скую Азію. Я на этомъ всегда его останавливаю и говорю, что новая Греція, особенно та ея часть, которая зоветъ cебя передовой и образованной, не носитъ въ себѣ никакого оригинальнаго историческаго начала и что комерціальныя способности однѣ не даютъ еще права просвѣщать по-своему мусульманскій Востокъ. Это просвѣщеніе будетъ губительно для духовнаго богатства на земномъ шарѣ; мусульманамъ, по-моему, способенъ къ обновленію самобытному, лишь бы онъ покинулъ Европу и, оставляя другимъ волю развиваться, избавился бы самъ отъ опасности стать жалкимъ лакеемъ Запада. Я думаю даже (хоть и не совсѣмъ слѣпо), что въ коранѣ есть начала сходныя и съ фатализмомъ новой статистики и съ пышностью самого мірозданія. Коранъ говоритъ: «Богу угодно, чтобъ были и добрые и злые, и грѣшные и праведные. Онъ знаетъ, что нужно!» Не сообразно ли это съ исторіей, съ жизнью расстительнаго и животнаго міра, поэтическими противоположностями вселенной? Можетъ быть я ошибаюсь. Если такъ — пусть проститъ мнѣ Богъ; но въ мысляхъ нашихъ мы не властны!
Маврогени не понимаетъ этихъ возраженій. Продолжаю о немъ. Сегодня мнѣ и весело и душно, какъ будто я помолодѣлъ; хочу писать.
По привычкѣ или по обязанности, онъ хвалитъ строгость домашней жизни у грековъ; хотя и сознается, что нерѣдко гречанки обманываютъ мужей, но пусть принципъ стоитъ!
А итальянская натура и жизнь въ Италіи тоже не остались въ немъ безъ слѣдовъ. Добродушіе, легкомысліе, невольное желаніе измѣнить этому греческому принципу домашней жизни, но только не въ ущербъ себѣ, а въ ущербъ ближнему…
Онъ разсказывалъ Лизѣ, что въ Неаполѣ у одной дамы былъ мужъ и былъ «человѣкъ, котораго она любила» (такъ онъ самъ выразился). «Человѣкъ, котораго она любила», продалъ хорошее имѣніе около Флоренціи и переселился въ Неаполь, чтобъ быть всегда съ нею. Мужъ былъ осу-
скую Азию. Я на этом всегда его останавливаю и говорю, что новая Греция, особенно та её часть, которая зовет cебя передовой и образованной, не носит в себе никакого оригинального исторического начала и что комерциальные способности одни не дают еще права просвещать по-своему мусульманский Восток. Это просвещение будет губительно для духовного богатства на земном шаре; мусульманам, по-моему, способен к обновлению самобытному, лишь бы он покинул Европу и, оставляя другим волю развиваться, избавился бы сам от опасности стать жалким лакеем Запада. Я думаю даже (хоть и не совсем слепо), что в коране есть начала сходные и с фатализмом новой статистики и с пышностью самого мироздания. Коран говорит: «Богу угодно, чтоб были и добрые и злые, и грешные и праведные. Он знает, что нужно!» Не сообразно ли это с историей, с жизнью расстительного и животного мира, поэтическими противоположностями вселенной? Может быть я ошибаюсь. Если так — пусть простит мне Бог; но в мыслях наших мы не властны!
Маврогени не понимает этих возражений. Продолжаю о нём. Сегодня мне и весело и душно, как будто я помолодел; хочу писать.
По привычке или по обязанности, он хвалит строгость домашней жизни у греков; хотя и сознается, что нередко гречанки обманывают мужей, но пусть принцип стоит!
А итальянская натура и жизнь в Италии тоже не остались в нём без следов. Добродушие, легкомыслие, невольное желание изменить этому греческому принципу домашней жизни, но только не в ущерб себе, а в ущерб ближнему…
Он рассказывал Лизе, что в Неаполе у одной дамы был муж и был «человек, которого она любила» (так он сам выразился). «Человек, которого она любила», продал хорошее имение около Флоренции и переселился в Неаполь, чтоб быть всегда с нею. Муж был осу-
