осчастливить ихъ? Просвѣщать по-нашему? Избави Богъ! Это ужасное посягновеніе на жизнь мирную и молодецкую. Освободить свободныхъ я не могу, какъ могъ бы освободить русскихъ рабовъ, отъ которыхъ бѣжалъ сюда. За что же мохамедане будутъ вспоминать обо мнѣ, глядя мимоходомъ на мой величавый крестъ?
Да, здѣсь все прекрасно: море синее, небо голубое, бѣлые паруса таинственныхъ судовъ, рисунокъ строгихъ скалъ, облака розовыя и бѣлыя, которыя ползутъ у плоскихъ горныхъ вершинъ по темнымъ полосамъ далекихъ сосновыхъ лѣсовъ; холмы свѣжей виноградной зелени, яркія одежды татарокъ и татаръ, пустые замки, а хижины, какъ гнѣзда, и надъ головой путника, и подъ ногами у дороги… Да! все здѣсь прекрасно! Но во всемъ нѣтъ для меня здѣсь той музыки, того плача и стона, который тихо носится по сырымъ и горькимъ полямъ нашимъ! О, когда бы чѣмъ-нибудь согрѣть мнѣ душу посреди этой роскоши неба и земли! Не могъ согрѣть, не могъ одинъ! Но ты бѣжалъ отъ горя и радостей, безумецъ! Зачѣмъ же ты призываешь ихъ? Зачѣмъ? Зачѣмъ я умираю отъ полноты душевной? Вчера я плакалъ лежа ницъ лицомъ на травѣ, сегодня я сломалъ толстую трость о деревья вдребезги… въ самыя мелкія щепки…
Иногда я думалъ, нельзя ли окрестить дочь моего пріятеля Мустафы-Оглу или самому стать мусульманиномъ? Она блѣдна и черноброва; бархатная шапочка; русыя косы на спинѣ; платочкомъ подпоясана; взглядъ добрый — я ее ребенкомъ зналъ. Читаетъ коранъ у окна и отъ меня не прячется. Какой избытокъ любви въ безполезной душѣ — любви чистой, безкорыстной, родительской любви!
Конечно я бы могъ жениться. Не далѣе, какъ въ Ялтѣ есть молодая дѣвушка. Я очень люблю, когда она въ розовомъ холстинковомъ платьѣ качается на большомъ креслѣ.
осчастливить их? Просвещать по-нашему? Избави Бог! Это ужасное посягновение на жизнь мирную и молодецкую. Освободить свободных я не могу, как мог бы освободить русских рабов, от которых бежал сюда. За что же мохамедане будут вспоминать обо мне, глядя мимоходом на мой величавый крест?
Да, здесь всё прекрасно: море синее, небо голубое, белые паруса таинственных судов, рисунок строгих скал, облака розовые и белые, которые ползут у плоских горных вершин по темным полосам далеких сосновых лесов; холмы свежей виноградной зелени, яркие одежды татарок и татар, пустые замки, а хижины, как гнезда, и над головой путника, и под ногами у дороги… Да! всё здесь прекрасно! Но во всём нет для меня здесь той музыки, того плача и стона, который тихо носится по сырым и горьким полям нашим! О, когда бы чем-нибудь согреть мне душу посреди этой роскоши неба и земли! Не мог согреть, не мог один! Но ты бежал от горя и радостей, безумец! Зачем же ты призываешь их? Зачем? Зачем я умираю от полноты душевной? Вчера я плакал лежа ниц лицом на траве, сегодня я сломал толстую трость о деревья вдребезги… в самые мелкие щепки…
Иногда я думал, нельзя ли окрестить дочь моего приятеля Мустафы-Оглу или самому стать мусульманином? Она бледна и черноброва; бархатная шапочка; русые косы на спине; платочком подпоясана; взгляд добрый — я ее ребенком знал. Читает коран у окна и от меня не прячется. Какой избыток любви в бесполезной душе — любви чистой, бескорыстной, родительской любви!
Конечно я бы мог жениться. Не далее, как в Ялте есть молодая девушка. Я очень люблю, когда она в розовом холстинковом платье качается на большом кресле.
