Сегодня поутру я вышелъ рано на крыльцо и спросилъ себя еще разъ: зачѣмъ я женился? Но Провидѣнію угодно было вразумить меня. Около крыльца распустился роскошный махровый макъ. Еще вчера весь цвѣтокъ былъ завернутъ въ зеленые листья бутона. Я знаю, зеленые листики эти отпадаютъ, когда цвѣтъ распустится въ полной красотѣ. Такими листиками для нея буду я со всѣмъ моимъ до поры до времени. Придетъ время, и отпаду и высохну!
И за то благодарю, что она не показываетъ мнѣ любви. Въ ней ничего какъ будто не измѣнилось. Все та же Лиза. Слава Богу! Что бы я долженъ былъ думать, если бы она хоть разъ обняла меня страстно или бы томно прижалась къ моему плечу? Дурной вкусъ? Притворство? Презрѣнное получувство привычки? И то, и другое, и третье! Одинъ разъ она разсѣянно поднесла мою руку къ губамъ своимъ. Я оттолкнулъ ее и сказалъ ей съ такимъ гнѣвомъ: «никогда, Лиза, никогда!», что она смутилась и ушла. Я выждалъ минуту и просилъ у нея извиненія за мою грубость.
— Я не буду, если я вамъ такъ противна, — сказала она.
— Не ты противна, дитя мое, а я самъ себѣ противенъ! Придетъ время, когда ты поймешь меня.
Она просила меня говорить ей всегда, чѣмъ я недоволенъ; я отвѣчалъ ей:
— Я, Лиза, всѣмъ доволенъ. Довольна ли ты?
— Живу, сказала она угрюмо. — Я еще никогда такъ не жила… Что мнѣ? Садъ есть, гуляю; рояль есть, играю и пою; корова есть — дою корову… Верхомъ катаюсь.
О матери ни слова. А мать угасаетъ такъ, какъ я бы желалъ угаснуть. Счастье и покой дышатъ во всѣхъ ея словахъ, во всѣхъ движеніяхъ. Сама недавно мнѣ сказала: «Такъ умирать еще можно, какъ я умираю у васъ, глядя на Лизу. Лиза не думаетъ, что смерть такъ близка». Свадьба наша сначала оживила немного Катерину Платоновну, и
Сегодня поутру я вышел рано на крыльцо и спросил себя еще раз: зачем я женился? Но Провидению угодно было вразумить меня. Около крыльца распустился роскошный махровый мак. Еще вчера весь цветок был завернут в зеленые листья бутона. Я знаю, зеленые листики эти отпадают, когда цвет распустится в полной красоте. Такими листиками для неё буду я со всем моим до поры до времени. Придет время, и отпаду и высохну!
И за то благодарю, что она не показывает мне любви. В ней ничего как будто не изменилось. Всё та же Лиза. Слава Богу! Что бы я должен был думать, если бы она хоть раз обняла меня страстно или бы томно прижалась к моему плечу? Дурной вкус? Притворство? Презренное получувство привычки? И то, и другое, и третье! Один раз она рассеянно поднесла мою руку к губам своим. Я оттолкнул ее и сказал ей с таким гневом: «никогда, Лиза, никогда!», что она смутилась и ушла. Я выждал минуту и просил у неё извинения за мою грубость.
— Я не буду, если я вам так противна, — сказала она.
— Не ты противна, дитя мое, а я сам себе противен! Придет время, когда ты поймешь меня.
Она просила меня говорить ей всегда, чем я недоволен; я отвечал ей:
— Я, Лиза, всем доволен. Довольна ли ты?
— Живу, сказала она угрюмо. — Я еще никогда так не жила… Что мне? Сад есть, гуляю; рояль есть, играю и пою; корова есть — дою корову… Верхом катаюсь.
О матери ни слова. А мать угасает так, как я бы желал угаснуть. Счастье и покой дышат во всех её словах, во всех движениях. Сама недавно мне сказала: «Так умирать еще можно, как я умираю у вас, глядя на Лизу. Лиза не думает, что смерть так близка». Свадьба наша сначала оживила немного Катерину Платоновну, и
