нимаю теперь вашу философію), а тѣмъ, что вы одни, что къ матушкѣ на могилу я не хожу, что все родное бросила!
«Видите, я прежде вамъ не все писала, чтобы васъ не огорчить, да и стыдно было; а теперь ужъ все скажу. Разъ я встрѣтила молодого русскаго моряка, познакомилась съ нимъ, обрадовалась русскому, говорила съ нимъ долго, вечеромъ по саду ходила подъ руку; а на другой день этотъ морякъ прислалъ мнѣ букетъ. Вечеромъ Маврогени пришелъ домой, выбросилъ букетъ изъ окна, а меня схватилъ за волосы обѣими руками и билъ головой объ стѣну. Я читала и слыхала о достоинствѣ женщинъ; только какъ ни старалась объ этомъ вспомнить, не могла притворяться. Скажу даже (ради Бога, сожгите вы это письмо) — мнѣ было что-то хорошо; очень было больно, но я не плакала и молча терпѣла и (не огорчайтесь же, Боже мой!) цѣловала не только руки, ноги его цѣловала послѣ этого. А онъ, онъ былъ какъ безумный отъ любви. Да, тогда онъ меня одну любилъ душою; шутилъ съ другими, иногда дразнилъ меня, по онъ былъ вѣренъ. И тогда, если бы онъ всю кожу на рукахъ изрѣзалъ бы мнѣ ножомъ (какъ одинъ простой римлянинъ сдѣлалъ это съ женой недавно), мнѣ было бы это пріятно! А теперь нѣтъ. Если бы вы видѣли, что за манеры у этой француженки! Худая, смѣлая такая! Вотъ убить-то не жалко такую тварь! А онъ наслаждается! Я не виню его и помню ваши слова — беречь себя для васъ. О! зачѣмъ, зачѣмъ онъ себя такъ унизилъ! Ну, Богъ съ нимъ, довольно! Я чувствую въ себѣ больше силъ противъ прошлогодняго; я хочу домой, къ вамъ, мой другъ! Онъ опять проситъ остаться; бросилъ ее, какъ узналъ, что я ѣду; но я не уступлю. Не хочу даже, чтобы онъ провожалъ меня до Одессы; я боюсь, что отъ Одессы и до Ялты онъ не разстанется со мной. Изъ Константинополя уѣду одна потихоньку отъ него. Одно средство!
«До свиданья. Скоро я отдохну съ вами, мой добрый другъ! Увижу и Христинью, и могилку… Благословите меня на дорогу».
нимаю теперь вашу философию), а тем, что вы одни, что к матушке на могилу я не хожу, что всё родное бросила!
«Видите, я прежде вам не всё писала, чтобы вас не огорчить, да и стыдно было; а теперь уж всё скажу. Раз я встретила молодого русского моряка, познакомилась с ним, обрадовалась русскому, говорила с ним долго, вечером по саду ходила под руку; а на другой день этот моряк прислал мне букет. Вечером Маврогени пришел домой, выбросил букет из окна, а меня схватил за волосы обеими руками и бил головой об стену. Я читала и слыхала о достоинстве женщин; только как ни старалась об этом вспомнить, не могла притворяться. Скажу даже (ради Бога, сожгите вы это письмо) — мне было что-то хорошо; очень было больно, но я не плакала и молча терпела и (не огорчайтесь же, Боже мой!) целовала не только руки, ноги его целовала после этого. А он, он был как безумный от любви. Да, тогда он меня одну любил душою; шутил с другими, иногда дразнил меня, по он был верен. И тогда, если бы он всю кожу на руках изрезал бы мне ножом (как один простой римлянин сделал это с женой недавно), мне было бы это приятно! А теперь нет. Если бы вы видели, что за манеры у этой француженки! Худая, смелая такая! Вот убить-то не жалко такую тварь! А он наслаждается! Я не виню его и помню ваши слова — беречь себя для вас. О! зачем, зачем он себя так унизил! Ну, Бог с ним, довольно! Я чувствую в себе больше сил против прошлогоднего; я хочу домой, к вам, мой друг! Он опять просит остаться; бросил ее, как узнал, что я еду; но я не уступлю. Не хочу даже, чтобы он провожал меня до Одессы; я боюсь, что от Одессы и до Ялты он не расстанется со мной. Из Константинополя уеду одна потихоньку от него. Одно средство!
«До свиданья. Скоро я отдохну с вами, мой добрый друг! Увижу и Христинью, и могилку… Благословите меня на дорогу».
