ніемъ… Мнѣ нравится также, что у нея углы глазъ наружные опущены книзу, глаза мрачные и глубокіе. Дай Богъ ей счастія! А мать не раскаивается въ своемъ прошедшемъ. «И я, говоритъ, рвала розы безъ шиповъ — было время!» Къ ней эта чувствительность идетъ. Привычка къ зависимости отъ чужихъ оставила навѣкъ на добромъ лицѣ ея любезную улыбку; за обѣдомъ она на маленькій кусокъ хлѣба, который нѣжно отложила, смотритъ съ чувствомъ, и стаканъ квасу, который скромно налила, она не подноситъ спереди прямо ко рту, а обернется вбокъ и какъ бы спѣшитъ сама вѣжливо навстрѣчу. Что жъ, это оригинально! Вчера Катерина Платоновна разсказывала мнѣ много про Лизу. Она, по ея словамъ, другъ слабыхъ и гроза притѣснителей. Разсказывала, какъ Лиза разбила большую алебастровую куклу объ любовницу отца, которая вздумала грубить матери. Отецъ хотѣлъ ее высѣчь. Она не скрываетъ отъ меня поведенія своего покойнаго мужа; она видитъ, что я безъ того все почти про нихъ знаю; можетъ быть даже она думаетъ, что я слышалъ объ немъ хуже, чѣмъ было, и часто повторяетъ: «несмотря на всѣ эти пороки, въ немъ было столько души и благородства!»
И въ самомъ дѣлѣ, что за заслуга любитъ хорошаго человѣка? То ли дѣло, вопреки всѣмъ, любить порочнаго, но обворожительнаго !
Пока мы съ ней толкуемъ о пансіонѣ, Лиза сидитъ съ моей старой Христиной, и отсюда слышно, какъ онѣ громко смѣются. Домъ мой оживился, и слуги стали веселѣе. Мать боится, чтобы Лиза не вышла слишкомъ груба: «Посмотрите, какія у нея волосатыя, сильныя руки, какой толстый голосъ! Какъ она скачетъ на всякой лошади и съ камней бросается въ море плавать. Душа у меня замираетъ!» Я ее утѣшаю. Я думаю, что расти Лиза больше не будетъ; она стройна; голосъ, правда, иногда немного грубъ; но зато какимъ она поетъ контральто! Вчера я еще слышалъ изъ дубовой рощи, какъ она пѣла:
нием… Мне нравится также, что у неё углы глаз наружные опущены книзу, глаза мрачные и глубокие. Дай Бог ей счастья! А мать не раскаивается в своем прошедшем. «И я, говорит, рвала розы без шипов — было время!» К ней эта чувствительность идет. Привычка к зависимости от чужих оставила навек на добром лице её любезную улыбку; за обедом она на маленький кусок хлеба, который нежно отложила, смотрит с чувством, и стакан квасу, который скромно налила, она не подносит спереди прямо ко рту, а обернется в бок и как бы спешит сама вежливо навстречу. Что ж, это оригинально! Вчера Катерина Платоновна рассказывала мне много про Лизу. Она, по её словам, друг слабых и гроза притеснителей. Рассказывала, как Лиза разбила большую алебастровую куклу об любовницу отца, которая вздумала грубить матери. Отец хотел ее высечь. Она не скрывает от меня поведения своего покойного мужа; она видит, что я без того всё почти про них знаю; может быть даже она думает, что я слышал об нём хуже, чем было, и часто повторяет: «несмотря на все эти пороки, в нём было столько души и благородства!»
И в самом деле, что за заслуга любит хорошего человека? То ли дело, вопреки всем, любить порочного, но обворожительного !
Пока мы с ней толкуем о пансионе, Лиза сидит с моей старой Христиной, и отсюда слышно, как они громко смеются. Дом мой оживился, и слуги стали веселее. Мать боится, чтобы Лиза не вышла слишком груба: «Посмотрите, какие у неё волосатые, сильные руки, какой толстый голос! Как она скачет на всякой лошади и с камней бросается в море плавать. Душа у меня замирает!» Я ее утешаю. Я думаю, что расти Лиза больше не будет; она стройна; голос, правда, иногда немного груб; но зато каким она поет контральто! Вчера я еще слышал из дубовой рощи, как она пела:
