садовъ, который широко вьется за Салгиромъ — посреди нагой степи. Лиза не отходила ни на минуту отъ меня, держала меня за руку и все твердила:
— Тутъ лучше! Тутъ лучше! Поѣдемте домой, къ Христиньѣ.
— Зачѣмъ такъ скоро? — спросилъ я съ удивленіемъ, — еще потанцуешь, еще увидишь народъ.
— Не хочу. Я не буду больше по вечерамъ ѣздить… Душно потомъ.
— Это въ первый разъ, Лиза; попробуемъ еще. Такихъ случаевъ долго не будетъ. Южный берегъ опустѣлъ и когда-то оживится!
— Нѣтъ. Уѣдемъ домой!
Я знаю, что значитъ, когда она твердитъ одно и то же. Она рѣдко противорѣчитъ мнѣ, и наша жизнь была такъ устроена и однообразна, что и спорамъ не было причинъ. Я убѣждалъ ее въ чемъ-нибудь, и она слушалась; но если она стала такъ твердо на этомъ «уѣдемъ! уѣдемъ!» — надо ѣхать. Иначе цѣлую недѣлю будетъ молчать, тосковать и отдаляться отъ меня.
И въ самомъ дѣлѣ, здѣсь и мнѣ тяжело.
Пока Лиза утромъ еще спала, я пошелъ провѣдать одного пожилого ополченца, разореннаго помѣщика той губерніи, въ которой я родился. Я на-дняхъ, мелькомъ, увидалъ его больного и обвязаннаго въ пролеткѣ, по дорогѣ къ госпиталю. Было время, я проводилъ у него дни и ночи. У него было пять дочерей и три сына; дочери были почти всѣ недурны, а я былъ студентъ. Потомъ я узналъ, что онъ разорился и поступилъ съ горя въ ополченіе 50-ти слишкомъ лѣтъ.
Прихожу я въ главный госпиталь. Говорятъ, «кажется, сегодня ночью или утромъ умеръ; посмотрите въ часовнѣ». Зашелъ-въ часовню. Стоятъ цѣлымъ рядомъ солдатскіе гроба закрытые; свѣчи горятъ передъ иконами. Въ сосѣдней комнатѣ вскрываютъ кого-то доктора; одинъ говоритъ другому: «Вотъ селезенка такъ селезенка! Посмотрите! Это идеалъ селезенки! Что значитъ свѣжій человѣкъ изъ Рос-
садов, который широко вьется за Салгиром — посреди нагой степи. Лиза не отходила ни на минуту от меня, держала меня за руку и всё твердила:
— Тут лучше! Тут лучше! Поедемте домой, к Христинье.
— Зачем так скоро? — спросил я с удивлением, — еще потанцуешь, еще увидишь народ.
— Не хочу. Я не буду больше по вечерам ездить… Душно потом.
— Это в первый раз, Лиза; попробуем еще. Таких случаев долго не будет. Южный берег опустел и когда-то оживится!
— Нет. Уедем домой!
Я знаю, что значит, когда она твердит одно и то же. Она редко противоречит мне, и наша жизнь была так устроена и однообразна, что и спорам не было причин. Я убеждал ее в чём-нибудь, и она слушалась; но если она стала так твердо на этом «уедем! уедем!» — надо ехать. Иначе целую неделю будет молчать, тосковать и отдаляться от меня.
И в самом деле, здесь и мне тяжело.
Пока Лиза утром еще спала, я пошел проведать одного пожилого ополченца, разоренного помещика той губернии, в которой я родился. Я на днях, мельком, увидал его больного и обвязанного в пролетке, по дороге к госпиталю. Было время, я проводил у него дни и ночи. У него было пять дочерей и три сына; дочери были почти все недурны, а я был студент. Потом я узнал, что он разорился и поступил с горя в ополчение 50-ти с лишком лет.
Прихожу я в главный госпиталь. Говорят, «кажется, сегодня ночью или утром умер; посмотрите в часовне». Зашел-в часовню. Стоят целым рядом солдатские гроба закрытые; свечи горят перед иконами. В соседней комнате вскрывают кого-то доктора; один говорит другому: «Вот селезенка так селезенка! Посмотрите! Это идеал селезенки! Что значит свежий человек из Рос-
