А выйти за меня замужъ, чтобы быть независимой, порадовать больную мать, чтобы имѣть въ рукахъ средства помогать другимъ страдальцамъ, чтобы жить вольно и широко, когда захочется, и въ запасѣ имѣть вѣрнаго друга для черныхъ дней, для дней болѣзни, отвращенія и обмановъ — это не гибель, это улучшеніе!
— Такъ, значитъ, кончено? — спросила она.
— Кончено, мой другъ, — отвѣчалъ я.
Она, быть можетъ, думала, что я обниму ее въ этотъ вечеръ, прижму ее къ сердцу, и готовилась это снести; но я, какъ случалось и прежде, поцѣловалъ ее въ лобъ и перекрестилъ три раза, вмѣсто матери, которая уснула и не успѣла благословить ее.
Я спалъ ночь хорошо и не чувствовалъ въ себѣ никакой перемѣны.
Я думаю, она привыкла ко мнѣ; любитъ Ай-Бурунъ, пожалуй, и Христинья тутъ замѣшалась; никогда Лиза прежде такъ привольно не жила; и въ сердцѣ столько движеній! Спроси у нея, она и не сумѣетъ отдѣлить меня отъ Ай-Буруна. И не надо. Зачѣмъ требовать невозможнаго и неумѣстнаго въ такомъ дѣлѣ безкорыстія? Она не сознаетъ своего дѣтскаго расчета, и довольно! Будетъ ей привольно, будетъ и мнѣ не стыдно.
Вчера мы обвѣнчались.
Мы возвращались домой по шоссе въ коляскѣ; ѣхали рысью и молчали. Я не знаю, отчего Лиза молчала, а я молчалъ отъ радости. Лиза бывала почти всегда одѣта не только бѣдно, но иногда не совсѣмъ опрятно: съ матерью за это у нея бывали ссоры. Но въ день свадьбы она была дама, какъ дама! Бѣлое кисейное платье, пышное, новое; палевыя перчатки, букетъ цвѣтовъ въ рукѣ и въ косѣ бѣлая роза, брилліантовыя серьги (это я выписалъ для нея еще прежде). Въ первый разъ я ее видѣлъ въ душистыхъ палевыхъ перчаткахъ! Лиза — дама! Моя Лиза — дама, и еще богаче многихъ! Изъ-за этого одного стоило жениться.
А выйти за меня замуж, чтобы быть независимой, порадовать больную мать, чтобы иметь в руках средства помогать другим страдальцам, чтобы жить вольно и широко, когда захочется, и в запасе иметь верного друга для черных дней, для дней болезни, отвращения и обманов — это не гибель, это улучшение!
— Так, значит, кончено? — спросила она.
— Кончено, мой друг, — отвечал я.
Она, быть может, думала, что я обниму ее в этот вечер, прижму ее к сердцу, и готовилась это снести; но я, как случалось и прежде, поцеловал ее в лоб и перекрестил три раза, вместо матери, которая уснула и не успела благословить ее.
Я спал ночь хорошо и не чувствовал в себе никакой перемены.
Я думаю, она привыкла ко мне; любит Ай-Бурун, пожалуй, и Христинья тут замешалась; никогда Лиза прежде так привольно не жила; и в сердце столько движений! Спроси у неё, она и не сумеет отделить меня от Ай-Буруна. И не надо. Зачем требовать невозможного и неуместного в таком деле бескорыстия? Она не сознает своего детского расчета, и довольно! Будет ей привольно, будет и мне не стыдно.
Вчера мы обвенчались.
Мы возвращались домой по шоссе в коляске; ехали рысью и молчали. Я не знаю, отчего Лиза молчала, а я молчал от радости. Лиза бывала почти всегда одета не только бедно, но иногда не совсем опрятно: с матерью за это у неё бывали ссоры. Но в день свадьбы она была дама, как дама! Белое кисейное платье, пышное, новое; палевые перчатки, букет цветов в руке и в косе белая роза, бриллиантовые серьги (это я выписал для неё еще прежде). В первый раз я ее видел в душистых палевых перчатках! Лиза — дама! Моя Лиза — дама, и еще богаче многих! Из-за этого одного стоило жениться.
