Но есть совсѣмъ, совсѣмъ другой міръ, о которомъ и не думаютъ, благодаря стекламъ. Напримѣръ, у управителя въ Сегилисѣ есть сынъ. Онъ вольноотпущенный, обучался садоводству въ казенномъ саду, неглупъ, пишетъ съ небольшими ошибками, знаетъ кое-что изъ ботаники, красивъ — настоящая русская кровь съ молокомъ, 21 годъ, ловкій, глаза синіе, сердце хорошее. Я его знаю: не разъ вмѣстѣ ѣздили верхомъ на Яйлу и въ нагорные сосновые лѣса. Онъ наблюдателенъ и дѣлаетъ очень пріятныя замѣчанія. «Видите, здѣсь наверху только теперь піонъ расцвѣлъ, а внизу давно отцвѣли. Много ли проѣхали, а климатъ другой». Отъ него я узналъ, что большіе розовые цвѣты, которые здѣсь лѣтомъ въ такомъ множествѣ распускаются по необработаннымъ холмамъ, называются Cistus taurica; «это, говоритъ, съ черными косточками — Melia Azederach, а это дерево хвойное изъ Японіи: Salisburia Adiantifolia или Gincko biloba; сразу совсѣмъ и не похоже на хвойное, а оно хвойное».
Разумѣется, сидя въ петербургскомъ кабинетѣ, читать въ книгѣ эти имена тяжело. Но я люблю сочетаніе природы и науки, когда гуляю въ казенномъ саду, гдѣ собраны деревья изъ Италіи, Японіи, Китая, Африки, Кавказа, или когда въ тишинѣ поднимаешься по нагорному бору, и сквозь сосны, вдали, мелькаетъ море съ каймой нѣмой пѣны у берега. Вообразимъ же себѣ, что онѣ обѣ — и мать, и дочь, рѣшились посмотрѣть въ другія стекла. И вотъ въ сосѣдствѣ бѣлый домикъ съ плющомъ и виноградомъ, маленькій домъ, какихъ здѣсь много; онъ получаетъ хорошее жалованье у какого-нибудь вельможи за садоводство; въ домѣ чисто (у отца его, я знаю — чисто), воздухъ кругомъ дивный; она вечеромъ на крыльцѣ поетъ: «Друзья! молодость наша не вѣчна!» Дѣти растутъ… Да я бы съ радостью своихъ далъ двѣ-три тысячи ей на приданое. Это эгоизмъ своего рода. Я люблю прекрасное. Если бы они и поссорились между собой… такъ что жъ? Это забавно, а не грустно. И развѣ у нея такія высшія потребности ума, чтобы она искала товарища для мысли? Нѣтъ! Что же мѣшаетъ?
Но есть совсем, совсем другой мир, о котором и не думают, благодаря стеклам. Например, у управителя в Сегилисе есть сын. Он вольноотпущенный, обучался садоводству в казенном саду, неглуп, пишет с небольшими ошибками, знает кое-что из ботаники, красив — настоящая русская кровь с молоком, 21 год, ловкий, глаза синие, сердце хорошее. Я его знаю: не раз вместе ездили верхом на Яйлу и в нагорные сосновые леса. Он наблюдателен и делает очень приятные замечания. «Видите, здесь наверху только теперь пион расцвел, а внизу давно отцвели. Много ли проехали, а климат другой». От него я узнал, что большие розовые цветы, которые здесь летом в таком множестве распускаются по необработанным холмам, называются Cistus taurica; «это, говорит, с черными косточками — Melia Azederach, а это дерево хвойное из Японии: Salisburia Adiantifolia или Gincko biloba; сразу совсем и не похоже на хвойное, а оно хвойное».
Разумеется, сидя в петербургском кабинете, читать в книге эти имена тяжело. Но я люблю сочетание природы и науки, когда гуляю в казенном саду, где собраны деревья из Италии, Японии, Китая, Африки, Кавказа, или когда в тишине поднимаешься по нагорному бору, и сквозь сосны, вдали, мелькает море с каймой немой пены у берега. Вообразим же себе, что они обе — и мать, и дочь, решились посмотреть в другие стекла. И вот в соседстве белый домик с плющом и виноградом, маленький дом, каких здесь много; он получает хорошее жалованье у какого-нибудь вельможи за садоводство; в доме чисто (у отца его, я знаю — чисто), воздух кругом дивный; она вечером на крыльце поет: «Друзья! молодость наша не вечна!» Дети растут… Да я бы с радостью своих дал две-три тысячи ей на приданое. Это эгоизм своего рода. Я люблю прекрасное. Если бы они и поссорились между собой… так что ж? Это забавно, а не грустно. И разве у неё такие высшие потребности ума, чтобы она искала товарища для мысли? Нет! Что же мешает?
