ласковѣе прежняго; чаще стала играть на роялѣ. Повторяетъ забытыя греческія пѣсни; лицомъ еще блѣдна, но глаза помолодѣли и сверкаютъ.
Получили отвѣть. Онъ будетъ скоро. Что за радость! Она уже не владѣетъ собой… Прыгала, плакала, ноги мои обнимала… И я былъ какъ безумный; не могъ болѣе сносить волненія и ушелъ на горы одинъ.
Меня радовало, что она ни разу не сказала: «простите!» какъ говорила иногда прежде.
На горѣ я нашелъ глубокій снѣгъ, и влажные лѣтомъ лѣса стояли теперь какъ на родинѣ моей, нѣмые и безъ листьевъ; у ногъ моихъ, далеко внизу, вилась дорога; за ней зеленѣли сады, стѣсненные у моря, и домъ нашъ, чуть видный у берега, бѣлѣлъ и блисталъ на холодномъ солнцѣ. Море отсюда казалось еще безконечнѣе.
Есть монастырь далеко отсюда, на горахъ; тамъ всего семь или восемь монаховъ; они сами работаютъ въ огородѣ; красныя скалы, надъ которыми виденъ его крестъ, — татары зовутъ Кизиль-Ташъ. Каждое лѣто съ гужемъ идутъ туда толпы на богомолье, а потомъ опять ни души чужой.
Не скрыться ли мнѣ туда, а имъ двоимъ оставить все мое имѣніе? Пусть сперва поживутъ въ изступленіи полнаго блаженства, а потомъ тихо, какъ честные и дружные супруги.
Лиза не отходитъ отъ окна и все смотритъ на море. Два раза мы ѣздили въ городъ встрѣчать пароходъ… Она опять начинаетъ тосковать. Опятъ плакала на кровати. И вчера сказала: «Что же это такое будетъ? Все только и думаю: какъ онъ смѣялся, какимъ голосомъ говорилъ! И все мнѣ кажется, что я не такъ помню… что и голосъ, и лицо, и смѣхъ у него не тотъ…»
ласковее прежнего; чаще стала играть на рояле. Повторяет забытые греческие песни; лицом еще бледна, но глаза помолодели и сверкают.
Получили ответь. Он будет скоро. Что за радость! Она уже не владеет собой… Прыгала, плакала, ноги мои обнимала… И я был как безумный; не мог более сносить волнения и ушел на горы один.
Меня радовало, что она ни разу не сказала: «простите!» как говорила иногда прежде.
На горе я нашел глубокий снег, и влажные летом леса стояли теперь как на родине моей, немые и без листьев; у ног моих, далеко внизу, вилась дорога; за ней зеленели сады, стесненные у моря, и дом наш, чуть видный у берега, белел и блистал на холодном солнце. Море отсюда казалось еще бесконечнее.
Есть монастырь далеко отсюда, на горах; там всего семь или восемь монахов; они сами работают в огороде; красные скалы, над которыми виден его крест, — татары зовут Кизиль-Таш. Каждое лето с гужем идут туда толпы на богомолье, а потом опять ни души чужой.
Не скрыться ли мне туда, а им двоим оставить всё мое имение? Пусть сперва поживут в исступлении полного блаженства, а потом тихо, как честные и дружные супруги.
Лиза не отходит от окна и всё смотрит на море. Два раза мы ездили в город встречать пароход… Она опять начинает тосковать. Опят плакала на кровати. И вчера сказала: «Что же это такое будет? Всё только и думаю: как он смеялся, каким голосом говорил! И всё мне кажется, что я не так помню… что и голос, и лицо, и смех у него не тот…»
