Верстъ за пять не доѣзжая до Ай-Буруна, мы увидали на горкѣ толпу молодыхъ татарскихъ всадниковъ въ праздничныхъ одеждахъ. Они крикнули всѣ разомъ, бросились съ горы вскачь, окружили нашу коляску, осыпали насъ цвѣтами и проводили на рысяхъ до самаго крыльца.
Мы благодарили ихъ, угощали кофеемъ и фруктами, жалѣли, что они не пьютъ вина. Зато вина вдоволь выпили русскіе дворовые, которыхъ собралось меня поздравить человѣкъ до двѣнадцати изъ сосѣднихъ экономій. Они пѣли и плясали, и татары плясали на площадкѣ передъ домомъ, а русскіе смотрѣли. Море опятъ было тихое, блѣдно-лиловое; луна начинала слабо свѣтить въ сторонѣ; по рѣшеткѣ и колоннамъ нашего балкона уже распускались ползучіе цвѣты, а за моремъ чуть былъ виденъ розовый отблескъ зари. Добрая мать наша, полуживая отъ умиленія, сидѣла на балконѣ; Лиза внизу на ступенькахъ пѣла съ русскими дѣвушками «Во лузяхъ, во зеленыихъ лузяхъ»; татары собрались кучкой подъ кипарисами; а я? Я — что чувствовалъ въ этотъ мигъ!
Однако небольшое облако набѣжало на мое счастье. Пока пѣли и плясали люди, пока мы ѣхали въ коляскѣ, пока я смотрѣлъ на мать и любовался (клянусь, только любовался!) на Лизу, я былъ счастливъ чуть ли не чужимъ счастьемъ. Да! радость моя смутилась при одной мысли, что я въ самомъ дѣлѣ мужъ, а не только покровитель. Лиза моя! Когда ты вчера принимала покорно и серьезно мои презрѣнныя, нерѣшительныя ласки, ты не знала, моя дочь, что твой другъ отступаетъ въ ужасѣ отъ своихъ святотатственныхъ правъ!
Мнѣ ли слѣдуетъ окончить весну ея жизни? Мнѣ ли сдѣлать ее матерью! Мнѣ ли?!
Что я приношу ей, кромѣ теплой дружбы? Законныя права? Отдать первыя чувства дѣвы не божественной страсти, а печальной дружбѣ и правамъ… Боже! дай мнѣ силы быть счастливымъ!
Верст за пять не доезжая до Ай-Буруна, мы увидали на горке толпу молодых татарских всадников в праздничных одеждах. Они крикнули все разом, бросились с горы вскачь, окружили нашу коляску, осыпали нас цветами и проводили на рысях до самого крыльца.
Мы благодарили их, угощали кофеем и фруктами, жалели, что они не пьют вина. Зато вина вдоволь выпили русские дворовые, которых собралось меня поздравить человек до двенадцати из соседних экономий. Они пели и плясали, и татары плясали на площадке перед домом, а русские смотрели. Море опят было тихое, бледно-лиловое; луна начинала слабо светить в стороне; по решетке и колоннам нашего балкона уже распускались ползучие цветы, а за морем чуть был виден розовый отблеск зари. Добрая мать наша, полуживая от умиления, сидела на балконе; Лиза внизу на ступеньках пела с русскими девушками «Во лузях, во зеленыих лузях»; татары собрались кучкой под кипарисами; а я? Я — что чувствовал в этот миг!
Однако небольшое облако набежало на мое счастье. Пока пели и плясали люди, пока мы ехали в коляске, пока я смотрел на мать и любовался (клянусь, только любовался!) на Лизу, я был счастлив чуть ли не чужим счастьем. Да! радость моя смутилась при одной мысли, что я в самом деле муж, а не только покровитель. Лиза моя! Когда ты вчера принимала покорно и серьезно мои презренные, нерешительные ласки, ты не знала, моя дочь, что твой друг отступает в ужасе от своих святотатственных прав!
Мне ли следует окончить весну её жизни? Мне ли сделать ее матерью! Мне ли?!
Что я приношу ей, кроме теплой дружбы? Законные права? Отдать первые чувства девы не божественной страсти, а печальной дружбе и правам… Боже! дай мне силы быть счастливым!
