дурныхъ дѣвицъ и дамъ, и простыя на улицахъ прекрасивыя. Особенно хороши англичанки, такія онѣ нѣжныя; мнѣ передъ ними все кажется, что я груба. Прежде я не смотрѣла на свои руки, а здѣсь все смотрю и прячу ихъ. Извините, что я пишу вамъ такой вздоръ, мой другъ, мой милый другъ! Пишу — что пишется. Знаете ли что? вы не повѣрите — онъ иногда утомляетъ меня. При васъ у него было больше охоты заниматься; а здѣсь что-нибудь одно — или веселится, или дома сидитъ и скучаетъ. Недавно сказалъ мнѣ: «О чемъ мнѣ съ тобой говорить? Обо всемъ ужъ говорили!» Я вижу, все-таки, что онъ меня любить, какъ прежде. Уйдетъ на минуту — опять поскорѣй ко мнѣ домой. Попробуетъ говорить съ другой, въ любви ей объяснится, а на другой день, если волю ему дашь, терпишь молча — онъ не отходитъ отъ меня. А я слаба! очень слаба. Я не знаю, гдѣ вы во мнѣ видѣли твердость. Иногда я за вѣтренность его или за лѣнь и за беззаботность выхожу изъ себя; а онъ улыбается, за руку меня возьметъ — я все и простила. Одно я люблю въ немъ всегда — это то, что онъ и не старается казаться лучше, чѣмъ есть, а какой есть, такъ и показываетъ. Скажу ему: «зачѣмъ ты себя не принудишь въ чемъ-нибудь?» Одинъ отвѣтъ: «А если мнѣ скучно принуждать себя?» Я еще люблю его, по правдѣ сказать, отъ всей души и недавно чуть не умерла отъ страха, когда ему пришлось драться на шпагахъ съ однимъ итальянцемъ. Изъ-за пустого поспорили: тотъ назвалъ его фанаріотомъ, а онъ его по лицу ударилъ. Отъ дуэли я удерживать его не стала (настолько у меня, есть характера, чтобы дорожить самолюбіемъ любимаго человѣка). Но ужъ зато денекъ это былъ, мой другъ! Слава Богу, онъ ранилъ итальянца; прокололъ ему шпагой всю руку отъ кисти до локтя. Послѣ этого такъ намъ обоимъ было весело; цѣлую недѣлю все вдвоемъ гуляли и за городъ ѣздили. Прощайте, милый другъ, отецъ мой и другъ, котораго мнѣ Богъ послалъ. Отслужите за меня панихиду на могилѣ матушки, поцѣлуйте. Христинью и помолитесь за вашу неблагодарную, низкую и слабую Лизу».
дурных девиц и дам, и простые на улицах прекрасивые. Особенно хороши англичанки, такие они нежные; мне перед ними всё кажется, что я груба. Прежде я не смотрела на свои руки, а здесь всё смотрю и прячу их. Извините, что я пишу вам такой вздор, мой друг, мой милый друг! Пишу — что пишется. Знаете ли что? вы не поверите — он иногда утомляет меня. При вас у него было больше охоты заниматься; а здесь что-нибудь одно — или веселится, или дома сидит и скучает. Недавно сказал мне: «О чём мне с тобой говорить? Обо всём уж говорили!» Я вижу, всё-таки, что он меня любить, как прежде. Уйдет на минуту — опять поскорей ко мне домой. Попробует говорить с другой, в любви ей объяснится, а на другой день, если волю ему дашь, терпишь молча — он не отходит от меня. А я слаба! очень слаба. Я не знаю, где вы во мне видели твердость. Иногда я за ветренность его или за лень и за беззаботность выхожу из себя; а он улыбается, за руку меня возьмет — я всё и простила. Одно я люблю в нём всегда — это то, что он и не старается казаться лучше, чем есть, а какой есть, так и показывает. Скажу ему: «зачем ты себя не принудишь в чём-нибудь?» Один ответ: «А если мне скучно принуждать себя?» Я еще люблю его, по правде сказать, от всей души и недавно чуть не умерла от страха, когда ему пришлось драться на шпагах с одним итальянцем. Из-за пустого поспорили: тот назвал его фанариотом, а он его по лицу ударил. От дуэли я удерживать его не стала (настолько у меня, есть характера, чтобы дорожить самолюбием любимого человека). Но уж зато денек это был, мой друг! Слава Богу, он ранил итальянца; проколол ему шпагой всю руку от кисти до локтя. После этого так нам обоим было весело; целую неделю всё вдвоем гуляли и за город ездили. Прощайте, милый друг, отец мой и друг, которого мне Бог послал. Отслужите за меня панихиду на могиле матушки, поцелуйте. Христинью и помолитесь за вашу неблагодарную, низкую и слабую Лизу».
