Маврогени искалъ случая быть со мной наединѣ и, когда добился этого, съ жаромъ сталъ разсказывать мнѣ о своей жаждѣ видѣть русскихъ, о своемъ побѣгѣ на войну отъ родныхъ, объ ошибкѣ, которую онъ сдѣлалъ.
— Я рѣшился вдругъ, — сказалъ онъ, — отецъ и мать мои жили тогда въ Галлиполи… я собралъ, что могъ, денегъ, сѣлъ на первое купеческое судно, и оно привезло меня въ Балаклаву къ союзникамъ. Я все думалъ — лишь бы доѣхать, а тамъ убѣгу… Я воображалъ всѣхъ русскихъ великанами, силачами; думалъ, что они всѣ строгіе, набожные; я съ ума сходилъ, чтобы попасть въ вашъ лагерь. Но пришла мнѣ мысль ѣхать въ Крымъ только тогда, когда некому было меня довезти, кромѣ французовъ и англичанъ. Попалъ я на большое купеческое судно. Воловъ на немъ везли для войска. Поднялась буря, и шесть дней носило насъ по Черному морю. Я не унывалъ: мачты сломались, руль испортился, капитанъ головой объ стѣну бился; а я все ѣлъ, пилъ и смѣялся… и ни разу не подумалъ, что могу утонуть. Французы за мной слѣдили; бѣжать не знаю куда, по-русски не знаю; надѣялся хоть издали увидѣть русскихъ. И когда видѣлъ я вдали огни въ севастопольскихъ домахъ, когда пушки ваши стрѣляли, когда союзники бѣжали или были разбиты, я былъ внѣ себя. Привезли плѣнныхъ, кричатъ около меня: «русскіе! русскіе!» Я бѣгу… Вижу — трое. Одинъ казакъ и два солдата: нехороши собой, ростомъ невелики. Досадно мнѣ было, что они такіе; а еще досаднѣе, что ни слова не могу имъ сказать! Всѣ замѣтили, какъ я на нихъ смотрѣлъ и теперь шагу не могу одинъ сдѣлать. Бертранъ боялся, чтобы я не пробовалъ бѣжать и чтобы меня не разстрѣляли; взялъ меня на поруки, а я далъ ему честное слово не перебѣгать къ русскимъ. Но если бы я могъ!
— И въ Бертрана бы вы стрѣляли, если бы были свободны? — спросилъ я у него.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ, — въ него бы не сталъ стрѣлять, а въ другихъ съ удовольствіемъ, особенно въ красныхъ дьяволовъ, въ англичанъ!
Маврогени искал случая быть со мной наедине и, когда добился этого, с жаром стал рассказывать мне о своей жажде видеть русских, о своем побеге на войну от родных, об ошибке, которую он сделал.
— Я решился вдруг, — сказал он, — отец и мать мои жили тогда в Галлиполи… я собрал, что мог, денег, сел на первое купеческое судно, и оно привезло меня в Балаклаву к союзникам. Я всё думал — лишь бы доехать, а там убегу… Я воображал всех русских великанами, силачами; думал, что они все строгие, набожные; я с ума сходил, чтобы попасть в ваш лагерь. Но пришла мне мысль ехать в Крым только тогда, когда некому было меня довезти, кроме французов и англичан. Попал я на большое купеческое судно. Волов на нём везли для войска. Поднялась буря, и шесть дней носило нас по Черному морю. Я не унывал: мачты сломались, руль испортился, капитан головой об стену бился; а я всё ел, пил и смеялся… и ни разу не подумал, что могу утонуть. Французы за мной следили; бежать не знаю куда, по-русски не знаю; надеялся хоть издали увидеть русских. И когда видел я вдали огни в севастопольских домах, когда пушки ваши стреляли, когда союзники бежали или были разбиты, я был вне себя. Привезли пленных, кричат около меня: «русские! русские!» Я бегу… Вижу — трое. Один казак и два солдата: нехороши собой, ростом невелики. Досадно мне было, что они такие; а еще досаднее, что ни слова не могу им сказать! Все заметили, как я на них смотрел и теперь шагу не могу один сделать. Бертран боялся, чтобы я не пробовал бежать и чтобы меня не расстреляли; взял меня на поруки, а я дал ему честное слово не перебегать к русским. Но если бы я мог!
— И в Бертрана бы вы стреляли, если бы были свободны? — спросил я у него.
— Нет, — отвечал он, — в него бы не стал стрелять, а в других с удовольствием, особенно в красных дьяволов, в англичан!
