его домъ безчестіе и раздоръ? Прощай, моя прекрасная! Краткій мигъ блаженства нашего былъ выше, прекраснѣе всякихъ словъ… Но не лучше ли было бѣжать отъ тебя?»
Онъ думалъ, что я не могу не ревновать! Онъ называетъ это — вносить безчестіе въ домъ! Онъ видѣлъ впереди раздоры, воображая, что я ничего не зналъ и что, притворяясь довѣрчивымъ, испытывалъ его честность!
Благородно, — но какая ошибка!
Я спросилъ у Лизы, какъ она не сумѣла объяснить ему мой взглядъ; говорила, — онъ не вѣритъ: а мнѣ тогда много говорить не хотѣлось…
Нѣтъ, онъ ее любитъ, и я мирюсь съ нимъ. Цвѣтистый слогъ письма меня не удивляетъ и не внушаетъ мнѣ отвращенія. Многіе люди прошлаго вѣка не умѣли иначе писать, умирая отъ страсти. Именно потому, что цвѣтистость эта не своя, а школьная, привычная, — я вѣрю, что она не придумана и, зная его, слышу въ ней чувство.
Я зналъ и другихъ грековъ, которые, какъ онъ, просты на словахъ, но на бумагѣ изысканы, сами того не замѣчая. Это могло зависѣть отъ учителя; а онъ учился гдѣ попало. Мы, русскіе нашего времени, тоже не умѣемъ говорить просто и впадаемъ въ другую крайность: безъ юмористическаго крючкотворства ни строки! У другого и улыбки на лицѣ никогда не бываетъ; сѣлъ писать и не слышитъ, что каждое слово его гримаса, и на читателя, вмѣсто смѣха, нападаетъ тоска. Я самъ такъ писалъ письма къ той, которую любилъ когда-то… Что за ядовитыя отступленія! Сколько оговорокъ! Какія глупыя насмѣшки надъ романтизмомъ! Однако, несмотря на все это зловоніе гоголевскихъ обносковъ, я былъ влюбленъ до безумія.
Я вѣрю, что онъ любитъ ее; но что дѣлать теперь? Писать ему или нѣтъ?
Лиза отвѣтила ему; но звать его сюда еще не хочетъ. Она хочетъ побѣдить свою тоску. Хочетъ жить попрежнему. Не будетъ этого!
его дом бесчестие и раздор? Прощай, моя прекрасная! Краткий миг блаженства нашего был выше, прекраснее всяких слов… Но не лучше ли было бежать от тебя?»
Он думал, что я не могу не ревновать! Он называет это — вносить бесчестие в дом! Он видел впереди раздоры, воображая, что я ничего не знал и что, притворяясь доверчивым, испытывал его честность!
Благородно, — но какая ошибка!
Я спросил у Лизы, как она не сумела объяснить ему мой взгляд; говорила, — он не верит: а мне тогда много говорить не хотелось…
Нет, он ее любит, и я мирюсь с ним. Цветистый слог письма меня не удивляет и не внушает мне отвращения. Многие люди прошлого века не умели иначе писать, умирая от страсти. Именно потому, что цветистость эта не своя, а школьная, привычная, — я верю, что она не придумана и, зная его, слышу в ней чувство.
Я знал и других греков, которые, как он, просты на словах, но на бумаге изысканы, сами того не замечая. Это могло зависеть от учителя; а он учился где попало. Мы, русские нашего времени, тоже не умеем говорить просто и впадаем в другую крайность: без юмористического крючкотворства ни строки! У другого и улыбки на лице никогда не бывает; сел писать и не слышит, что каждое слово его гримаса, и на читателя, вместо смеха, нападает тоска. Я сам так писал письма к той, которую любил когда-то… Что за ядовитые отступления! Сколько оговорок! Какие глупые насмешки над романтизмом! Однако, несмотря на всё это зловоние гоголевских обносков, я был влюблен до безумия.
Я верю, что он любит ее; но что делать теперь? Писать ему или нет?
Лиза ответила ему; но звать его сюда еще не хочет. Она хочет победить свою тоску. Хочет жить по-прежнему. Не будет этого!
