Когда она узнала, что онъ уѣхалъ на родину, она прибавила только:
— Ну, Богъ съ нимъ. Какъ все было прежде, такъ и будетъ!
Хорошо, если бы прежнее было возможно! Но я боюсь. Она блѣдна, и Христинья жалуется, что она по ночамъ плачетъ на кровати.
Наконецъ! Миръ заключенъ, и пришли письма. Пріѣзжалъ Бертранъ и мнѣ отдалъ одно, а Лизѣ другое, — тайна. О моемъ я не говорю, — пустыя оправданія, просьбы сдѣлать для него что-нибудь, чтобы онъ могъ служить въ Россіи, благодарность за дружбу и т. п. Но когда Бертранъ, простившись съ нами навсегда, уѣхалъ, — Лиза принесла мнѣ свое и переводила слово за словомъ съ итальянскаго. Ей не нравился риторическій языкъ этого страстнаго письма. Она часто повторяла: «Къ чему это?» Иныя мѣста она вовсе пропускала (отъ стыдливости, я думаю, а она говоритъ, что не умѣетъ перевести).
«Какъ могъ я (пишетъ Маврогени) долго наслаждаться въ земномъ раю вашемъ, когда совѣсть моя поднимала ежедневно во мнѣ ужасную бурю? О, мой кумиръ! О! зачѣмъ я лишенъ свѣта, который озарялъ мой путь? Но могли ли мы съ тобой, моя вечерняя звѣздочка, быть врагами нашего добраго, почтеннаго друга? Я развѣ не помню тотъ вечеръ, когда въ шумѣ гигантскихъ волнъ, въ шопотѣ деревьевъ роскошнаго сада, въ кроткомъ взглядѣ луны съ небесъ я слышалъ и видѣлъ упреки?.. Я бы не могъ выносить прикосновенія соперника къ тебѣ, моя прекрасная, хотя бы ему были даны права на тебя передъ жертвенникомъ. Я понялъ: нѣкоторыя изъ словъ его были желаніемъ испытать меня… Я это понялъ и не могъ самъ выносить долго его близости. Зачѣмъ же и я съ своей стороны буду терзать сердце того, кого чту, какъ отца? Зачѣмъ буду вносить въ
Когда она узнала, что он уехал на родину, она прибавила только:
— Ну, Бог с ним. Как всё было прежде, так и будет!
Хорошо, если бы прежнее было возможно! Но я боюсь. Она бледна, и Христинья жалуется, что она по ночам плачет на кровати.
Наконец! Мир заключен, и пришли письма. Приезжал Бертран и мне отдал одно, а Лизе другое, — тайна. О моем я не говорю, — пустые оправдания, просьбы сделать для него что-нибудь, чтобы он мог служить в России, благодарность за дружбу и т. п. Но когда Бертран, простившись с нами навсегда, уехал, — Лиза принесла мне свое и переводила слово за словом с итальянского. Ей не нравился риторический язык этого страстного письма. Она часто повторяла: «К чему это?» Иные места она вовсе пропускала (от стыдливости, я думаю, а она говорит, что не умеет перевести).
«Как мог я (пишет Маврогени) долго наслаждаться в земном раю вашем, когда совесть моя поднимала ежедневно во мне ужасную бурю? О, мой кумир! О! зачем я лишен света, который озарял мой путь? Но могли ли мы с тобой, моя вечерняя звездочка, быть врагами нашего доброго, почтенного друга? Я разве не помню тот вечер, когда в шуме гигантских волн, в шёпоте деревьев роскошного сада, в кротком взгляде луны с небес я слышал и видел упреки?.. Я бы не мог выносить прикосновения соперника к тебе, моя прекрасная, хотя бы ему были даны права на тебя перед жертвенником. Я понял: некоторые из слов его были желанием испытать меня… Я это понял и не мог сам выносить долго его близости. Зачем же и я с своей стороны буду терзать сердце того, кого чту, как отца? Зачем буду вносить в
