противны обѣимъ воюющимъ сторонамъ и что при малѣйшей попыткѣ ихъ къ грабежу и разбою онъ самъ заберегъ ихъ, свяжетъ и отвезетъ въ союзный лагерь, а тамъ ихъ разстрѣляютъ или повѣсятъ.
Послѣ завтрака онъ благодарилъ насъ съ Лизой и прибавилъ: «что если онъ еще не такъ тронутъ и удивленъ, какъ бы слѣдовало, такъ это сами русскіе виноваты — l’on s’y attend toujours! L’hospitalité russe est connue!». Мы пошли провожать ихъ въ гору; Бертранъ шелъ съ женою моею впереди подъ руку и велъ изысканный разговоръ о Парижѣ, о театрѣ, который они устроили въ Камышѣ, о львиной храбрости русскихъ и о дружескомъ обращеніи непріятелей во время перемирій. Лиза отвѣчала ему довольно сухо, и между прочимъ я слышалъ, какъ она сказала: «танцевъ я не люблю, а въ театрѣ никогда не бывала».
Я думаю, онъ объ ней отзовется какъ о красивой дурѣ, или, если у него побольше толку, какъ о полудикой козочкѣ съ грубымъ голосомъ. И она не слишкомъ хорошаго мнѣнія объ немъ.
М-сьё Бертранъ и Маврогени уѣхали сегодня на разсвѣтѣ. Они провели у насъ опять цѣлый день. Какой славный этотъ грекъ! Лихой французъ съ острыми усами какъ нарочно ѣздитъ съ нимъ, чтобы тотъ казался еще лучше. Какъ будто и не глупъ, и любезенъ, и, должно быть, честный малый, и вѣрно храбръ подъ Севастополемъ, знаетъ много — все у него есть… Но отчего же это все такъ сухо, такъ казенно, такъ истаскано?
На дѣлѣ все это силы несомнѣнныя, до того несомнѣнныя, что этими силами, разлитыми въ ихъ полкахъ, они побѣдятъ стойкую и небрежную отвагу нашихъ войскъ. И м-сьё Бертранъ — французъ… французъ и только! Всѣ качества его націи налицо и многіе изъ недостатковъ. Своего бертрановcкаго нѣтъ ни искры! Бертранъ ли онъ, или Дюмонъ, или Дюпюи, не все ли равно? Зачѣмъ такимъ людямъ имена? Ихъ бы звать французъ № 31-й, французъ
противны обеим воюющим сторонам и что при малейшей попытке их к грабежу и разбою он сам заберег их, свяжет и отвезет в союзный лагерь, а там их расстреляют или повесят.
После завтрака он благодарил нас с Лизой и прибавил: «что если он еще не так тронут и удивлен, как бы следовало, так это сами русские виноваты — l’on s’y attend toujours! L’hospitalité russe est connue!». Мы пошли провожать их в гору; Бертран шел с женою моею впереди под руку и вел изысканный разговор о Париже, о театре, который они устроили в Камыше, о львиной храбрости русских и о дружеском обращении неприятелей во время перемирий. Лиза отвечала ему довольно сухо, и между прочим я слышал, как она сказала: «танцев я не люблю, а в театре никогда не бывала».
Я думаю, он об ней отзовется как о красивой дуре, или, если у него побольше толку, как о полудикой козочке с грубым голосом. И она не слишком хорошего мнения об нём.
М-сьё Бертран и Маврогени уехали сегодня на рассвете. Они провели у нас опять целый день. Какой славный этот грек! Лихой француз с острыми усами как нарочно ездит с ним, чтобы тот казался еще лучше. Как будто и не глуп, и любезен, и, должно быть, честный малый, и верно храбр под Севастополем, знает много — всё у него есть… Но отчего же это всё так сухо, так казенно, так истаскано?
На деле всё это силы несомненные, до того несомненные, что этими силами, разлитыми в их полках, они победят стойкую и небрежную отвагу наших войск. И м-сьё Бертран — француз… француз и только! Все качества его нации налицо и многие из недостатков. Своего бертрановcкаго нет ни искры! Бертран ли он, или Дюмон, или Дюпюи, не всё ли равно? Зачем таким людям имена? Их бы звать француз № 31-й, француз
