почти ровесникъ), и онѣ пріѣхали изъ самарскаго имѣнія съ нимъ повидаться. Онъ нанялъ прекрасную дачу за Салгиромъ и тутъ же пригласилъ насъ на балъ.
Дочери его, высокія и гордыя блондинки, съ Лизой обошлись очень любезно.
— Что жъ, поѣдемъ? — спросилъ я, когда мы остались одни.
— Какъ вы хотите.
— Я хочу… А ты?
— И я хочу, — сказала она.
Я спросилъ, училась ли она танцовать? Она отвѣчала, что учиться — не училась, а такъ знаетъ.
Я рѣшился, конечно, одѣть ее самъ, потому что она ничего не знаетъ. Послалъ за француженкой для моды, а вкусъ предоставилъ себѣ. Бѣлый тарлатанъ, широкій черный бархатъ гдѣ нужно и блѣдно-розовыя маргаритки превосходной работы — вотъ и все… Вѣеръ купилъ хорошій, француженка говорила все «ah! bah! vous n’êtes pas dégoûté!», когда я ей говорилъ, какъ сдѣлать cache-peigne изъ чернаго бархата и маргаритокъ.
Хоть куда вышла моя Лиза!..
Сѣли въ коляску и спустились за Салгиръ къ пышнымъ и тихимъ садамъ, изъ которыхъ дулъ влажный, упитанный запахомъ горькаго миндаля вѣтерокъ. (Въ это время всегда цвѣтетъ здѣсь множество бѣлой повилики.) Сквозь чащу старыхъ тополей и каштановъ ужъ видны были разноцвѣтные фонари, и музыка играла восхитительный вальсъ. Лиза молчала, и я молчалъ. Вошли. Зала была полна. Гвардейцы, гусары, уланы, моряки, чиновники, щеголи, нѣсколько шотландскихъ плѣнныхъ красавцевъ, дамъ множество. Дочери барона взяли Лизу, а меня повели играть въ карты. Я насилу вытерпѣлъ два роббера и вышелъ въ залу. Смотрю, моя дочь танцуетъ больше другихъ: то съ тѣмъ, то съ другимъ, и говоритъ довольно свободно. Я отъ радости проигрался въ пухъ!
Заря занималась, когда мы уѣхали. Лиза заснула, заснула въ коляскѣ; а я былъ такъ взволнованъ печальными воспоминаніями, мыслями объ ней и о моей собственной судьбѣ, что и дома уснуть уже не могъ.
Лиза встала поздно и цѣлый день была грустна; послѣ обѣда она позвала меня за городъ. Мы уѣхали въ садъ Княжевича, одинъ изъ лучшихъ въ этомъ зеленомъ поясѣ садовъ, который широко вьется за Салгиромъ — посреди нагой степи. Лиза не отходила ни на минуту отъ меня, держала меня за руку и все твердила:
— Тутъ лучше! Тутъ лучше! Поѣдемте домой, къ Христиньѣ.
— Зачѣмъ такъ скоро? — спросилъ я съ удивленіемъ, — еще потанцуешь, еще увидишь народъ.
— Не хочу. Я не буду больше по вечерамъ ѣздить… Душно потомъ.
— Это въ первый разъ, Лиза; попробуемъ еще. Такихъ случаевъ долго не будетъ. Южный берегъ опустѣлъ и когда-то оживится!
— Нѣтъ. Уѣдемъ домой!
Я знаю, что значитъ, когда она твердитъ одно и то же. Она рѣдко противорѣчитъ мнѣ, и наша жизнь была такъ устроена и однообразна, что и спорамъ не было причинъ. Я убѣждалъ ее въ чемъ-нибудь, и она слушалась; но если она стала такъ твердо на этомъ «уѣдемъ! уѣдемъ!» — надо ѣхать. Иначе цѣлую недѣлю будетъ молчать, тосковать и отдаляться отъ меня.
И въ самомъ дѣлѣ, здѣсь и мнѣ тяжело.
Пока Лиза утромъ еще спала, я пошелъ провѣдать одного пожилого ополченца, разореннаго помѣщика той губерніи, въ которой я родился. Я на-дняхъ, мелькомъ, увидалъ его больного и обвязаннаго въ пролеткѣ, по дорогѣ къ госпиталю. Было время, я проводилъ у него дни и ночи. У него было пять дочерей и три сына; дочери были почти всѣ недурны, а я былъ студентъ. Потомъ я узналъ, что онъ разорился и поступилъ съ горя въ ополченіе 50-ти слишкомъ лѣтъ.
Прихожу я въ главный госпиталь. Говорятъ, «кажется, сегодня ночью или утромъ умеръ; посмотрите въ часовнѣ». Зашелъ-въ часовню. Стоятъ цѣлымъ рядомъ солдатскіе гроба закрытые; свѣчи горятъ передъ иконами. Въ сосѣдней комнатѣ вскрываютъ кого-то доктора; одинъ говоритъ другому: «Вотъ селезенка такъ селезенка! Посмотрите! Это идеалъ селезенки! Что значитъ свѣжій человѣкъ изъ Россіи. А наши-то селезенки на береговой линіи, что за объемъ, что за консистенція!.. Я забылъ тамъ, какая это бываетъ нормальная селезенка!»
Я заглянулъ туда; одинъ изъ нихъ, молодой, почти дитя, бѣлый, розовый, кудрявый, дерзко облокотился на трупъ, держитъ въ рукѣ что-то черное и кровавое и любуется; другой пилитъ черепъ мертвецу и кричитъ на фельдшера, чтобы крѣпче держалъ, чтобы не моталась голова туда и сюда. Я спросилъ, не капитана ли К—го они вскрываютъ.
— Нѣтъ. Что вамъ угодно? — надменно отвѣчалъ кровожадный хирургъ.
Я хотѣлъ уйти; но въ ту минуту два солдата внесли трупъ моего капитана и положили его въ уголъ на землю. Какое желтое, налитое лицо! Знакомыя морщины были какъ будто разглажены… И, что ужаснѣе всего, челюсти его были подвязаны пестрымъ шарфомъ, который былъ мнѣ знакомъ 20 лѣтъ тому назадъ. Шарфъ тотъ дала мнѣ тогда вторая дочь его; мы любили другъ друга; особенно она меня, но я былъ вѣтренъ тогда и, уѣзжая, позабылъ ея подарокъ у нихъ въ домѣ. Говорятъ, она неутѣшно плакала при одномъ взглядѣ на этотъ шарфъ.
Нѣтъ, скорѣй домой! Лиза права. И зато, что за блаженство, когда мы опять поѣхали мимо Салгира и душистыхъ садовъ, потомъ по лѣсамъ къ Таушанъ-Базару! Смотрѣли на аспидную стѣну Чатыръ-Дага, который былъ у насъ вправо. Въ Алуштѣ мы кормили лошадей, гуляли у моря по песку, любовались на старую башню, вокругъ которой ступенями лѣпятся татарскія хижины съ навѣсами и колонками и вьется виноградъ.
Уже было совсѣмъ поздно, когда мы увидали наши огоньки подъ горою, и Христинью, и кошечку, и все то, что мы обожаемъ…
Однако и здѣсь не безъ приключеній!
Третьяго дня въ сосѣднюю татарскую деревню пріѣхали вечеромъ четыре казака, напились и заснули. Поутру ихъ нашли на дорогѣ убитыми и ограбленными. Татары клянутся, что ночью наѣхали непріятели и убили ихъ. Это вздоръ. Я, конечно, не пристрастенъ къ французамъ; но армія ихъ, надо сознаться, первая въ мірѣ не только по храбрости, но и по привычкѣ къ рыцарскому поведенію. На самихъ трупахъ есть признаки, что убійцы азіатскаго происхожденія: трупы обезображены. Издѣваться надъ врагомъ, убитымъ во снѣ, не станутъ, конечно, ни французы, ни англичане.
Странно, а въ мирное время куда какъ татары пріятнѣе для меня и тѣхъ и другихъ!
Узнали объ этомъ дѣлѣ за Байдарскими Воротами. Пріѣхало сегодня утромъ нѣсколько французовъ и сардинцевъ. Съ ними два офицера и еще одинъ молодой грекъ, лѣтъ 20-ти или 22-хъ, въ фескѣ; пальто подпоясано краснымъ кушакомъ, за кушакомъ пистолеты. Красивъ и доброе лицо. Зачѣмъ онъ съ ними? Какъ переводчикъ? Онъ ни по-турецки, ни по-русски не знаетъ. Онъ грекъ не крымскій; это было замѣтно съ перваго раза и по фескѣ, и по прекрасному произношенію греческаго языка. М-сьё Бертранъ, начальникъ этого небольшого отряда, представилъ его мнѣ; онъ родомъ съ Іоническихъ острововъ, изъ хорошей тамошней фамиліи — Маноли Маврогениcъ, или Маврогени. Я пригласилъ ихъ всѣхъ на завтракъ. Маврогени съ замѣчательной жадностью смотрѣлъ на меня, на Лизу, на всѣ наши вещи. Я не успѣлъ спросить у него ничего, и ни разу не пришлось мнѣ съ нимъ быть наединѣ.
М-сьё Бертранъ пришелъ въ негодованіе, когда узналъ, что татары осмѣлились обвинить французовъ въ измѣнническомъ убійствѣ казаковъ; созвалъ ихъ, напомнилъ кстати о пожарѣ въ имѣніи Ш—ва и пригрозилъ имъ такъ, что они обомлѣли и объявили имена убійцъ, утверждая, что они скрылись куда-то. Бертранъ предоставилъ розыски русскимъ властямъ, велѣлъ при себѣ прилично похоронить убитыхъ; сказалъ татарамъ, что подобные поступки равно противны обѣимъ воюющимъ сторонамъ и что при малѣйшей попыткѣ ихъ къ грабежу и разбою онъ самъ заберегъ ихъ, свяжетъ и отвезетъ въ союзный лагерь, а тамъ ихъ разстрѣляютъ или повѣсятъ.
Послѣ завтрака онъ благодарилъ насъ съ Лизой и прибавилъ: «что если онъ еще не такъ тронутъ и удивленъ, какъ бы слѣдовало, такъ это сами русскіе виноваты — l’on s’y attend toujours! L’hospitalité russe est connue!». Мы пошли провожать ихъ въ гору; Бертранъ шелъ съ женою моею впереди подъ руку и велъ изысканный разговоръ о Парижѣ, о театрѣ, который они устроили въ Камышѣ, о львиной храбрости русскихъ и о дружескомъ обращеніи непріятелей во время перемирій. Лиза отвѣчала ему довольно сухо, и между прочимъ я слышалъ, какъ она сказала: «танцевъ я не люблю, а въ театрѣ никогда не бывала».
Я думаю, онъ объ ней отзовется какъ о красивой дурѣ, или, если у него побольше толку, какъ о полудикой козочкѣ съ грубымъ голосомъ. И она не слишкомъ хорошаго мнѣнія объ немъ.
М-сьё Бертранъ и Маврогени уѣхали сегодня на разсвѣтѣ. Они провели у насъ опять цѣлый день. Какой славный этотъ грекъ! Лихой французъ съ острыми усами какъ нарочно ѣздитъ съ нимъ, чтобы тотъ казался еще лучше. Какъ будто и не глупъ, и любезенъ, и, должно быть, честный малый, и вѣрно храбръ подъ Севастополемъ, знаетъ много — все у него есть… Но отчего же это все такъ сухо, такъ казенно, такъ истаскано?
На дѣлѣ все это силы несомнѣнныя, до того несомнѣнныя, что этими силами, разлитыми въ ихъ полкахъ, они побѣдятъ стойкую и небрежную отвагу нашихъ войскъ. И м-сьё Бертранъ — французъ… французъ и только! Всѣ качества его націи налицо и многіе изъ недостатковъ. Своего бертрановcкаго нѣтъ ни искры! Бертранъ ли онъ, или Дюмонъ, или Дюпюи, не все ли равно? Зачѣмъ такимъ людямъ имена? Ихъ бы звать французъ № 31-й, французъ № 1,568-й и т. д. Какая разница — Маврогени! Какое простодушіе, какая искренняя, пламенная молодость во всемъ, въ улыбкѣ, въ блескѣ синихъ очей, въ черныхъ короткихъ кудряхъ, которыя падаютъ на лобъ, въ жаждѣ жить и веселиться! Еще прежде я хвалилъ его наружность Бертрану, особенно блѣдно-золотой цвѣтъ его лица и кроткаго, и лукаваго, и веселаго; Бертранъ согласился со мной и сказалъ: «надо уговорить его, чтобы онъ привезъ съ собою свой албанскій костюмъ: тогда посмотрите!» И точно, пришлось мнѣ подивиться, какъ можетъ быть красивъ человѣкъ, когда онъ одѣтъ по-человѣчески, а не по-нашему! Вошелъ онъ въ густой бѣлой чистой фустанеллѣ въ малиновой расшитой обуви съ кисточками на загнутыхъ носкахъ; золотой широкій поясъ, полный оружія; синяя куртка разукрашена тонкими золотыми разводами; длинная красная феска набекрень, и съ плеча на грудь падаетъ пышная голубая кисть!
Я вслухъ пожалѣлъ, что не родился живописцемъ. Бертранъ обратился къ Лизѣ и сказалъ: «А я, madame, жалѣю, что я не женщина, когда вижу его албанцемъ!».
Лиза покраснѣла и не отвѣчала ему. Маврогени былъ необыкновенно естествененъ, пока мы его разсматривали. Не скрывалъ своего удовольствія, смѣялся и не былъ смущенъ. Понравилось мнѣ также то, что онъ мало знаетъ и не скрываетъ своего невѣжества; на словахъ какъ будто стыдится, а лицо веселое. Увидалъ у меня на стѣнѣ портреты знаменитыхъ людей и спрашиваетъ: «Это кто?» Это Листъ. «Кто такой Листъ?» «А тутъ подписано Ройе-Колларъ; что онъ сдѣлалъ, Ройе-Колларъ?..» «Кто такой Бальзакъ?» — Странно, — отвѣчалъ я, — что вы не знаете ни Листа, ни Бальзака. Про Ройе-Коллара я не говорю — это лицо скромное и серьезное, не для молодыхъ повѣсъ…
— Не знаю, говоритъ, извините! Мнѣ такъ совѣстно.
А самъ и не думаетъ совѣститься…
— Mavroguéni est un brave garçon, mais c’est une tête un peu felée, говоритъ о немъ Бертранъ съ высокомѣріемъ старшаго и глубокомысленнаго друга.
«А ты каковъ? (думаю я про себя): если бы твоя голова треснула, оттуда, пожалуй, кромѣ математики, ничего бы не вытекло?»
Стали пѣть хоромъ по-итальянски; Маврогени фальшивитъ, смѣется и кричитъ:
— У грековъ, говоритъ, мало хорошихъ голосовъ; для этого надо ѣхать въ Италію.
Увидѣлъ мой халатъ. «Позвольте мнѣ надѣть!» Надѣлъ, смотрится въ зеркало и доволенъ.
Потомъ разсказываетъ, что онъ никогда халатовъ не носилъ и не носитъ. «Когда былъ на родинѣ, проснусь поутру — и въ море. И плаваю, и плаваю, ныряю, ныряю! Некогда халатъ надѣвать!» И, несмотря на все свое ребячество, какъ онъ смѣло и строго остановилъ Бертрана, когда у того сорвалась одна, быть можетъ, необдуманная невѣжливость. Я сталъ разсматривать штуцеръ одного изъ ихъ солдатъ, а Бертранъ сказалъ:
— Voilà, monsieur, la bajonette française qui fait trembler toute l’Europe!
Я не отвѣчалъ ни слова и поставилъ штуцеръ въ уголъ.
Маврогени пожалъ плечами и замѣтилъ ему: «Здѣсь не бастіонъ, я думаю… идетъ ли это говорить?..»
Бертранъ покраснѣлъ.
Потомъ я изъ другой комнаты слышалъ, какъ они спорили.
— Ты приверженецъ русскихъ… это извѣстно! Ты слишкомъ молодъ, чтобы давать мнѣ уроки приличій.
— Да! я русскихъ люблю и тебя люблю. И скажу тебѣ, нехорошо говорить это русскимъ, когда и безъ того у нихъ больше тысячи человѣкъ выбываетъ каждый день изъ строя въ Севастополѣ. Не сердись! вѣдь мы друзья?
— Прекрасно… мы друзья; но именно изъ дружбы можно бы было воздержаться отъ подобныхъ замѣчаній, пока мы не одни съ глазу на глазъ…
— Мнѣ было жаль, — сказалъ Маврогени.
Наконецъ Бертранъ воскликнулъ:
— Eh bien! j’ai eu tort! Je l’avoue!
Маврогени искалъ случая быть со мной наединѣ и, когда добился этого, съ жаромъ сталъ разсказывать мнѣ о своей жаждѣ видѣть русскихъ, о своемъ побѣгѣ на войну отъ родныхъ, объ ошибкѣ, которую онъ сдѣлалъ.
— Я рѣшился вдругъ, — сказалъ онъ, — отецъ и мать мои жили тогда въ Галлиполи… я собралъ, что могъ, денегъ, сѣлъ на первое купеческое судно, и оно привезло меня въ Балаклаву къ союзникамъ. Я все думалъ — лишь бы доѣхать, а тамъ убѣгу… Я воображалъ всѣхъ русскихъ великанами, силачами; думалъ, что они всѣ строгіе, набожные; я съ ума сходилъ, чтобы попасть въ вашъ лагерь. Но пришла мнѣ мысль ѣхать въ Крымъ только тогда, когда некому было меня довезти, кромѣ французовъ и англичанъ. Попалъ я на большое купеческое судно. Воловъ на немъ везли для войска. Поднялась буря, и шесть дней носило насъ по Черному морю. Я не унывалъ: мачты сломались, руль испортился, капитанъ головой объ стѣну бился; а я все ѣлъ, пилъ и смѣялся… и ни разу не подумалъ, что могу утонуть. Французы за мной слѣдили; бѣжать не знаю куда, по-русски не знаю; надѣялся хоть издали увидѣть русскихъ. И когда видѣлъ я вдали огни въ севастопольскихъ домахъ, когда пушки ваши стрѣляли, когда союзники бѣжали или были разбиты, я былъ внѣ себя. Привезли плѣнныхъ, кричатъ около меня: «русскіе! русскіе!» Я бѣгу… Вижу — трое. Одинъ казакъ и два солдата: нехороши собой, ростомъ невелики. Досадно мнѣ было, что они такіе; а еще досаднѣе, что ни слова не могу имъ сказать! Всѣ замѣтили, какъ я на нихъ смотрѣлъ и теперь шагу не могу одинъ сдѣлать. Бертранъ боялся, чтобы я не пробовалъ бѣжать и чтобы меня не разстрѣляли; взялъ меня на поруки, а я далъ ему честное слово не перебѣгать къ русскимъ. Но если бы я могъ!
— И въ Бертрана бы вы стрѣляли, если бы были свободны? — спросилъ я у него.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ, — въ него бы не сталъ стрѣлять, а въ другихъ съ удовольствіемъ, особенно въ красныхъ дьяволовъ, въ англичанъ!
Я разочаровалъ его немного тѣмъ, что сказалъ: «Между русскими и русскими есть большая разница. Народъ, правда, набоженъ, но нравами не слишкомъ строгъ; а общество вовсе ужъ не строгаго нрава и, къ сожалѣнію, не слишкомъ религіозно. Если и есть гдѣ строгость семейныхъ нравовъ, такъ это скорѣй въ богатомъ дворянствѣ, — прибавилъ я, — а средній кругъ нашъ, который образовался не столько выработкой снизу, сколько распаденіемъ сверху, скорѣй страдаетъ распущенностью, чѣмъ излишней суровостью семейнаго начала».
— Какъ это странно! Какъ это странно! — повторялъ Маврогени. — А у насъ, грековъ, нравы строги. Говорятъ, это турецкое иго очистило народъ. Я не знаю. Такъ думаютъ другіе.
— Не знаю, — отвѣчалъ я, — иго ли это очистило или что другое. И крымскіе греки въ семьяхъ строже русскихъ. Если ссоръ у нихъ меньше, чѣмъ у насъ, такъ порядка внутренняго, навѣрное, больше. Всѣ мужья у нихъ, во-первыхъ, ревнивы, если не по натурѣ, такъ по обязанности и для приличія.
— Развѣ можно не ревновать жену, если ей кто-нибудь нравится? — спросилъ онъ съ лукавымъ любопытствомъ.
— Можно ! — отвѣчалъ я, — у насъ многіе не ревнуютъ, а только притворятся изъ страха чужихъ разговоровъ. А есть изрѣдка такіе, которые не ревнуютъ и не притворяются!
Онъ задумался, и мы простились.
Севастополь отданъ. Иные говорятъ: чѣмъ хуже, тѣмъ лучше. Можетъ быть; для Россіи они и правы; но мнѣ, крымскому жителю, страшно за Крымъ.
Вчера пріѣзжалъ Бертранъ. Онъ былъ деликатенъ; опустилъ глаза и сказалъ между прочимъ: «Это было дѣло военной удачи, поворотъ фортуны. Русскіе были такъ же мужественны, какъ и во время перваго штурма!»
Второстепенное лицо изъ французскаго романа второй руки — какой-то вѣрный, твердый другъ!
Маврогени былъ съ Лизой въ саду. Я слышалъ, какъ они смѣялись, играя въ мячъ.
Мы вышли на балконъ посмотрѣть на нихъ, и они насъ не замѣтили.
Какъ они оба хороши! Какъ бы они были созданы другъ для друга, достойны другъ друга, если бы судьба соединила ихъ, вмѣсто того, чтобы послать меня навстрѣчу Лизѣ! Какъ она была сурова и мила! На головѣ у нея былъ тотъ самый бѣлый платокъ, въ которомъ она ходила со мной въ дубовую рощу въ тотъ вечеръ, когда мы рѣшились обвѣнчаться.
А какой онъ молодецъ! Какъ молодъ душой и какъ ловокъ! Главное, какъ молодъ душой! Какъ мало въ немъ той ужасной осмотрительности, которая, какъ печать проклятія, легла на всю умную часть нашей молодежи; и бертрановская деревянная живость не похожа на то изступленіе жизни и веселости, которыми дышитъ Маврогени. Играя, онъ прыгаетъ и смѣется; схватилъ острую палку и прокололъ резиновый мячъ.
Лиза требуетъ за него деньги; онъ увѣряетъ и божится, что деньги у него все французскія, которыя у насъ не будутъ ходить.
Я ушелъ съ балкона и заперся у себя; наединѣ мнѣ стало еще грустнѣе.
Больше мѣсяца не пріѣзжалъ Маврогени; онъ былъ нездоровъ. Лиза не скрывала, что ей скучно безъ него. Разъ она подумала, что онъ пробовалъ перейти къ русскимъ и что его разстрѣляли. Подумала, поблѣднѣла, начала спрашивать, какъ я думаю, и голоса нѣтъ. Однако вчера пришла записка отъ него. Хочетъ итти самъ къ генералу Боске проситься къ намъ на двѣ недѣли и дать честное слово, что онъ не перебѣжитъ.
Пріѣхалъ. Все ожило у насъ. Дай Богъ здоровья Боске! Лиза громко поетъ по утрамъ, когда выйдетъ къ чаю въ залу. Онъ клянется, что скоро будетъ миръ. Прыгаетъ отъ радости, твердитъ: «миръ! миръ!»
Ужъ скоро двѣ недѣли, какъ Маврогени у насъ. Мы возили его вездѣ по горамъ, въ Ялту, въ Алупку. Онъ все хвалитъ; иногда какъ будто безъ вниманія, иногда съ восторгомъ. Безпрестанно говоритъ о русскихъ: онъ видѣлъ еще русскихъ плѣнныхъ; онъ любитъ русское кушанье; это русская церковь, въ русскомъ вкусѣ; а самъ въ первый разъ видѣлъ подъ Севастополемъ русскій монастырь.
Нашихъ бородатыхъ дворовыхъ, кучеровъ, извозчиковъ, въ Ялтѣ принимаетъ за монаховъ, потому что у грековъ всѣ, кромѣ монаховъ и священниковъ, брѣютъ бороды.
Въ немъ странное соединеніе грека съ итальянцемъ. Греческой сухости въ немъ нѣтъ, и лицомъ онъ больше на итальянца походитъ. Во французскомъ языкѣ онъ ошибается какъ итальянецъ, а когда хочетъ выучиться русскимъ словамъ, произноситъ ихъ какъ грекъ. Меня это смѣшитъ, но Лиза не можетъ слышать этого и говоритъ: «Ужъ лучше бы не учился по-русски! Точно еврей» (портной изъ Ялты). Политическія убѣжденія въ немъ крѣпки, и въ нихъ онъ истинный грекъ героическаго взгляда. Россію обожаетъ, хотя и не знаетъ ея; горой за православіе, хотя самъ лѣнится ѣхать къ обѣднѣ; съ наслажденіемъ разсказываетъ о турецкихъ несправедливостяхъ, о грубости англичанъ; ни въ Македоніи, ни даже въ Румеліи не хочетъ и слышать о славянахъ — все греки. Мечтаетъ о томъ, какъ было бы хорошо, если бы составились двѣ большія православныя земли — сухопутная Россія и морская, большая Греція, которая бы вытѣснила англійскій флагъ изъ Средиземнаго моря и просвѣтила бы даже мохамеданскую Азію. Я на этомъ всегда его останавливаю и говорю, что новая Греція, особенно та ея часть, которая зоветъ cебя передовой и образованной, не носитъ въ себѣ никакого оригинальнаго историческаго начала и что комерціальныя способности однѣ не даютъ еще права просвѣщать по-своему мусульманскій Востокъ. Это просвѣщеніе будетъ губительно для духовнаго богатства на земномъ шарѣ; мусульманамъ, по-моему, способенъ къ обновленію самобытному, лишь бы онъ покинулъ Европу и, оставляя другимъ волю развиваться, избавился бы самъ отъ опасности стать жалкимъ лакеемъ Запада. Я думаю даже (хоть и не совсѣмъ слѣпо), что въ коранѣ есть начала сходныя и съ фатализмомъ новой статистики и съ пышностью самого мірозданія. Коранъ говоритъ: «Богу угодно, чтобъ были и добрые и злые, и грѣшные и праведные. Онъ знаетъ, что нужно!» Не сообразно ли это съ исторіей, съ жизнью растительнаго и животнаго міра, поэтическими противоположностями вселенной? Можетъ быть я ошибаюсь. Если такъ — пусть проститъ мнѣ Богъ; но въ мысляхъ нашихъ мы не властны!
Маврогени не понимаетъ этихъ возраженій. Продолжаю о немъ. Сегодня мнѣ и весело и душно, какъ будто я помолодѣлъ; хочу писать.
По привычкѣ или по обязанности, онъ хвалитъ строгость домашней жизни у грековъ; хотя и сознается, что нерѣдко гречанки обманываютъ мужей, но пусть принципъ стоитъ!
А итальянская натура и жизнь въ Италіи тоже не остались въ немъ безъ слѣдовъ. Добродушіе, легкомысліе, невольное желаніе измѣнить этому греческому принципу домашней жизни, но только не въ ущербъ себѣ, а въ ущербъ ближнему…
Онъ разсказывалъ Лизѣ, что въ Неаполѣ у одной дамы былъ мужъ и былъ «человѣкъ, котораго она любила» (такъ онъ самъ выразился). «Человѣкъ, котораго она любила», продалъ хорошее имѣніе около Флоренціи и переселился въ Неаполь, чтобъ быть всегда съ нею. Мужъ былъ осужденъ на изгнаніе за политическій заговоръ; неаполитанкѣ стало такъ жаль мужа, что она уѣхала съ нимъ. И что же? Родные этой дамы порицали ее и брали сторону любовника, который изъ любви къ ней разорился!
— Вотъ какъ строго судятъ въ Италіи! — сказалъ Маврогени.
И, по всему видно, радъ, что судятъ такъ! Онъ знаетъ наизусть много любовныхъ греческихъ пѣсенъ, и хотя самъ поетъ дурно, но для вѣрнаго музыкальнаго чувства Лизы достаточно было его намековъ на музыку, съ которой ихъ поютъ. Не знаю, поетъ ли она ихъ вѣрно, но слышу, что поетъ хорошо. Изъ героическихъ мнѣ нравится особенно одна:
„Съ мечомъ за поясомъ
И на конѣ моемъ
Я лечу, какъ птица!
Когда стрѣляю изъ ружья,
Я не забочусь о томъ,
Что мнѣ сулитъ судьба.
Я пою и смѣюсь, когда свищетъ свинецъ,
льется кровь.
И верхомъ на моемъ конѣ по темной дорогѣ
Скачу черезъ пропасти.
Не плачь, красивая дѣвушка!
Путь мой лежитъ за горы…
Я вездѣ найду красавицъ, но долго не
останусь ни съ одной
Изъ нихъ нигдѣ и назадъ не вернусь“.
Недурна также другая грустная пѣсня, которая начинается:
Ты ангелъ мой!
И въ рукахъ ты держишь мечъ,
Который погубитъ мою голову…
Какое прекрасное соединеніе страсти и суровыхъ таинственныхъ впечатлѣній! Я зову эту пѣсню вечерней, и Лиза всегда поетъ ее подъ вечеръ.
Вчера вечеромъ мы долго говорили съ Маврогени съ глазу на глазъ. Онъ безпокоится о томъ, что ему дѣлать, если миръ не будетъ заключенъ. Какъ попасть къ русскимъ, не нарушая честнаго слова?.. Онъ думаетъ уѣхать въ Турцію и возвратиться черезъ мѣсяцъ совсѣмъ сызнова черезъ Молдавію и сухимъ путемъ, черезъ Перекопъ, въ нашъ лагерь. Слово сдержано, — онъ не бѣжалъ; онъ уѣхалъ на родину. А послѣ — это уже нѣчто вовсе новое. Это умно придумано.
Все кончено! все рѣшено! Утромъ я пошелъ, по обыкновенію, осмотрѣть садъ и возвратился довольно усталый со стороны той лужайки за домомъ, за которой полукругъ кипарисовъ. Надо замѣтить, что домъ нашъ прислоненъ къ этому лугу задомъ, и прямо съ него можно шагнуть на балконъ. Я такъ и хотѣлъ сдѣлать. Подхожу — Маврогени стоитъ спиной ко мнѣ у перилъ, а Лиза сидитъ передъ нимъ на стулѣ: лицо ея скрыто въ его рукахъ, а ея руки обняли его колѣни. Они не слыхали, какъ я шелъ по травѣ, и я поспѣшно удалился. Остался я одинъ, и все во мнѣ было и полно, и взволновано. И жалость непонятная, и радость, что ей весело и хорошо… Не такъ ли волнуется и блаженствуетъ мать, когда сынъ покидаетъ ее для успѣховъ и наслажденья? Хотѣлъ итти… ищу шляпу — она на мнѣ… Хотѣлъ итти къ морю, — не могъ. Сѣлъ опять къ столу, закрылся руками, чтобы свѣтъ Божій забыть, и спросилъ себя:
— Зачѣмъ ты не ревнуешь? Какъ смѣешь ты не ревновать? Но что же дѣлать мнѣ, если во мнѣ нѣтъ ни искры ревности? Что дѣлать мнѣ, если она мнѣ давно не жена, а моя дочь, мое созданіе?..
— Но твоя дочь, твое созданіе гибнетъ! Она падаетъ!.. Протяни ей крѣпкую руку стараго друга… Удержи ее на краю!..
Нѣтъ, пышный макъ расцвѣлъ, и хранительные зеленые листья пусть сохнутъ и отпадаютъ!.. Кто сказалъ вамъ, глупцы, что она гибнетъ? Кто сказалъ вамъ, глупцы, что тотъ, чья рука покрыла землю коврами цвѣтовъ; тотъ, кто научилъ человѣка воздвигать узорные дворцы и храмы и списывать на полотно благородно-дряхлыя хижины; чей духъ вдохнулъ въ нашу жизнь громы музыки, громы бурь и громы сраженій; по чьей волѣ мы въ сумерки поемъ грустную пѣсню про страшнаго ангела съ мечомъ и про степь, по которой вѣетъ вечерній вѣтеръ, — кто изъ васъ рѣшилъ, что волненія чувствъ и страстей не плодотворны и не угодны ему такъ же, какъ и узоры храмовъ, и узоры цвѣтовъ, и волненія моря, и волненія музыки?..
Чѣмъ упала, чѣмъ унизилась она? Она не была и не будетъ счастливой женой ничтожнаго Маринаки, она ко мнѣ, обветшалому и отжившему, не питала глупой страсти. Она не влюбилась въ безличнаго Бертрана; странная рѣчь молодого казака, его выразительные узкіе глаза и бѣлокурая скобка волосъ, его грубое русское удальство ей нравились больше, но за мигомъ страсти могли грозить ей униженье и обида дикаря. Она остановилась. Привычка ко мнѣ, глубокое уваженіе, дружба, покойная роскошь нашихъ будней не убили въ ней бездонныхъ силъ для новой жизни и любви… Живи, живи, моя Лиза! Живи моя дочь, живи и расцвѣтай, мое божество!..
Уѣхалъ. Я не видалъ ее въ минуту его отъѣзда.
Вечеромъ я сидѣлъ одинъ въ темномъ кабинетѣ. Вошла Лиза, сѣла у стола, вздохнула раза два, сказала: «Ну!..» и замолчала и опять вздохнула. Лица ея мнѣ не было видно.
Я молча взялъ ея руку. Она начала опять:
— Ну… я пришла!
— Знаю! — сказалъ я: — знаю. Не тревожься… забудь обо мнѣ…
Она упала передо мной на колѣни и горько заплакала, повторяя тихо:
— Васъ забыть?.. Васъ?.. Ангелъ мой! Добрый… добрый!..
Я видѣлъ, что эти слезы были слезы невыносимаго счастья, теплый майскій дождь между двумя сверкающими днями.
Я не былъ такъ чисто счастливъ, когда самъ любилъ юношею!
Прочь сомнѣнія! Прочь рабство общихъ мнѣній! Пусть питается дешевой и безвредной пищей тотъ, кто не въ силахъ вынести божественныхъ напитковъ!
Мы ждемъ его съ нетерпѣніемъ. Днемъ Лиза избѣгаетъ произносить его имя; но когда вечеромъ мы гуляемъ по скаламъ и въ рощахъ надъ моремъ, тогда мы говоримъ о немъ.
— Однако вамъ больно что-то? — спросила она вчера. — Вы чаще вздыхаете.
— Развѣ я не вздыхалъ часто, когда мы съ тобой ѣхали, послѣ бала, по лѣсамъ у подошвы Чатыръ-Дага? Развѣ я не былъ счастливъ тогда?
— Нѣтъ у меня словъ, чтобы вамъ все сказать, какъ было, — продолжала Лиза: — когда я одна, — все во мнѣ кипитъ какъ будто… Готовлю вамъ столько… А пришла, — не могу! Это-то и есть любовь или еще нѣтъ?
— Это и есть любовь, — отвѣчалъ я.
— Отчего же душно и при немъ и безъ него?
— Оттого, что истинное, глубокое счастье не по силамъ намъ; мы къ нему не привыкли.
— Это правда! — отвѣчала Лиза.
— Это правда! Видите? Это правда; значитъ, мы къ счастью не привыкли!..
Долженъ ли я, смѣю ли я мѣшать ея блаженству и умѣрять неразрывную съ нимъ благодатную тоску? Не со мной же испытывать ей эти чувства! не со мной же озаряться на мигъ райскимъ лучомъ за то только, что я честенъ, добръ для нея и прочелъ сотни двѣ разныхъ книгъ!
Послѣдняя заслуга дешевѣетъ съ каждымъ днемъ и лѣтъ черезъ 50 станетъ порокомъ, если люди не образумятся.
Все это время Лиза весела; она ждетъ его съ нетерпѣніемъ. Извѣстія о мирѣ становятся вѣроятнѣе.
Поѣду самъ за нимъ. Лиза тоскуетъ. Теперь перемиріе; да и кому нужно брать въ плѣнъ мирнаго помѣщика?
Вернулся одинъ. Онъ больше трехъ недѣль какъ уѣхалъ домой. Что это значитъ? Онъ слышалъ со всѣхъ сторонъ, что ждутъ мира… Неужели онъ легокъ до того, что прикоснулся къ цвѣтку и умчался? Остыть, — я понимаю. Но есть мѣра и время на все!.. Легкомысліе не исключаетъ глубины чувствъ, и я думаю, тутъ кроется что-нибудь другое. Впрочемъ, не разъ я видалъ, какъ прекрасные люди поступали дурно и ничтожные вели себя хорошо.
Едва только я выѣхалъ на наше шоссе изъ Байдарскихъ Воротъ, какъ увидалъ Лизу одну на камнѣ. Было уже поздно, а отъ насъ этотъ камень верстъ пять или шесть. Вотъ за это бы стоило вызвать и убить его! И какъ онъ могъ, быть такъ близокъ съ ней и не полюбить ея, не увлечься сильно, по крайней мѣрѣ, на время? Не понимаю! Это его унижаетъ.
Я увидалъ ее на камнѣ и вскрикнулъ:
— Лиза!
А она подошла, глядитъ въ коляску…
— Вы одни?
Только и сказала.
Когда она узнала, что онъ уѣхалъ на родину, она прибавила только:
— Ну, Богъ съ нимъ. Какъ все было прежде, такъ и будетъ!
Хорошо, если бы прежнее было возможно! Но я боюсь. Она блѣдна, и Христинья жалуется, что она по ночамъ плачетъ на кровати.
Наконецъ! Миръ заключенъ, и пришли письма. Пріѣзжалъ Бертранъ и мнѣ отдалъ одно, а Лизѣ другое, — тайна. О моемъ я не говорю, — пустыя оправданія, просьбы сдѣлать для него что-нибудь, чтобы онъ могъ служить въ Россіи, благодарность за дружбу и т. п. Но когда Бертранъ, простившись съ нами навсегда, уѣхалъ, — Лиза принесла мнѣ свое и переводила слово за словомъ съ итальянскаго. Ей не нравился риторическій языкъ этого страстнаго письма. Она часто повторяла: «Къ чему это?» Иныя мѣста она вовсе пропускала (отъ стыдливости, я думаю, а она говоритъ, что не умѣетъ перевести).
«Какъ могъ я (пишетъ Маврогени) долго наслаждаться въ земномъ раю вашемъ, когда совѣсть моя поднимала ежедневно во мнѣ ужасную бурю? О, мой кумиръ! О! зачѣмъ я лишенъ свѣта, который озарялъ мой путь? Но могли ли мы съ тобой, моя вечерняя звѣздочка, быть врагами нашего добраго, почтеннаго друга? Я развѣ не помню тотъ вечеръ, когда въ шумѣ гигантскихъ волнъ, въ шопотѣ деревьевъ роскошнаго сада, въ кроткомъ взглядѣ луны съ небесъ я слышалъ и видѣлъ упреки?.. Я бы не могъ выносить прикосновенія соперника къ тебѣ, моя прекрасная, хотя бы ему были даны права на тебя передъ жертвенникомъ. Я понялъ: нѣкоторыя изъ словъ его были желаніемъ испытать меня… Я это понялъ и не могъ самъ выносить долго его близости. Зачѣмъ же и я съ своей стороны буду терзать сердце того, кого чту, какъ отца? Зачѣмъ буду вносить въ его домъ безчестіе и раздоръ? Прощай, моя прекрасная! Краткій мигъ блаженства нашего былъ выше, прекраснѣе всякихъ словъ… Но не лучше ли было бѣжать отъ тебя?»
Онъ думалъ, что я не могу не ревновать! Онъ называетъ это — вносить безчестіе въ домъ! Онъ видѣлъ впереди раздоры, воображая, что я ничего не зналъ и что, притворяясь довѣрчивымъ, испытывалъ его честность!
Благородно, — но какая ошибка!
Я спросилъ у Лизы, какъ она не сумѣла объяснить ему мой взглядъ; говорила, — онъ не вѣритъ: а мнѣ тогда много говорить не хотѣлось…
Нѣтъ, онъ ее любитъ, и я мирюсь съ нимъ. Цвѣтистый слогъ письма меня не удивляетъ и не внушаетъ мнѣ отвращенія. Многіе люди прошлаго вѣка не умѣли иначе писать, умирая отъ страсти. Именно потому, что цвѣтистость эта не своя, а школьная, привычная, — я вѣрю, что она не придумана и, зная его, слышу въ ней чувство.
Я зналъ и другихъ грековъ, которые, какъ онъ, просты на словахъ, но на бумагѣ изысканы, сами того не замѣчая. Это могло зависѣть отъ учителя; а онъ учился гдѣ попало. Мы, русскіе нашего времени, тоже не умѣемъ говорить просто и впадаемъ въ другую крайность: безъ юмористическаго крючкотворства ни строки! У другого и улыбки на лицѣ никогда не бываетъ; сѣлъ писать и не слышитъ, что каждое слово его гримаса, и на читателя, вмѣсто смѣха, нападаетъ тоска. Я самъ такъ писалъ письма къ той, которую любилъ когда-то… Что за ядовитыя отступленія! Сколько оговорокъ! Какія глупыя насмѣшки надъ романтизмомъ! Однако, несмотря на все это зловоніе гоголевскихъ обносковъ, я былъ влюбленъ до безумія.
Я вѣрю, что онъ любитъ ее; но что дѣлать теперь? Писать ему или нѣтъ?
Лиза отвѣтила ему; но звать его сюда еще не хочетъ. Она хочетъ побѣдить свою тоску. Хочетъ жить попрежнему. Не будетъ этого!
Напрасны попытки забыть его! Страсть не совершила полнаго своего круга. Ни кошка, ни лошади не занимаютъ ее. Напрасныя усилія! Все стало мрачно у насъ въ домѣ.
Цѣлый мѣсяцъ мы ѣздили по Крыму, смотрѣли новыя мѣста… Я старался всѣми силами развлечь ее. И все напрасно! А сколько любопытнаго мы видѣли съ ней! Видѣли бѣлые безмолвные обломки большого города на холмахъ и языки синихъ бухтъ, которыя входятъ въ пустынные берега погибшей крѣпости; видѣли французскіе бараки надъ русскими развалинами; входили на Малаховъ курганъ: видѣли картечь, вбитую въ землю, какъ горохъ на току послѣ молотьбы; вывѣски: «Bazar de la Gloire!»; на сѣверной сторонѣ просыпается жизнь: трактиры, жилище въ баракахъ, толпятся женщины въ платочкахъ, пляшутъ и поютъ матросы. Смотрѣли землянки сардинскаго лагеря съ кирпичными печами и голубымъ домикомъ главнаго штаба; кругомъ сотни старыхъ деревянныхъ острыхъ башмаковъ, изломанныя жестянки отъ сардинокъ. У дороги мы нашли грядку ископанной земли и лежащій большой бѣлый каменный крестъ на концѣ грядки, съ надписью, которая насъ тронула: «Ici reposent des soldats français».
Въ Чаргунѣ кормили лошадей и ночевали. На покинутой батареѣ растутъ садовые цвѣты. Деревня въ зеленой сочной долинкѣ, а кругомъ лѣсистые холмы; татары распластываютъ кучи жестяныхъ банокъ, на которыхъ еще видно: «boeuf bouilli, 16 rations», и обиваютъ ими крыши; отели въ деревянныхъ стѣнахъ оклеиваютъ листами «Times». Черноглазый мальчикъ принесъ намъ на блюдечкѣ разные сухари.
— Всѣ тутъ были! — сказалъ отецъ, — это хлѣбъ сардинскій, а это турецкій, а это энглэзъ, а это французъ. И коранъ былъ; всѣ были!..
Въ Бахчисараѣ мы слушали, какъ журчитъ фонтанъ Maріи; ходили по звонкимъ комнатамъ дворца, любовались на пестрыя стѣны. Ѣздили на судахъ, спускались съ огнемъ въ огромную пещеру: ея дно усѣяно черепами и костями мужскими, женскими и дѣтскими. Когда-то давно здѣсь множество народа было задушено дымомъ костровъ, которые врагъ разложилъ у входа. Морской берегъ у горной деревни Коктебель славится красивыми разноцвѣтными камешками, и многіе собираютъ ихъ. Лиза хотѣла давно туда съѣздить; мы пошли одни и долго собирали у моря; собрали, но она забыла ихъ на первомъ ночлегѣ! «Ей уже и домъ не милъ, и нести она въ него ничего не хочетъ!..» подумалъ я; но ни эти забытые камешки, ни равнодушіе, съ которымъ она смотрѣла на краснорѣчивые остатки великой борьбы, не поразили меня такъ, какъ одно ея слово у камина въ домѣ стараго пріятеля, муллы Османа. Мы ночевали у него. Прекраснѣй этой деревни, похороненной въ ущельѣ и въ лѣсу огромныхъ деревьевъ грецкаго орѣха, трудно вообразить… Старикъ и старуха угощали насъ какъ своихъ дѣтей. Почтенные люди! Онъ въ чалмѣ, сѣдая борода до пояса; веселый ласковый; она построже, погордѣе; черты нѣжныя, блѣдна какъ воскъ, одѣта въ маленькую длинную шубку, а покрывало, чистое и бѣлое, подколоно и прибрано вокругъ лица съ замѣчательной заботливостью. Въ здѣшнихъ горахъ уже холодно подъ вечеръ. Мы сѣли у широкаго камина на подушкахъ, и Лиза сама стала варить кофе. Я говорилъ съ Османомъ; разсказывалъ ему о войнѣ, которая до нихъ не доходила, а глаза мои и мысли не могли оторваться отъ нея. Какъ она наклонялась къ огню, какъ падала черезъ плечо на грудь черная коса ея, какъ она держала кофейникъ — все мнѣ хотѣлось видѣть сто разъ, и каждый взглядъ терзалъ мое сердце жалостью… Отцвѣтаетъ невидимкой, бѣдная, горная травка! Въ саклѣ становилось все темнѣе и темнѣе; Османъ вышелъ, а старушка молча гремѣла самопрялкой.
— Чѣмъ у нихъ дурно? — сказала Лиза, осматривая комнату: — на полу, сукно; сундуки хорошіе; шкапчики и полочки, все выкрашено зелеными и красными фигурами. Полотенца по стѣнамъ висятъ золотомъ шитыя… Сколько подушекъ разныхъ… можно здѣсь жить.
Я хотѣлъ было спросить; «да; но не со мной, а съ нимъ», но удержался. Между тѣмъ старушка приблизилась къ намъ и, разговаривая, удивлялась, отчего у насъ нѣтъ до сихъ поръ дѣтей!
— У насъ, — продолжала она, — родилось девять въ этой комнатѣ. Трое умерло, а другіе живутъ и своихъ дѣтей имѣютъ. Эта комната счастливая. Переночуешь у насъ, Аанумъ (обратилась она къ Лизѣ), и будешь беременна.
Мы долго еще молча сидѣли одни у камина, и Лиза, наконецъ, первая прервала молчаніе:
— Въ самомъ дѣлѣ, какъ это дурно, что у насъ нѣтъ дѣтей! — сказала она.
— Тѣмъ лучше, — отвѣчалъ я, — дольше будешь молода.
— На что мнѣ молодость?
Вотъ ея отвѣтъ!
Могу ли я послѣ этого не требовать, чтобы она звала его сюда?
Написали ему письма. Лиза своего мнѣ не показала, и я, конечно, не просилъ посмотрѣть. Что касается до меня, то я всѣми силами старался убѣдить его, чтобы онъ забылъ обо мнѣ, какъ о мужѣ, и видѣлъ бы во мнѣ только старшаго брата ея и неизмѣннаго своего друга.
Отправили. Что-то будетъ!
Лиза сначала стыдилась немного показывать свою радость и свое безпокойство; но не можетъ болѣе скрывать. Спрашиваетъ, сколько времени пойдутъ наши письма, не тонутъ ли пароходы въ это время года. Вечеромъ сна нѣтъ; утромъ встаетъ до свѣта; ко мнѣ стала еще внимательнѣе, ласковѣе прежняго; чаще стала играть на роялѣ. Повторяетъ забытыя греческія пѣсни; лицомъ еще блѣдна, но глаза помолодѣли и сверкаютъ.
Получили отвѣть. Онъ будетъ скоро. Что за радость! Она уже не владѣетъ собой… Прыгала, плакала, ноги мои обнимала… И я былъ какъ безумный; не могъ болѣе сносить волненія и ушелъ на горы одинъ.
Меня радовало, что она ни разу не сказала: «простите!» какъ говорила иногда прежде.
На горѣ я нашелъ глубокій снѣгъ, и влажные лѣтомъ лѣса стояли теперь какъ на родинѣ моей, нѣмые и безъ листьевъ; у ногъ моихъ, далеко внизу, вилась дорога; за ней зеленѣли сады, стѣсненные у моря, и домъ нашъ, чуть видный у берега, бѣлѣлъ и блисталъ на холодномъ солнцѣ. Море отсюда казалось еще безконечнѣе.
Есть монастырь далеко отсюда, на горахъ; тамъ всего семь или восемь монаховъ; они сами работаютъ въ огородѣ; красныя скалы, надъ которыми виденъ его крестъ, — татары зовутъ Кизиль-Ташъ. Каждое лѣто съ гужемъ идутъ туда толпы на богомолье, а потомъ опять ни души чужой.
Не скрыться ли мнѣ туда, а имъ двоимъ оставить все мое имѣніе? Пусть сперва поживутъ въ изступленіи полнаго блаженства, а потомъ тихо, какъ честные и дружные супруги.
Лиза не отходитъ отъ окна и все смотритъ на море. Два раза мы ѣздили въ городъ встрѣчать пароходъ… Она опять начинаетъ тосковать. Опятъ плакала на кровати. И вчера сказала: «Что же это такое будетъ? Все только и думаю: какъ онъ смѣялся, какимъ голосомъ говорилъ! И все мнѣ кажется, что я не такъ помню… что и голосъ, и лицо, и смѣхъ у него не тотъ…»
Наконецъ! Вчера пріѣхалъ… Съ утра море было бурно, и мы издали видѣли, какъ качало пароходъ отъ носа къ кормѣ и отъ кормы къ носу.
Мы одѣлись тепло, потому что на шоссе падалъ снѣгъ и дулъ холодный вѣтеръ, и пошли пѣшкомъ часа черезъ три послѣ того, какъ показался пароходъ. Я хотѣлъ отпустить Лизу одну, но она сама пригласила меня.
Дорогой она была очень блѣдна и не разъ останавливалась, чтобы перевести духъ.
Мы прошли версты четыре не безъ труда, все въ гору и противъ вѣтра; она хотѣла итти дальше, но я не согласился, и мы присѣли отдохнуть на ступеняхъ одной изъ тѣхъ маленькихъ и чистыхъ казармъ, въ которыхъ живутъ солдаты для присмотра за шоссе… Сидѣли долго; Лиза не сводила глазъ съ дороги… Вдругъ видимъ, скачетъ кто-то на татарской лошади, и сзади тоже верхомъ едва поспѣваетъ татаринъ съ чемоданомъ въ рукахъ.
Мы отошли за поворотъ дороги, чтобы солдаты не видали нашей встрѣчи. Одинъ мигъ еще — и онъ доскакалъ.
Дакъ онъ обнялъ меня! Дакъ онъ былъ радъ! Дакъ онъ у нея цѣловалъ руку! какъ хохоталъ!
Мы взяли его съ обѣихъ сторонъ подъ руки и спустились внизъ. Надо было согрѣть его, накормить, хотѣли дать ему отдохнуть, но онъ ни за что!..
Прошелъ обѣдъ веселый, при огняхъ, и вечеръ пролетѣлъ далеко за полночь.
Разспросы, разсказы, смѣхъ, его восторгъ открытый, ея полусмущенное блаженство.
Возможно ли мѣшать имъ?
О Боже! ты, который видишь сердца націи, «правъ я или нѣтъ?»
Правъ или нѣтъ, не знаю; но я счастливъ, и долгое прошедшее мое мнѣ уже не кажется безплоднымъ. И въ немъ я вижу тысячу встрѣчъ, мыслей, причинъ и впечатлѣній, которыя привели меня къ умѣнью жить такъ, какъ я живу.
Что за вечеръ! Что за длинный, что за дивный вечеръ… Что за счастье видѣть ихъ вмѣстѣ!
Море ревѣло къ ночи все страшнѣе и страшнѣе; стекла наши дрожали отъ вѣтра. Сегодня утромъ я увидѣлъ, что за ночь волна кой-гдѣ подняла стоймя большія каменныя глыбы, а другія зарыла въ песокъ. Весь рядъ молодыхъ деревьевъ, которыя Лиза посадила довольно далеко отъ берега, сломанъ и смытъ. Морская трава и мелкія раковины летѣли съ пѣной до цвѣтника. А у насъ пылалъ каминъ въ гостиной, коверъ пестрый и густой какъ бархатъ, и лампа горѣла на столѣ.
Лиза сидѣла съ ногами на диванѣ, и незнакомое мнѣ теплое сіяніе озаряло каждую черту ея лица. Онъ то разспрашивалъ насъ обо всемъ, о моихъ занятіяхъ, о пѣніи Лизы, о Христиньѣ, о кошечкѣ, о лошадяхъ нашихъ, то разсказывалъ намъ, какъ переѣздъ по Черному морю былъ труденъ. Пароходъ невеликъ, и его съ одной стороны безпрестанно заливало волной. Вода въ одну минуту мерзла; пароходъ отъ тяжести льда на одномъ боку могъ пойти ко дну, и только тѣмъ и спаслись, что матросы окоченѣлыми руками рубили этотъ ледъ.
— Я прежде не боялся моря и не думалъ, — замѣтилъ Маврогени, — а въ этотъ разъ мнѣ было очень страшно! Я и теперь не вѣрю, что я у васъ…
Наконецъ простились. Когда я остался опять одинъ, еще разъ мелькнуло какое-то сомнѣніе… Но я сказалъ себѣ: «Зачѣмъ я буду гнать отъ себя чувство, которое ощущаю? Что же дѣлать, если я радъ ихъ счастью?»
Лиза поетъ съ утра въ залѣ, и все веселыя пѣсни и танцы. Она опять прежняя Лиза, но съ высшимъ значеніемъ! Море утихло; тепло такъ, что мы окна открыли. Они ѣздили долго верхомъ, а я сводилъ счеты за прошлый мѣсяцъ. Хотѣлъ пойти далеко гулять; но безъ нихъ долго быть скучно; вернулся и засталъ ихъ за картами.
Маврогени начинаетъ немного читать по-русски. Лиза его учитъ сама; мнѣ азбука показалась скучной; я послѣ съ нимъ займусь. Онъ думаетъ выучиться по-русски и поступить гдѣ-нибудь здѣсь на службу. Посмотримъ. Говорятъ, скоро откроется мѣсто смотрителя при одномъ изъ дворцовъ. Конечно для насъ онъ будетъ не смотритель, а Яни Маврогени въ одеждѣ албанскаго волонтера!
Вотъ этого я никакъ не ожидалъ! Сегодня утромъ я позвалъ къ себѣ Лизу, чтобы вмѣстѣ съ ней составить записку о томъ, что намъ нужно изъ города. Я былъ въ большомъ креслѣ передъ столомъ, а она сѣла на ручку креселъ, и я, чтобъ ей было ловчѣе, обнялъ ее, и мы вмѣстѣ считали.
Вдругъ отворилась дверь, и онъ вошелъ. Вошелъ и вышелъ. Выходимъ и мы. Гдѣ онъ? Говорятъ, осѣдлалъ себѣ лошадь и уѣхалъ въ Ялту.
Лиза съ большимъ смущеніемъ объяснила мнѣ, что онъ ревнуетъ и безпрестанно ей твердитъ: «Никогда не повѣрю, чтобы ты въ мужа не была влюблена! Его нельзя не любить! И я его люблю, а ты влюблена въ него!»
Я и самъ замѣчалъ раза два, что онъ не въ духѣ; но подумалъ, что безъ такихъ минутъ никто не проживаетъ, и молчалъ, и не разспрашивалъ.
Это странно! Есть, наконецъ, мѣра на все! Послалъ за нимъ и написалъ ему самое строгое письмо. Между прочимъ сказалъ ему: «Ты не стоишь уваженія, если не умѣешь вѣрить такой женщинѣ, какъ Лиза. Если она говоритъ тебѣ: «онъ мнѣ не мужъ, а другъ», какъ смѣешь ты не вѣрить? Развѣ она изъ тѣхъ прелестницъ, съ которыми ты вмѣстѣ, въ Италіи или гдѣ-нибудь еще, обманывалъ влюбленныхъ стариковъ или строгихъ мужей? У нея душа суровая, страстная и прямая. И если ты этого не понимаешь, то складъ ума твоего самый презрѣнный».
Въ самомъ дѣлѣ, выдумалъ что! Не бѣжать же мнѣ отсюда!
Возвратился и раскаялся. Не знаю, что было между ними, но со мной онъ объяснялся долго.
— Послушай! — сказалъ я ему съ досадой, — нѣтъ труднаго положенія, въ которомъ характеры благородные и добродушные не могли бы честно ужиться. Что естественнѣе всѣми принятыхъ отношеній мужа и жены, брата и сестры, родителей и дѣтей?.. А развѣ эти отношенія не извращаются безпрестанно дурными натурами этихъ лицъ? И если бъ мы еще могли всегда найти большую разницу въ политическихъ, религіозныхъ мнѣніяхъ и т. п… Чаще и этого нѣтъ! Я не спорю, наше положеніе странно; но отъ насъ зависитъ сдѣлать его счастливымъ… Вбей себѣ только въ голову, что она меня уважаетъ, а влюблена въ тебя…
— Какъ этому повѣрить, — сказалъ Маврогени, — что она не влюблена въ васъ! Вы съ ней такъ кротки, вы такъ образованы… я самъ каждый день умнѣю отъ разговоровъ съ вами… И за что вы такъ добры ко мнѣ? Что я перёдъ вами?..
— У тебя много качествъ, которыхъ у меня никогда не было, — отвѣчалъ я и объяснилъ ему, какъ я смотрю на счастье и на развитіе любимаго существа и почему я добръ къ нему, а не былъ бы добръ къ другому, который унижалъ бы Лизу своей прозаической близостью; сказалъ ему, какъ я люблю, чтобы молодость не пролетала даромъ; растолковалъ также, что я старался бы всѣми силами, совѣтами, удаленіемъ излечить Лизу отъ дурно направленной страсти, и если бы она не вняла моимъ увѣщаніямъ, я бы скрывался отъ нея съ тоской, съ отчаяніемъ, но и тогда мѣшать не сталъ бы свободному чувству. А его я и самъ люблю и нахожу вполнѣ достойнымъ Лизы, несмотря на кой-какія ошибки и на безпутное его воспитаніе.
Надѣюсь, что онъ понялъ.
Нѣтъ, онъ неисправимъ! Разорвалъ себѣ жилетъ; ходитъ какъ убитый.
Когда мнѣ было 22 года, и я былъ влюбленъ въ Зинаиду К… Я помню, какъ меня тоже душило платье въ минуту ревности; я убѣжалъ съ танцовальнаго вечера, не спалъ всю ночь, курилъ и затягивался насильно до тѣхъ поръ, пока кровь показалась горломъ; хотѣлъ стрѣляться съ соперникомъ; написалъ ей ночью письмо до такой степени пылкое и грустное, что она сама на другой день бросилась ко мнѣ въ объятія… И отчего вся эта буря? Оттого, что она на вечерѣ была въ черномъ платьѣ съ голубыми бантами на головѣ; оттого, что нѣжная блѣдность ея въ этотъ вечеръ доводила меня до безумія; оттого, что она, любя меня отъ всей души, захотѣла немного только повеселиться съ Т…, улыбалась, смотрѣла ему пристально въ глаза, то подавала ему конфетку, то не давала, то опять подавала. А онъ ей говорилъ:
— Такое-то у васъ сердце? Такое-то?
Если я, «больной сынъ больного вѣка», русскій студентъ, переживалъ такія бури, такъ что же онъ долженъ чувствовать?
Ревность — чувство благородное, если она сильна, бурна и нестерпима.
Лиза въ негодованіи на него. Во время прогулки, назло ему, взяла меня подъ руку, зоветъ его въ глаза мальчишкой; сказала:
— Довольно дурачиться! Пусть убирается, куда хочетъ!
Поцѣловала меня три раза сряду при немъ противъ моего желанія. Глядитъ ему прямо въ глаза; довела его до того, что онъ вчера въ темномъ коридорѣ схватилъ ее за руку выше локтя съ такой силой и злостью, что у нея синія пятна остались.
Не надо бы мѣшаться… Однако я призвалъ его и сказалъ ему.
— Стрѣляться я съ тобой не стану. Во-первыхъ, я тебя самого очень люблю; а потомъ я не хочу, чтобы она еще страдала: ей и меня, и тебя будетъ жаль. Но я тебя попрошу уѣхать, если ты будешь такъ тревожить ее.
— Хорошо! — отвѣчалъ онъ съ жаромъ, — я дѣлить съ другимъ женщину не могу. Я когда люблю или пока люблю — хочу быть деспотомъ, царемъ. Захочу — прибью, убью ее, и тогда пусть меня никто не смѣетъ судить! Утѣшу послѣ, но утѣшу я, а не кто другой! И если она сама меня страстно любитъ, она не должна считать это униженіемъ, а стать на колѣни и цѣловать руку, которая ее бьетъ… Вотъ какъ я люблю! А если не я одинъ ей царь, такъ я уѣду и ее увезу съ собой!
— А! если такъ, — сказалъ я, — увидимъ! Увезти тебѣ, безумному, ее не дадутъ. И я буду деспотомъ, и она скорѣе покорится мнѣ, чѣмъ тебѣ…
Онъ поблѣднѣлъ, не отвѣчалъ и уѣхалъ въ Ялту, чтобы опять тамъ ждать парохода цѣлую недѣлю, а я тотчасъ же къ ней…
Мы долго говорили. Куда пропала ея сила! Пока онъ былъ здѣсь, она до грубости строго обращалась съ нимъ дней пять сряду; но съ тѣхъ поръ, какъ онъ уѣхалъ — она упала духомъ.
Ужасное мученье! Что за ужасная недѣля! Вчера вышли къ обѣду и ничего не ѣли; я закрылъ лицо руками и молча ждалъ конца — она не дождалась и ушла. Глаза ея мутны… Но отпустить ее съ нимъ я не въ силахъ!
Онъ еще здѣсь. Прислалъ ей письмо; умоляетъ ѣхать съ нимъ. Она говоритъ — ни за что меня не оставитъ и твердитъ: «довольно шалостей!»
Исхудала въ эту недѣлю; не ѣстъ, не спитъ. Я вижу, она хочетъ ѣхать и жалѣетъ меня…
Не дать ли ей допить чашу до дна?
Долго умолялъ я ее сказать правду. Говорилъ о не доконченныхъ чувствахъ; признавался ей, что легкомысліе его и молодость меня утѣшаютъ въ томъ смыслѣ, что быть можетъ, они скоро утолятъ другъ друга, и она, спокойная, съ радостью воротится ко мнѣ. Они только и ждали моего одобренія! А я чуть не упалъ въ обморокъ, когда она спросила у меня:
— Я поѣду; а вы-то? какъ вы-то вытерпите безъ меня?
Послали за нимъ.
Едва не упалъ мнѣ въ ноги, обнялъ мои колѣни: «Она мое сокровище! Я ее буду беречь! Вѣрьте мнѣ! Не бойтесь! Дайте мнѣ хоть годъ, хоть мѣсяцъ прожить съ ней наединѣ и тогда возьмите ее хоть силой… Я васъ обоихъ вмѣстѣ видѣть не буду. Простите мнѣ! Я буду служить ей какъ рабъ… Простите мнѣ!»
Я думаю, онъ поцѣловалъ бы мою руку, если бы стыдъ не удерживалъ его.
Слава Богу — море теперь тихое, не зимнее. Объ одномъ буду молить ее, чтобы она сохранила себя для меня, если онъ измѣнитъ ей, если онъ разлюбитъ ее. Этой жертвы я требую во что бы то ни стало! Пусть пріѣдетъ больная, обезображенная, желчная, слѣпая, но лишь бы вернулась!
Проводилъ ее до города. На пароходъ не пошелъ. (Онъ внѣ себя отъ радости и ѣхалъ заранѣе съ вещами.) Мы вышли у Ливадіи изъ коляски, и я въ послѣдній разъ обнялъ ее. Она не плакала. Я сказалъ ей: «Больше отживешь, и мы будемъ ровнѣе; не бойся — годовъ тихихъ еще много впереди».
Что писать? Долго вчера видѣлъ я, какъ быстро шелъ ихъ пароходъ къ Балаклавѣ. Какъ ни мчали мои лошади, но мы еще не сдѣлали и половины дороги, а онъ уже пропалъ изъ виду…
Писать нечего. Все тошно, все пусто! Христинья ходитъ печальная. «Гдѣ наше солнышко?» — сказалъ я вчера, а она зарыдала. — О, Лиза, Лиза, гдѣ ты?
Пишетъ. Во всѣхъ словахъ видны боль и угрызенія. Къ чему это? Надо ее утѣшить и опять повторять, чтобы она была веселѣе и только берегла бы для меня свое существованіе.
Еще письмо, и длинное, изъ Венеціи. Веселѣе перваго. Она пишетъ гораздо лучше, чѣмъ говоритъ, и сдѣлала большіе успѣхи въ этотъ годъ. Цѣловалъ письмо и обливалъ его слезами, о которыхъ она не узнаетъ!
Одного молю, чтобы ея медовый мѣсяцъ былъ безъ горечи и отравы, и еще объ одномъ… чтобы онъ поскорѣе ее разлюбилъ!
Ѣздилъ одинъ въ горы, въ Керчь, въ степное имѣніе.
Послѣднее письмо опятъ изъ Венеціи. Она пишетъ мало, но я чувствую, что она веселится, ѣздитъ въ гондолахъ. Меня бы это ужъ не заняло. Какое дѣло мнѣ до Венеціи, до древности, до всего міра, когда Лизы нѣтъ со мной!
«Я было совсѣмъ уѣхала къ вамъ. Онъ вздумалъ меня дразнить и ухаживать за другими. Я удивляюсь, какъ это вы не ревнуете! Это ужасное мученье! Здѣсь много недурныхъ дѣвицъ и дамъ, и простыя на улицахъ прекрасивыя. Особенно хороши англичанки, такія онѣ нѣжныя; мнѣ передъ ними все кажется, что я груба. Прежде я не смотрѣла на свои руки, а здѣсь все смотрю и прячу ихъ. Извините, что я пишу вамъ такой вздоръ, мой другъ, мой милый другъ! Пишу — что пишется. Знаете ли что? вы не повѣрите — онъ иногда утомляетъ меня. При васъ у него было больше охоты заниматься; а здѣсь что-нибудь одно — или веселится, или дома сидитъ и скучаетъ. Недавно сказалъ мнѣ: «О чемъ мнѣ съ тобой говорить? Обо всемъ ужъ говорили!» Я вижу, все-таки, что онъ меня любить, какъ прежде. Уйдетъ на минуту — опять поскорѣй ко мнѣ домой. Попробуетъ говорить съ другой, въ любви ей объяснится, а на другой день, если волю ему дашь, терпишь молча — онъ не отходитъ отъ меня. А я слаба! очень слаба. Я не знаю, гдѣ вы во мнѣ видѣли твердость. Иногда я за вѣтренность его или за лѣнь и за беззаботность выхожу изъ себя; а онъ улыбается, за руку меня возьметъ — я все и простила. Одно я люблю въ немъ всегда — это то, что онъ и не старается казаться лучше, чѣмъ есть, а какой есть, такъ и показываетъ. Скажу ему: «зачѣмъ ты себя не принудишь въ чемъ-нибудь?» Одинъ отвѣтъ: «А если мнѣ скучно принуждать себя?» Я еще люблю его, по правдѣ сказать, отъ всей души и недавно чуть не умерла отъ страха, когда ему пришлось драться на шпагахъ съ однимъ итальянцемъ. Изъ-за пустого поспорили: тотъ назвалъ его фанаріотомъ, а онъ его по лицу ударилъ. Отъ дуэли я удерживать его не стала (настолько у меня, есть характера, чтобы дорожить самолюбіемъ любимаго человѣка). Но ужъ зато денекъ это былъ, мой другъ! Слава Богу, онъ ранилъ итальянца; прокололъ ему шпагой всю руку отъ кисти до локтя. Послѣ этого такъ намъ обоимъ было весело; цѣлую недѣлю все вдвоемъ гуляли и за городъ ѣздили. Прощайте, милый другъ, отецъ мой и другъ, котораго мнѣ Богъ послалъ. Отслужите за меня панихиду на могилѣ матушки, поцѣлуйте. Христинью и помолитесь за вашу неблагодарную, низкую и слабую Лизу».
Вотъ уже полгода, какъ ея нѣтъ! Въ рабочемъ столикѣ съ мѣста не сдвинулась ни одна мелочь. Я самъ сметаю пыль со всѣхъ ея вещей, самъ объѣзжаю ея лошадь. О, моя дочь! о, моя Лиза! Ты уже не приносишь мнѣ сама на балконъ поутру кофе съ суровымъ взглядомъ и улыбкой! Гдѣ ты? Что думаешь? Что чувствуешь? Какъ ходишь? Какъ сидишь? Гдѣ ты? Гдѣ ты? Если бы ты знала, какую сладкую благодать, какой волшебный напитокъ я пью, когда гуляю одинъ около полукруга кипарисовъ, за которыми скрыта миртовая дорожка къ гробу нашей матери, и шепчу сто разъ твое имя: Лиза! Лиза! дочь моя! моя Лиза! Письма твои кратки, какъ бывали кратки твои рѣчи, но я всякому слову въ нихъ знаю цѣну!
Нуженъ ли я тебѣ — ты не пишешь; жалко ли меня — ясно не говоришь; боишься обидѣть? О, жалѣй, жалѣй меня! Не бойся обидѣть: горечь состраданія въ твоихъ рукахъ для меня будетъ рай! Еще разъ повторяю, еще разъ напишу твое имя: «Лиза моя, Лиза, Лиза!»
Письмо мужа къ женѣ (отъ того же числа).
«Не бойся философіи, мой другъ: она невидимая основа жизни. Каждый изъ насъ, каждый человѣкъ, каждый простолюдинъ — философъ, самъ того не зная. Я тебѣ повторю еще разъ: не покидай его, пока не захочется; меня не жалѣй; даю тебѣ честное слово — я счастливъ тѣмъ, что случай, встрѣча съ нимъ спасла твою молодость, обогатила не только внутренній міръ твоей, моей и его души новыми ощущеніями и силами, но обогатила и внѣшній міръ рядомъ такихъ прекрасныхъ явленій, какъ ваша встрѣча, ваша и бурная, и веселая любовь, ваше, рѣдкое въ подобныхъ случаяхъ, уваженіе ко мнѣ, ваши странствія и т. п.
«Знай это все про себя; знай, что ты прекрасна, а я счастливъ и горжусь тобой, какъ гордились спартанки храбрыми сыновьями, какъ гордятся наши матери службой своихъ дѣтей, какъ гордятся наставники блестящими дѣлами и умомъ учениковъ.
«Повторяю, что я хочу тебя видѣть только тогда, когда ты съ радостью оставишь его. Если же ваша любовь навѣкъ, то упроси его вернуться сюда съ тобой и взять себѣ все мое имѣніе; а я пойду въ монахи и только разъ въ мѣсяцъ буду навѣщать васъ. Онъ знаетъ, что я сдержу слово.
Прощай, пожми его руку за меня.
Вотъ уже больше трехъ недѣль нѣтъ слуховъ! Какъ Дни идутъ медленно! А ночью нѣтъ сна…
«Нѣтъ силъ безъ васъ и безъ всего нашего. Все мнѣ здѣсь чужое. Что хорошаго въ этихъ лимонныхъ и померанцевыхъ деревьяхъ! Точно они нарочно сдѣланы въ магазинѣ! То ли дѣло наши сосны на горахъ и орѣшникъ! Онъ умоляетъ меня остаться. Вчера умолялъ, умолялъ. Я дала ему еще слово на два мѣсяца. Мы поѣдемъ въ Аѳины и въ Египетъ, а оттуда я скоро уѣду въ Одессу. До свиданья, мой другъ!»
«Я не дождалась вашего отвѣта. Я скоро буду. Я не виню его; я знаю, что у него такой характеръ — ревнивый и вѣтреный. Здѣсь есть теперь циркъ, и онъ всѣ ночи проводитъ у одной француженки. А мнѣ никогда не давалъ шага сдѣлать отъ ревности. Я готова была сносить его бѣшенство, пока онъ былъ вѣренъ. А теперь я утомилась; я хочу васъ видѣть; мнѣ страшно иногда, какъ будто я грѣхъ большой сдѣлала, не тѣмъ, что я его люблю (я понимаю теперь вашу философію), а тѣмъ, что вы одни, что къ матушкѣ на могилу я не хожу, что все родное бросила!
«Видите, я прежде вамъ не все писала, чтобы васъ не огорчить, да и стыдно было; а теперь ужъ все скажу. Разъ я встрѣтила молодого русскаго моряка, познакомилась съ нимъ, обрадовалась русскому, говорила съ нимъ долго, вечеромъ по саду ходила подъ руку; а на другой день этотъ морякъ прислалъ мнѣ букетъ. Вечеромъ Маврогени пришелъ домой, выбросилъ букетъ изъ окна, а меня схватилъ за волосы обѣими руками и билъ головой объ стѣну. Я читала и слыхала о достоинствѣ женщинъ; только какъ ни старалась объ этомъ вспомнить, не могла притворяться. Скажу даже (ради Бога, сожгите вы это письмо) — мнѣ было что-то хорошо; очень было больно, но я не плакала и молча терпѣла и (не огорчайтесь же, Боже мой!) цѣловала не только руки, ноги его цѣловала послѣ этого. А онъ, онъ былъ какъ безумный отъ любви. Да, тогда онъ меня одну любилъ душою; шутилъ съ другими, иногда дразнилъ меня, по онъ былъ вѣренъ. И тогда, если бы онъ всю кожу на рукахъ изрѣзалъ бы мнѣ ножомъ (какъ одинъ простой римлянинъ сдѣлалъ это съ женой недавно), мнѣ было бы это пріятно! А теперь нѣтъ. Если бы вы видѣли, что за манеры у этой француженки! Худая, смѣлая такая! Вотъ убить-то не жалко такую тварь! А онъ наслаждается! Я не виню его и помню ваши слова — беречь себя для васъ. О! зачѣмъ, зачѣмъ онъ себя такъ унизилъ! Ну, Богъ съ нимъ, довольно! Я чувствую въ себѣ больше силъ противъ прошлогодняго; я хочу домой, къ вамъ, мой другъ! Онъ опять проситъ остаться; бросилъ ее, какъ узналъ, что я ѣду; но я не уступлю. Не хочу даже, чтобы онъ провожалъ меня до Одессы; я боюсь, что отъ Одессы и до Ялты онъ не разстанется со мной. Изъ Константинополя уѣду одна потихоньку отъ него. Одно средство!
«До свиданья. Скоро я отдохну съ вами, мой добрый другъ! Увижу и Христинью, и могилку… Благословите меня на дорогу».
Я безъ ума отъ радости! Только одно меня тревожитъ — море дурно. Вчера разбилось одно судно; люди едва спаслись, двое утонули. Впрочемъ пароходъ не парусное судно. Еще бы мѣсяцъ не напиши она, что ѣдетъ, и я самъ бы полетѣлъ за ней.
Велѣлъ Хрнстиньѣ помолиться у обѣдни за Лизу; что моя нерѣшительная молитва!
И вдругъ черезъ двѣ-три недѣли — она здѣсь! Опять здѣсь; одна со мной; усталая, съ перегорѣвшимъ сердцемъ, она рвется къ отдыху и забвенію. О, радость! о, жизнь моя! Какъ я тебя обниму! Какимъ благодарнымъ рабомъ я поцѣлую слѣды твоихъ ногъ на пескѣ, на томъ самомъ пескѣ, который сталъ и живѣе и новѣе съ тѣхъ поръ, какъ твоя скромная мать спустилась съ тобой съ горы и сказала мнѣ: «Вотъ вамъ моя Лиза!»
Вотъ уже около двухъ мѣсяцевъ нѣтъ слуховъ. Все смотрю на море. Когда пароходъ идетъ, я рвусь на лошадь и скачу въ городъ. Нѣтъ моей Лизы!
Еще одинъ пароходъ, а ея нѣтъ, и нѣтъ писемъ. Напишу къ Г—и въ Одессу; не знаетъ ли онъ чего: онъ имѣетъ дѣла и въ Турціи и въ Египтѣ.
«Какъ ни больно мнѣ быть печальнымъ вѣстникомъ, однако, что же дѣлать! Я удивляюсь, какъ вы не прочли въ газетахъ о гибели турецкаго парохода «Багдадъ» въ Средиземномъ морѣ. Родной мой племянникъ былъ на немъ и спасся благодаря своему умѣнью плавать и еще благодаря просьбамъ одного поляка (какъ вы увидите дальше). Лизавета Іосифовна погибла и г. Маврогени тоже. Простите! Чѣмъ же я виноватъ, что долженъ, наконецъ, написать эти строки? Племянникъ мой съ большимъ удивленіемъ увидалъ вашу супругу на этомъ турецкомъ пароходѣ, который шелъ изъ Александріи въ Константинополь. Онъ говорилъ съ Лизаветой Іосифовной и нашелъ ее очень похудѣвшею, но веселою. Ѣхали двое сутокъ, какъ вдругъ, по незнанію или небрежности капитана, машина остановилась, и въ то же время открылась течь. Турецкіе матросы не хотѣли качать воду, заставили пассажировъ и, пользуясь смятеніемъ, крали вещи. Капитанъ былъ пьянъ. Племянникъ мой говоритъ, что супруга ваша, снявъ шаль и шляпку, работала лучше многихъ мужчинъ; г. Маврогени также обнаружилъ много энергіи. Стрѣляли изъ пушекъ, требуя помощи. Наконецъ показался одинъ египетскій, корабль. Увидѣвъ, въ чѣмъ дѣло, египетскій капитанъ потребовалъ себѣ 300,000 піастровъ (около 48,000 р.) за спасеніе пассажировъ и экипажа. Онъ полагалъ, что на пароходѣ много богатыхъ негоціантовъ. Пока спорили, собирали деньги, плакали, кричали, пароходъ сталъ тонуть. Капитанъ корабля послалъ небольшую шлюпку, чтобы взять гаремъ одного паши; съ этими турчанками спаслась, по ихъ настояніямъ, жена одного здѣшняго купца; кромѣ нея и турчанокъ спаслись еще двое: мой племянникъ и одинъ, какъ я сказывалъ, молодой польскій эмигрантъ. Послѣдній доплылъ до корабля, влѣзъ туда и упалъ къ ногамъ капитана, умоляя спасти моего племянника, съ которымъ онъ подружился дорогой. И его взяли на шлюпку. Племянникъ мой говоритъ, что, бросаясь въ море, онъ какъ во снѣ видѣлъ мелькомъ вашу несчастную супругу. Она стояла у борта и, кажется, разрывала на себѣ платье, чтобы тоже плыть. Корабль быстро ушелъ, и всѣ остальные погибли: пьяный капитанъ турецкій, матросы, множество пассажировъ. Нѣтъ сомнѣнія, что и Г. Маврогени утонулъ. Вице-король приказалъ отрубить голову египетскому капитану.
«Еще разъ выразивъ вамъ мое глубокое сожалѣніе о потерѣ, которую вы понесли, имѣю честь быть съ глубокимъ почтеніемъ, милостивый государь,
Ужъ осень. На горахъ опять похоже на Россію. Не гуляется, и не сидится, и не спится!
Удивляюсь, почему люди стрѣляются всегда въ голову. Гораздо покойнѣе прямо въ сердце. И не такъ страшно… Пожалъ пружинку — и все кончено. Я думаю, выстрѣла не слышно самому.
Что мнѣ говоритъ совѣсть? Что мнѣ говоритъ могила матери, которая вручила мнѣ свою дочь? Ничего! Она была прекрасна, и она жила. Она не упала, и она наслаждалась. Не таковы ли двѣ великія и рѣдко совмѣстимыя задачи жизни? Я правъ. Смерть ея была случайна. Я исполнилъ мой долгъ противъ твоей дочери, бѣдная мать… Да, я сто разъ правъ… Но мнѣ — мнѣ-то что же дѣлать? Я-то развѣ не погибъ до тла? О! если бы, по крайней мѣрѣ, могила нашей Лизы была здѣсь, около твоей могилы, родная мать! я бы сидѣлъ на скамьѣ съ утра до ночи тамъ и рыдалъ бы надъ вами. А теперь на что я? Что я? Зачѣмъ я? Не она погибла — я, я погибъ безъ нея. Прошелъ бы годъ и два, я бы ждалъ, и она бы вернулась. Можетъ быть даже она вернулась бы матерью, и я бы обожалъ ихъ ребенка.
Развѣ ихъ дитя могло быть бездарно, или ничтожно, или некрасиво? На эту пышную почву я бы посѣялъ свои позднія сѣмена, и то, что во мнѣ было только цвѣтистыми мыслями, въ ихъ роскошномъ ребенкѣ стало бы кровью и дѣломъ съ раннихъ лѣтъ. Я подарилъ бы міру прекрасную душу и слышалъ бы голосъ Лизы, ея пѣніе, видѣлъ бы ея улыбку, упивался бы ея радостью на мою любовь къ ея ребенку…
О Лиза! Гдѣ ты? Гдѣ твои руки, твои глаза, твой голосъ? О, Лиза, дочь, отрада моя, ненаглядная! Лиза, Лиза моя! О, мое сокровище!
Здѣсь конецъ исповѣди мужа.
Христинья услыхала на разсвѣтѣ выстрѣлъ и нашла его мертвымъ на кровати. Въ ногахъ было привязано ружье, и курокъ онъ, должно быть, спустилъ снуркомъ, который былъ проведенъ отъ правой ноги къ пружинѣ. Дуло было у сердца.
Нашлись наслѣдники, и одинъ изъ нихъ, отдавая мнѣ эту рукопись, сказалъ:
— И давно пора! Что за мерзавецъ! погубилъ молодую жену!
Другой возразилъ на это:
— Мерзавцемъ его жалко звать. Но онъ былъ давно не въ своемъ умѣ; не разъ, еще до женитьбы его, люди видѣли, какъ онъ одинъ въ саду палки ломалъ объ деревья. Законъ бы надо построже для такихъ людей, опеку, предупредительныя средства…
