Принимая слабительное по середам, m-me де-Томбель в эти дни выходила только вечером, почему я весьма удивился, когда, проходя в два часа после обеда мимо её дома, я увидел ее не только гуляющей по саду, но уже и в туалете.
Она не ответила на мое почтительное приветствие, что я объяснил себе её разговором с садовником, в сопровождении которого она ходила взад и вперед по прямой дорожке, наклоняясь то к тому, то к другому кусту осенних роз. Но по удивленным взглядам старого Сульпиция и по взволнованно красному лицу дамы было видно, что и объяснения садовника принимались рассеянно и небрежно. Хотя я был послан с куском кружев к младшим Ларжильякам, небывалость происходившего перед моими глазами заставила меня, повысив голос, повторить свое приветствие. На мое громкое: «добрый день, дорогая госпожа де-Томбель!» окликнутая обернула свое пряное, в седых буклях, теперь раскрасневшееся лицо, и будто впервые меня заметив, ответила: «Ах, это вы, Эме? здравствуйте, здравствуйте» и видя, что я не прохожу, добавила: «что это у вас в руках, образчики?» — Нет сударыня, это младшие Ларжильяки купили для мадемуазель Клементины и просили прислать. — Она поинтересовалась видеть покупку и несколько мечтательно проговорила: «вероятно, скоро ряды ваших покупательниц пополнятся моей родственницей, приезжающей ко мне».
— Очень рады, милости просим, — сказал я, кланяясь, — а издалека вы изволите ожидать барышню?
— Из Парижа; только это еще не наверное, так что вы, пожалуйста, не болтайте, Эме, ни папаше Матвею, ни особенно мадемуазель Бланш…
— Зачем же, сударыня, — начал было я, но в это время госпожа де-Томбель, видевшая улицу, к которой я стоял спиной, прервав разговор, бросилась в дом, закричав остающемуся садовнику: «что же наш букет для встречи?» Обернувшись, я увидел незаметно подъехавший по грязи дормез, до потолка заваленный узлами, сундуками и подушками, слуг и служанок госпожи де-Томбель, толпившихся между дверцами экипажа и входом в дом, и шляпу приехавшей с лентами цвета «умирающего Адониса», которые развевались от сильного ветра. Диана и Мамелюк прыгали и лаяли вокруг и сверху полутемной лестницу доносился голос госпожи де-Томбель: «Луиза, Луиза, мое дитя!»
Мой рассказ, как очевидца, о приезде родственницы госпожи де-Томбель возбудил большое любопытство дома за столом. Когда Вероника, поставив мясо перед папашей Матвеем для разрезыванья, села за один с нами стол, она присоединилась к общим расспросам, прибавив: «она незамужняя, по крайней мере, эта госпожа?» Но я кроме как про ленты прибывшей рассказать ничего не умел, так что хозяин снова принялся разрезать жаркое, а мадемуазель Бланш, улыбнувшись, «заметила: «нельзя сказать, чтобы Эме был наблюдателен».
— Он сразу увидел, что ему нужно, как купцу: какого цвета ленты; какие же они из Лиона или С. Этьен? —
Все засмеялись и принялись есть, а между жарким и сыром говорили уже только о младших Ларжильяках и делах. Мою же голову всецело занимала приезжая дама: какие у неё волосы, лицо, платье, богатая ли она, замужняя или нет и т. п. После ужина по обыкновению посидели на крылечке, пользуясь теплым вечером, и по обыкновению же папаша Матвей, зевая, первый поднялся на покой, предвидя вставанье с зарею, за ним хозяйка и Вероника, и по обыкновению я остался один с мадемуазель Бланш, сидя на ступеньках старого крыльца. Тихонько переговаривались, какая завтра вероятна погода, как шла сегодня работа, отчего это лает Мамелюк, скоро ли праздник, — но я был рассеян и едва не позабыл поцеловать на прощанье мадемуазель Бланш, которая, закутавшись в большой платок, казалась сердитой. Спустив с цепи Нерона, осмотрев ворота, калитку и двери, потушив огни, я со свечой поднялся в свою комнату и лег спать, не думая о мадемуазель Бланш, как о своей вероятной невесте, которую хозяева прочили за меня, их приемыша, выросшего в семье с самого детства и не знавшего ни родителей, ни родины, ни церкви, где меня назвали Жан Эме Улисс Варфоломей.
Из темноватой мастерской была видна часть противоположного дома с черепичной крышей и длинный каменный забор, единственный крашеный в нашем городе, мостовая, вывеска пекарни, рыжая собака, лежащая у ворот, голубое небо, паутинки, летающие по воздуху. И всё это без выбору принималось моими глазами, не потому, чтобы мой ум был занят одной мыслью, но напротив, вследствие странной пустоты в моей голове. Несмотря на первые числа сентября, было очень жарко, и дожидаясь Онорэ, посланного к заказчикам, я дремал на скамейке, тщетно стараясь вспомнить, сколько кусков и каких взяли вчера для г-жи де-Томбель, как вдруг чей-то голос меня заставил очнуться, проговоря: «вы спите, дорогой господин Эме?». Передо мною стояла в дверях, освещенная солнцем, вся в розовом, с мушками на улыбающемся круглом лице, в пастушьей шляпе, приколотой сбоку высокой взбитой прически, сама госпожа Луиза де-Томбель. Хотя она жила уже около трех недель в городе, я не видал госпожи Луизы близко в лицо, так как она не только не посещала церкви и прогулки, но и на улицу выходила очень редко, скрываясь, как носились слухи, не то от долгов, не то от ревности мужа, оставленного ею в Брюсселе. Она была среднего роста, несколько полна, круглолица, с веселыми карими глазами, маленьким ртом и прямым, несколько вздернутым носом. Я так смутился, что едва мог толково отвечать на её вопросы, тем более, что болонка пришедшая с нею, всё время на меня лаяла. Выйдя проводить посетительницу за дверь, я так и остался на улице, покуда не пришел Онорэ, ходивший к Бажо, у которого я спросил, что ответили Ларжильяки. Онорэ, усмехнувшись, поправил меня, я же, вспыхнув, стал бранить его, зачем он долго ходил, зачем в лавке пыль, образчики перепутаны и т. п. Всю жизнь думать о товаре, о покупателях, весь день, да еще такой жаркий, сидеть в темной лавке, ничего не видеть, никуда не ездить, поневоле расстроишься и обмолвишься грубым с лором.
Онорэ молча принялся мести пол, со стуком отодвигая табуретки, я же, постояв за дверью, отвернувшись, руки в карманы штанов, наконец заговорил, Как мог ласковее: «послушай, Онорэ, тут приходила сама госпожа Луиза де-Томбель так нужно бы»… Онорэ стал слушать, опершись на щетку, и пыль, поднятая им, была видна на солнце.
Так как К хозяевам пришли в гости барышни Бажо, то перед ужином на лужайке, которая ведет к пруду, мы играли в жмурки: мадемуазель Бланш, гости, Онорэ и я. Были уже сумерки и заря бледнела за липами, тогда как над прудом уже серебрился месяц, и гуси, еще не загнанные домой, громкими криками отвечали нашей резвости. Мадемуазель Бланш, единственная вся в белом, как Корригана мелькала между кустами; девицы бегали с криками, и когда, поймав хозяйскую дочку, я стягивал ей глаза тонкой повязкой, она, оборачивая ко мне свое уже невидящее лицо с белокурыми кудрями, говорила, вздыхая: «ах, Эме, как я люблю вас». Когда ловила Роза Бажо, из-за кустов вышел мальчик От пекаря и, подозвав меня знаком, вложил мне в руку сложенную бумажку, стараясь быть незамеченным другими. Зайдя за частый кустарник, я развернул надушенный листок, но при неверном свете луны не мог разобрать слова небрежных тонких строк. «Попались, господин Эме! вот где настигла Вас, и то случайно, свалившись в эту канаву и выйдя, не видя, на другую сторону!» кричала Роза, хватая меня за рукав так быстро, что я едва успел спрятать письмо в карман штанов, будучи во время игры по домашнему, без жилета. Гости ушли при луне, долго хором прощаясь с улицы, провожаемые Онорэ, я же, сославшись на головную боль, поспешил наверх. Вероника долго не уходила, давая разные врачебные советы, наконец я остался один, и зажегши свечу, прочитал:
«Если вы обладаете отважным и чувствительным сердцем, без которого нельзя быть достойным любви женщины, если вы не связаны клятвой — вы придете в среду, в половине восьмого к церкви св. Роха; из улицы «Сорока дев» выйдет женщина с корзиной на правой руке; проходя мимо вас, она заденет вас локтем, что будет приглашением следовать за нею. Идите по другой стороне улицы, не теряя из виду вашей путешественницы, и вы увидите, какая награда ждет человека, который оправдает обещания своего привлекательного и честного лица. Как от благородного человека, ожидают полной скромности с вашей стороны».
Дойдя до бокового флигеля дома г-жи де-Томбель, женщина, остановившись, подозвала меня рукой, и я проскользнул за её еле видным при звездах платьем в никогда мною раньше не предполагаемую калитку. Сделав несколько шагов по саду, мы вошли в уже отпертую дверь; вожатая взяла меня за руку и повела уверенно без свечи по ряду комнат, тускло освещенных одними звездами в окна.
Задев за стул, мы остановились; было слышно мое бьющееся сердце, писк мышей и заглушенная музыка будто далекого клавесина. Мы пошли дальше; дойдя до двери, за которой раздавались звуки, моя спутница постучалась два раза; музыка стихла, дверь отворилась, и мы вошли в небольшую комнату с легкими ширмами в глубине; свечи, только что погашенные на инструменте, еще дымились краснеющими фитилями, и комната освещалась ночником, горевшем в прозрачном розовом тазу. «Ждите», сказала женщина, проходя в другую дверь. Постояв минут десять, я сел и стал осматривать комнату, удивляясь сам своему спокойствию. Часы где-то пробили восемь, им отвечали глухо вдали другие, тонко прозвенела восемь раз и бронзовая пастушка перед зеркалом. Мне кажется, я задремал и проснулся вместе от света свечи прямо в глаза, поцелуя и чувства боли от капнувшей на мою руку капли горячего воска. Передо мною стояла в прелестной небрежности туалета госпожа Луиза де-Томбель, обнимая меня рукою, держащей в то же время фарфоровый голубой подсвечник со свечей. Упавшая от моего быстрого движения свеча погасла, и г-жа де-Томбель, прерываясь смехом и поцелуями; шептала: «он спал, он спал в ожидании! О, образец скромности!» Она казалась очевидно довольной мною, назначив свиданье через четыре дня и проводив за две комнаты, откуда меня вывела та же старая Маргарита. Было уже светло, и, торопясь мимо большой лужи, я всё-таки остановился посмотреться, стараясь видеть свое лицо, как чужое. Я увидел кругловатое лицо с прямым приподнятым носом, светло-серые глаза, большой рот и густые золотистые брови; щеки были персикового цвета, слегка покрытые пушком; маленькие уши, длинные ноги и высокий рост дополняли внешность счастливого смертного, удостоенного любви госпожи Луизы де-Томбель.
Однажды, придя в обычное время, я застал Луизу в слезах, расстроенною; она объявила мне, что обстоятельства ее призывают в Париж, при чём неизвестно, когда она вернется и вернется ли вообще. Я был как пораженный громом, и плохо слышал дальнейшие подробности грядущего бедствья.
— Я еду с вами, — сказал я, вставая. Луиза посмотрела на меня с удивлением сквозь слезы. — Вы думаете? — проговорила она и смолкла. «Я не могу жить без вас, это равнялось бы смерти», и я долго и горячо говорил о своей любви и готовности следовать за моей любовницей куда угодно, ходя по комнате взад и вперед мимо уже не плачущей госпожи де-Томбель. Наконец, когда я умолк, раздался её голос, серьезный и почти сердитый: — Это всё прекрасно, но вы думаете только о себе, я же не могу являться в Париж с готовым любовником. — И, стараясь улыбкой загладить жестокость первых слов, она продолжала: — «был бы один выход, но не знаю, согласитесь ли вы на это».
— Я на всё согласен, чтобы быть вместе с вами.
— Уезжайте со мной, но в качестве моего слуги.
— Слуги! — невольно воскликнул я.
— Только для других, ненужных нам людей, вы назоветесь слугою, для меня же вы будете, ты будешь моим Эме, любимым, желанным господином! — и обвив мою шею руками, она покрывала мое лицо быстрыми и короткими поцелуями, от которых кружится голова. Мы условились, что за день до отъезда г-жи де-Томбель я найду предлог куда-нибудь отправиться по делу, поеду в другую сторону, где на первой станции и дождусь Луизы. Так всё и вышло; в дождливые сумерки я выехал верхом по знакомой с детства грязной улице в развевающемся от холодного ветра плаще, думая о бледном лице мадемуазель Бланш, которая смотрела прижав нос к оконному стеклу, на меня отъезжающего, и другом: кругловатом, с веселыми карими глазами, с прямым, несколько приподнятым носом, которое я увижу на маленькой станции далеко от родного города, покидаемого, может быть, навсегда — и не только от дождя, моросившего мне в глаза, были мокры мои щеки.
О дороги, обсаженные березами, осенние, ясные дали, новые лица, встречи, приезд поздно вечером, отъезд светлым утром, веселый рожок возницы, деревни, кудрявые пестрые рощи, монастыри, целый, день и вечер и ночь видеть и слышать того, кто всего дороже — какое это могло бы быть счастье, какая радость, если бы я не ехал как слуга, хлопотал о лошадях, ужинал на кухне, спал в конюшне, не смел ни поцеловать, ни нежно поговорить с моей Луизой, которая к тому же жаловалась всю дорогу на головную боль. В Париже нас встретил у заставы старый человек с лошадьми и каретой, вероятно уже раньше предупрежденный, так как спросивши нас, не госпожу ли де-Томбель он имеет честь видеть, и представив себя как посланного от графа, он отвез нас в небольшой отель, расположенный в густом саду. Мне отвели комнату в мансарде, из которой вела потайная лестница прямо в спальню госпожи. «Этот деревенский мальчуган совсем глуп, и притом я дверь запру, взяв ключ к себе», заметила Луиза на вопросительный взор старого слуги. «Эме был незаменим в дороге», добавила она, давая нам знак выйти и зажигая свечи у большого зеркала. Мы очень часто находили случай бывать наедине с Луизой, но я был очень удивлен, когда в конце месяца старик дал мне деньги, как жалованье, заметив ворчливо: «Не стоило бы графу и платить этому деревенскому лоботрясу, который день деньской палец о палец не стукнет». Я промолчал, взяв деньги, но при первом же случае попросил объяснения всему этому у госпожи де-Томбель. Она казалась несколько смущенной, но сказала: «мы сами так условились, мой Эме, что тебе практичней всего считаться для людей моим слугою. Ведь это не препятствует нам видеться, не правда ли? А деньги никогда не мешают. Что же касается до воркотни дворецкого, стоит ли на это обращать внимание, хотя конечно для отвода глаз тебе надо было бы что-нибудь делать». Отчего деньги идут от графа, я не догадался спросить, и скоро сделался почти настоящим слугою, ссорясь и играя в карты с соседними лакеями, бегая с ними в кабачки, грубя дворецкому и не особенно тяготясь всем этим.
Немногочисленные посетители госпожи де-Томбель состояли из немолодых важных господ, приезжавших к этой молодой красавице пообедать, поболтать у камина, поиграть в карты. Разъезжались рано. Сама она выезжала только за покупками днем и изредка раза три-четыре в месяц в оперу. Чаще других бывал у нас старый граф де Шефревиль, единственный, который бывал один, в разное время и которого допускали в спальню госпожи. Я заметил, что после его визитов Луиза делалась особенно нежна со мною, но не делился с ней этим наблюдением, боясь насмешек, а только втайне желал посещений графа более частыми. Однажды меня послали с письмами к графу и к герцогу де-Сосье, у которого я никогда не был. Кажется, Луиза их приглашала внезапно к обеду. Старый слуга, взяв письма, оставил меня дожидаться ответа на деревянном ларе в большой темноватой передней; рядом со мной сидел задумавшись бледный молодой человек в потертом кафтане, белокурый, с длинным носом. Посидев минуты с две, он обернул ко мне свое лицо, будто заметив меня в первый раз. Тут я увидел яркия губы и глаза пристальные и рассеянные, проницательные и невидящие в то же время; мне он показался пьяным или несколько не в своем уме.
Бегло и внимательно взглянув на меня, он спросил: «Вам предстоит по-видимому относить еще записки в этот дождь?»
— Так точно, к графу де-Шефревиль.
— Да… ну как вы ладите с вашим патроном?
— А что мне с ним ладить? Да и почему вы графа называете моим патроном?
— Конечно, скромность делает вам честь, мой милый, но между хорошими знакомыми не должно быть секретов, и нам же отлично известно, что очаровательная госпожа де-Томбель находится, так сказать, под покровительством этого доброго графа.
Приход слуги с ответом прервал наш разговор, а дома я узнал от слуг, что молодой человек, говоривший со мною, был сыном герцога Франсуа де-Сосье, которого отец за какие-то проделки и из скаредности держит вместе с челядью. Взволнованный своими открытиями, я не спал три ночи подряд, решив, не подавая виду, всё разузнать самому.
Я с утра участвовал в поисках всем домом ключа, спрятанного у меня в кармане. Так как на следующее утро предполагался быть позванным слесарь, то я принужден был привести в исполнение свой замысел в этот же вечер, в чём мне помог визит графа де-Шефревиль. Когда по обыкновению они удалились в спальню госпожи де-Томбель, я, обождав минут сорок, спустился из своей комнаты к известной потайной двери, в замочную скважину которой я и устремил свой любопытный взгляд. Хотя мое сердце обливалось кровлю, в ушах звенело, когда я увидел Луизу и графа в нежной позе на диване, хотя я был весь исполнен негодования и горечи, которая усиливалась еще безобразием и старостью графа, я тем не менее молча следил за их движениями, и только найдя минуту удобной, тихонько повернул вложенный ключ, считаемый потерянным. «Неверная!» воскликнул я, выступая вперед. Луиза так быстро отдалилась от графа, поправив платье, что только продолжительность моих наблюдений не позволяла мне считать себя обманувшимся. «Ни клятвы, ни обещания, ни любовь!..» начал я. — Недурно, — прервала меня Луиза, вполне оправившаяся: — это, кажется, из Ротру? вы с пользой употребляете свои досуги, заучивая тирады из трагедий; теперь ваши досуги еще увеличатся, так как вы завтра же покинете мой отель.
— Право, вы слишком терпеливы, дорогая госпожа де-Томбель, ко всем этим людям, — проговорил старый граф.
— Да, и вы видите, как я наказана! — живо ответила Луиза. — Но это последний раз. Зачем вы здесь?
Тогда я обратился к де-Шефревиль, говоря о своих отношениях к Луизе думая ревностью отвлечь его от этой женщины. Она слушала молча, сердито улыбаясь, и бровь её, над которой была прилеплена мушка в виде бабочки, вздрагивала.
— Вы заблуждаетесь, мой милый, — заметил граф, — думая, что ваши рассказы меня очень интересуют.
— Ни слова правды, — прошептала Луиза.
— Разве я не знаю? — сказал граф, пожимая ей руку. В отчаянии я бросился на колени посреди комнаты.
— Луиза, Луиза, а мой сон в ожидании вас? а чудное пробуждение? а старая Маргарита? а дорога в Париж? а родинка на левой ноге?
Граф улыбнулся, госпожа же де-Томбель сказала, вставая: — Мне жаль вас, Эме, но право, вы не в своем уме.
— Успокойтесь, дорогая госпожа де-Томбель, — сказал старик, целуя её руку.
— Каналья! — воскликнул я, вскакивая, — сегодня же я покину твой поганый отель.
— Тем лучше. Только кстати, отдайте украденный ключ, — проговорила Луиза.
Я не знаю, как очутился на мосту; было, вероятно, поздно, так как огни в лавочках по набережной были погашены и не было прохожих. Устав бродит по незнакомым улицам, снедаемый любовью, ревностью и гневом, не зная куда направиться, я облокотился на перила и стал смотреть на черную воду реки, отражавшую раздробленно от частой ряби редкие звезды. Мысль о самоубийстве, пугая, влекла меня. Главное, что тогда не нужно будет думать о будущем. Но вода так темна, так холодна, вероятно; в утоплении предстоит столько невольной борьбы со смертью, что лучше повеситься что можно сделать и днем, когда всё веселее За такими мыслями я не заметил» что на мост вошла кучка людей с фонарем; они были все закутаны в плащи от холода, но по голосам можно было определить, что компания состояла из двух женщин и четырех мужчин. Подойдя ко мне, несущий фонарь осветил, мое лицо, проговорив грубым голосом: «Что это за человек? кандидат в утопленники?» — Ба! знакомое лицо, — раздалось из толпы, — это никак птенец госпожи де-Томбель, очаровательной Луизы?
— Падаль — эта госпожа, — хрипло сказал женский голос.
— Но что здесь делает этот маленький Адонис? отчего он не в постели своей госпожи, а на сенском мосту? — фальцетом заговорил мужчина небольшого роста.
— В самом деле, куда вы ходили один, без плаща в такой час? это далеко не безопасно! — проговорил, отводя меня в сторону, Франсуа де-Сосье (теперь я его хорошо узнал по глазам и носу). Я вкратце, но довольно бестолково рассказал свою историю. Он улыбнулся и серьезно сказал: — Прекрасно. Я вижу только, что вы очень наивны и что вам некуда идти. На сегодняшнюю ночь вам лучше всего быть с нами. Мы подумаем, что делать дальше. Ночь принесет совет, не правда ли? и потом, присоединившись к остальному обществу, громко заявил: — Друзья, мадемуазель Колета, на сегодня наша компания пополнится этим прекрасным юношей, его зовут Эме, кто говорит против? Тебе, Колета, как хозяйке, первое слово.
— Он седьмой и рискует остаться без пары, — промолвила высокая женщина, которую называли Колетой.
— Или еще хуже, оставить кого-нибудь из нас без пары.
— Чёрт побери, двигайтесь куда-нибудь, на мосту адский ветер и свечка в фонаре близка к концу; дома распределимся, — закричал освещавший дорогу.
«Колета, Колета,
Что значит всё это:
Не шлют уж привета,
Не помнят обета.
Забыли лобзанья,
Нейдут на свиданье?
Дурная примета,
Поверь мне, всё это:
Прошло твое лето,
Колета, Колета».
Так пел человек в красном длинном жилете, нога на ногу, оперши гитару о колено, закинув голову с красным толстым лицом. Колета играла в карты с маркизом, сердито косясь на поющего. Маленькая Нинон тщательно танцевала менуэт без кавалера, актер высоким тенором декламировал:
«О государь, когда б твои желанья
Согласовались с выгодой народной,
Когда б последний бедный селянин
Мог находить защиту у престола!»
Против меня, державшегося около де-Сосье, помещался молодой человек, которого все называли «Ваше сиятельство» в скромном платье, но с драгоценнейшими перстнями на пальцах, редкой красоты, и с глазами чем-то до странного похожими на глаза маркиза. Потом я «понял, что соединение пристальности и рассеянности, остроты и слепоты было то, что давало им эту общность. Собака под столом стучала лапой, вычесывая блох и визжала, когда Колета пихала ее ногой.
— Это бесчестно между своими: ты передернул.
— Милая Колета, вы огляделись?
— Что же, я кривая, по твоему?
— Мне кажется, мадемуазель не права, — тихо вставил человек с перстнями.
— Не удивительно, что вы заступаетесь за Франсуа.
Прошло твое лето
Колета, Колета…
— Меня бесит это пение! Жак, прекрати.
— Как же я буду танцевать свой менуэт?
«И в небеса неслись бы голоса
Тобой освобожденных, вольных граждан».
Колета залпом выпила вино; мне казалось, что я во сне; ссора всё усиливалась; Франсуа тянулся к Колете, говоря: «ну, поцелуйте меня, милая Колета, ну, ангел мой, душа моя».
— Очень мне нужно целовать всякого пакостника, всякого потаскуна? Что, я не знаю, откуда у тебя деньги? от папаши герцога, как же? что стесняться? здесь, всё свои и я плюну тебе в лицо, если ты еще полезешь ко мне. Ты сам знаешь, что знаешь!
— Ваши слова оскорбляют также и меня, сударыня, — поднялся молодой человек со странными глазами.
— Ах, оскорбляйся, кто хочет! Вы все мне надоели и чего вы сюда ходите, раз мы вам не нужны?
— Кого оскорбляют? кто смеет оскорблять женщин? — орал в красном жилете, бросив гитару.
Дурная примета,
Поверь мне, всё это.
Допевала одна свой менуэт маленькая Нинон.
Франсуа дрался на шпагах с актером. Колета вопила: «Жофруа, Жофруа»… Собака лаяла. «Я ранен!» воскликнул актер, падая на стул. — «Идемте», крикнул мне друг Франсуа, увлекая и того что-то еще кричавшего за рукав кафтана на улицу, где было почти светло.
Служба у герцога де-Сосье была конечно труднее жизни у госпожи де-Томбель, так как на весь, хотя вполовину заколоченный, но всё-таки большой дом был кроме меня только еще Матюрен, ленивый, сонный и прожорливый, прямо из деревни, и хотя старый герцог не особенно гнался за чистотою, хотя в наших делах нам помогал молодой хозяин, дела было по горло, еды в обрез, одежда поношенная с чужого плеча, и спали мы с 11 часов ночи до зари. Мне, как молодому человеку, это было не особенно тягостно, тем более, что наше положение всецело разделял и маркиз Франсуа, с которым я, несмотря на воркотню старого хозяина, всё более дружился. И мы часто уходили с ним бродить ночью по известным ему притонам, где и проводили время в попойках и игре до самого того времени, когда пора была идти домой убирать комнаты. Он был со мной откровенен, особенно пьяный, но я не всё понимал из его признаний, хотя они наполняли меня страхом и любопытством. Но спрашивать подробно и ясно Франсуа я не хотел из трусости и боязни разлюбить его. Мы бывали несколько раз и у мадемуазель Колеты, не сердившейся на Франсуа за ссору, и в других местах, почти всегда сопровождаемые молодым человеком, имя которого мне было неизвестно и которого все звали: «Ваше сиятельство». Я знал, что Франсуа у него часто берет деньги, и однажды, когда мы подымались по лестнице к Нинон, я слышал, как она говорила Колете: «Этот глупый любовник маленького маркиза сегодня здорово попался»… Мне показалось, что они имели в виду Франсуа и его друга. Я ничего ему не сказал, но эти слова врезались в мою память. Однажды, когда мы давно не видели князя, Франсуа пришел домой поздно, сердитый, пьяный, чем-то расстроенный.
— Что с Вами, Франсуа, — спросил я, не бросая куртки, которую я зашивал при свечке.
Ничего не отвечая, тот только завздыхал еще сильнее и лег на постель лицом к стенке.
Казалось, он плакал.
— Что с вами, Франсуа, скажите мне? вы знаете, что кроме князя никто вас так не любит, как я. Ну, поговоримте о вашем друге, хотите? — прибавил я, видя, что тот не отвечает.
Франсуа обернул ко мне свое лицо с заплаканными глазами:
— Если б вы понимали Эме!.. но ведь вы ничего не знающий мальчик, хотя, может быть, и любите меня.
— Ну, поговоримте тогда о вашем друге.
— Зачем вы мучаете меня? мы его никогда не увидим больше, его нет.
— Он убит, умер? — спросил я.
— Нет, он жив — он женился третьего дня, — сказал маркиз, неподвижно глядя в потолок.
Я промолчал, хотя не понимал, почему женитьба князя отнимает его от нас.
Из немигающих светлых глаз маркиза стекали слезы, тогда как лицо не морщилось и почти улыбалось. Поправив фитиль на свечке, я снова сел на кровать.
— Вы очень горюете об этом?
Франсуа кивнул головой молча.
— Всё проходит, всё забывается, находят новое; вот я имел Луизу и потерял и не плачу, а любовь сильнее связывает, чем дружба.
— Ты ничего не понимаешь, — процедил маркиз, отворачиваясь к стенке. Часы пробили двенадцать, я должен был что-нибудь сделать. Я взял руку всё отвернувшегося де-Сосье и стал целовать ее, тоже плача.
— Потуши свечу, отец забранится. Так ты в самом деле меня жалеешь? — прошептал Франсуа, обнимая меня в темноте.
Франсуа был скучен, перестал пить, стал еще благочестивее, чем прежде, часто лежал на кровати, и наши дружеские беседы, где мой страх исчез, а любопытство всё усиливалось, казалось, только слегка развлекали его. Нежною заботливостью я старался облегчить его тоску. Однажды, поднявшись зачем-то в верхний этаж, я застал Франсуа сидящим на окне лестницы с оставленной подле щеткой, задумчивого и казалось не видящего пейзажа, на который он смотрел. Из окна были видны красные крыши более низких построек, кусочек Сены, по синей воде которой быстро двигались паруса лодок, надуваемые сильным ветром, сероватый ряд домов на противоположном зеленом берегу, и стаи птиц, носящихся с криком по безоблачному небу. Я окликнул маркиза.
— Ты устал? — спросил я, глядя на его побледневшее лицо.
— Да, я не могу так больше жить!.. и вот, я давно хотел сказать тебе, Эме, мой единственный теперь друг и товарищ; вот что я всё время думаю, что меня тревожит и делает всё более бледным.
— Может быть, ты взволнован и скажешь потом?
— Нет, всё равно, я почти решился. Видишь, — маркиз остановился и продолжал быстрее и шёпотом. — Я один и настоящий сын герцога — он богат, но видишь, как он меня держит, хуже слуги. Деньги же будут потом, всё равно, мои, когда будут уже не нужны мне, может быть. Жизнь моего отца не изменится ни в чём, если он и не будет сторожить эти предназначенные мне деньги. И вот, я решил их взять самому теперь.
— Ты хочешь обокрасть отца? — воскликнул я.
— Да, если тебе угодно, — и он снова «начал говорить всё то же, прося меня помочь в этом.
— Тогда нам нужно будет бежать?
— Нам нужно будет бежать; как я тебе благодарен за это «нам»! — оживленно заговорил он, краснея.
Я в волнении сел на ступеньку лестницы, слушая его планы о бегстве в Италию.
— Только раньше нужно сходить к Сюзанне Баш, завтра вечером, или днем после обедни можно сходить. Я поставлю свечу святому Христофору, чтобы всё вышло благополучно.
— А вам не жалко будет покинуть отца? — спросил я, вставая, чтобы идти вниз.
— Жалко? нет, мне теперь всё равно, я так жить не могу; и потом вы же будете со мною?
— Конечно! — отвечал я, сбегая вниз.
Войдя во второй этаж небольшого дома, мы увидели женщину, наклонившуюся над лоханью за стиркой белья; в комнате, наполненной теплым паром, было слышно только плеск воды и шарканье полотна. Мы остановились у порога, и женщина спросила: «Вам кого?» — Госпожу Сюзанну Баш, — проговорил Франсуа.
— Кажется, дома и одна — пройдите, — проговорила женщина, не переставая стирать.
— Это вы, де-Сосье? войдите, — раздался голос из соседней комнаты. В небольшой каморке, заваленной какими-то платьями, под окном стоял стол и стул на возвышении; там сидела и разбирала какие-то лоскутки женщина лет тридцати, с незначительным бледным лицом в темном платье. Поздоровавшись, она спросила после молчания:
— Чем могу служить, дорогой маркиз?
— Вы знаете сами, Сюзанна, чего нам нужно.
— Это ваш друг? он знает? — кивнула та на меня.
— Да, нам обоим нужна судьба перед важным, очень важным делом, — проговорил Франсуа, садясь на сундук, раздвинув узлы.
— Перед важным, очень важным делом, — повторила задумчиво Баш, взяла карты, разложила другой раз, сложила и после третьего раза, не складывая уже, начала беззвучным голосом: «То, что имеете делать, делайте. Будут деньги, путь, дальше судьбы идут врозь, тебе, Франсуа де-Сосье — болезнь, может быть, смерть, друг же твой еще долго пойдет по опасному пути богатства и я не вижу его конца. Берегись карет, рыжих женщин и человека с именем на Ж. Опасность воды, но превозможенная. Смерть старшего раньше другого, многим, многим»…
Она замолчала, задумавшись, будто заснув.
— Это всё? — тихо спросил де-Сосье, вставая.
— Всё, — ответила так же беззвучно Сюзанна.
— Благодарю вас, вы очень нам помогли, — сказал Франсуа и оставив деньги на столе перед всё еще неподвижной женщиной, вышела» в сопровождении меня на улицу.
Я должен был ждать внизу в комнате Франсуа, чтобы караулить, как бы кто не пришел, и бежать наверх, если потребуется моя помощь.
Уходя, де-Сосье спрятал нож в карман и, поцеловав меня, сказал: «союзники — на жизнь и смерть?»
— На жизнь и смерть — ответил я, дрожа от холода. Его шаги умолкли; спрятанная свеча едва освещала комнату, в стол, бутылку и два стакана с недопитым Монтраше. Время оказалось невероятно долгим; боясь ходить по комнате, чтобы не разбудить спящего Матюрэна, я сидел у стола, оперши голову на руки и машинально осматривая скамейку, кровать маркиза, мешок, приготовленный в дорогу, молитвенник и четки, не убранные после церкви Франсуа. По лестнице спускались; я насторожился; вошел де-Сосье, бледный, со шкатулкой в руках; нож выпал из кармана его штанов. Поставив шкатулку на стол, он молча долил стакан и жадно выпил желтевшее при вынутой из-под стола свечке вино.
— Спал? — спросил я. Франсуа кивнул головой.
— Всё? — опять спросил я, указывая на шкатулку. Тот опять молча кивнул головой и вдруг лег на кровать, заложив руки под голову.
— Что с тобой? надо же бежать герцог может проснуться, хватиться, разве мы не условились переночевать у Жака, чтобы завтра выехать?
— Постой, я устал, — отвечал маркиз и заснул. Подождав, спрятав шкатулку в мешок, я снова принялся будить Франсуа. Заметив нож, лежавший на полу, я посмотрел, не в крови ли он, но нож был чист. Свеча догорела и треща гасла, Франсуа вдруг вскочил, стал меня торопить в темноте, искать ключа от выходной двери, всё шепотом и беззвучно. Наконец, мы тихо вышли по коридору к небольшой двери, выходящей в переулок, куда мы благополучно и выбрались, незамеченные никем из домашних. Мешок тащил я. Луна еще светила, хотя рассветало и я с облегчением вдыхал холодный воздух. Так мы покинули Париж, чтобы искать счастья в далекой и благословенной Италии. Тогда мне было восемнадцать лет.
Еще в Париже обнаружилась ошибка Франсуа, захватившего вместо палисандровой шкатулки, где хранилась большая часть денег старого герцога, такую же из темного дуба, где, кроме счетов, связки ключей, было только известное количество луидоров достаточной, чтобы беззаботно доехать до Италии, но совершенно не избавляющее от поисков дальнейшего счастья. Ключи мы выбросили, счеты сожгли, и побранив свою судьбу, решили в виду недостаточности для обеспеченной жизни наличных денег тратит их не скупясь, и с таким рвением предались этому легкому и приятному занятию, что доехавши до Прато увидели, что денег осталось только-только доехать до Флоренции и там устроиться. Зато у нас были новые шляпы, модные камзолы с цветочками и плащи на подкладке, в виду наступающего зимнего времени, у Франсуа — шоколадный, у меня как у блондина голубой. В гостинице на соборной площади мы занимали комнату во втором этаже, рядом с которой помещались две женщины, по-видимому итальянки. Я имел случай видеть их в коридоре, когда они выходили к обедне; старшая маленькая, с длинным носом, вся в черном показалась мне горбатой, младшая несколько худая блондинка с бледным, помятым и томным личиком была довольно привлекательна в скромном розовом платьице.
«Очень нужно мне обращать внимание на всяких проходимок», ответил Франсуа, когда я делился с ним моими наблюдениями, вечером же отправился с одним флорентинцем, знакомством с которым завязавшимся еще в дороге очень дорожил, думая из этого извлечь выгоду впоследствии, в ближайшую таверну. Я не пошел, оставшись дома и прислушиваясь к шороху соседок.
Сквозь тонкую перегородку было слышно, что женщины собирались спать, старуха громко ворчала и бранилась по-итальянски, младшая, ходя по комнате, напевала что-то очевидно раздеваясь, так как от времени до времени был слышен шум одежд, бросаемых из одного угла комнаты в другой. Я кашлянул, пение прекратилось и стали говорить тише, чему-то смеясь, потом раздался стук в стену, я ответил тем же; подождав немного и слыша, что в соседнем номере стало тихо, разделся, не дожидаясь маркиза и лег спать. Я был разбужен страшным шумом; из коридора доходили крики женщин и голос Франсуа вместе со светом. Не одеваясь я высунул нос в приотворенную дверь.
Старуха из соседнего номера в дезабилье, вовсе не делавшим ее прелестнее, наскакивала на Франсуа, который без жилета и башмаков и в полном беспорядке остального костюма отступал к нашей двери; несколько женщин в чепчиках и мужчин в колпаках присутствовали со свечами, из соседней комнаты раздавались рыдания. Старуха кричала: «Есть закон! есть честь! мы благородные дамы. Где видано влезать в чуткой номер, раздеваться и вести себя, как в публичном доме? Он говорил, что ошибся дверью и думал, что это спит его товарищ. Разве с товарищем обращаются так, как с женщиной, которую хотят, которую хотят…» Тут её крик был заглушен еще большим из комнаты. «Бедняжка, бедняжка. Хорошо, что на эту ночь я легла с краю и что я боюсь щекотки. Воды! нет ли у вас воды?» И вытолкнув меня в коридор, она вошла в наш номер, из которого вышла через минуту со стаканом воды. Когда после еще долгого крика все разошлись, и она крикнула напоследок: «я этого так не оставлю, есть закон!» — Франсуа, получив свои вещи обратно, обнаружил пропажу своего кошелька из камзола равно как и моего со стола, вследствие чего мы остались даже без денег на дорогу во Флоренцию.
Солнце ярко освещало совершенно почти такую же комнату, как у нас, горбунья вела с нами разговор, разматывая шерсть, тогда как синьорина Паска сидела, сложив руки, у окна и, казалось, нисколько не интересовалась нашей беседой. Франсуа тщетно старался убедить старую даму признаться и возвратить похищенные деньги, она представлялась глуховатой и бестолковой, изредка пуская в ход опять упоминание о вчерашнем случае и существовании закона. Чтобы не поддаться искушению поколотить хитрую горбунью и наскучив слушать их споры, я отошел к окну, где сидела синьорина Паска в домашнем платье, сложив руки. Она усмехнувшись, посмотрела снизу вверх несколько раскосыми глазами.
— Вам тоже наскучила эта история о пропавших деньгах?
— Да, тем более, что дело не идет на лад. — «Ничего и не может идти на лад: кто же когда находил потерянные деньги? ваш друг напрасно Старается».
— Он поневоле так старается, ведь мы без гроша и не можем даже добраться до Флоренции.
«Да?» спросила она, будто более заинтересованная, проводя тонким пальцем по оконной раме, где жужжала осенняя муха. Помолчав, она вдруг обернулась к спорящим и сказала несколько резким, но звонким и чистым голосом:
«Послушайте, господа! мы с господином Эме совсем неблагодарны вам за ваш диспут, тем более, что он совершенно бесплоден. Вам нужно примириться, что деньги пропали бесследно, но мы можем рассудить, как вам следует поступать при таких печальным обстоятельствам. Мне кажется, — продолжала она, — прищуривая глаза: мне кажется, мы могли отлично столковаться и едва ли не к одному и тому же стремимся, друзья мои…»
И она начала развивать свой план.
Снявши приличное помещение недалеко от ponte Vecchio, мы, выдавая себя за приезжих венецианцев, назвались графами Гоцци. Старая горбунья с достоинством носила мнимое графство, а мы старались быть любезными кузенами ложной кузины. Синьорина Паска показывалась ежедневно на прогулках, скромно одетая в сопровождении кого-нибудь из нас, заводила кажущиеся солидными знакомства, рассказывая о своих несчастьях, временно стесненном положении древней фамилии Гоцци, приводила в дом, где с ними обращались вежливо, и скромно синьорина играла на клавессине и пела арий и французские песни, мы предлагали для развлечения сыграть в карта. Франсуа выигрывал? но немного, боясь огласки и выжидая более подходящего случая для решительного удара; когда новые знакомые, увлеченные не столько прелестями, сколько минами и ужимками угнетенной девицы, осмеливались на что-нибудь, горбунья поднимала крик и мы выступали защитниками невинности, предлагая решить спор оружием или откупиться от скандала, грозя своими связями в Венеции. Так мы прожили с месяц, деля по братски доходы, без откладываемых денег, но безбедно и не отказывая себе в удовольствиях. Наконец, в синьорину Паску влюбился молодой Спаладетти, сын еврейского ювелира и ростовщика; он был несколько слащаво красив, щедр, несмотря на свое происхождение, верен и страстен; кроме того он был кажется невинен и высок ростом. Он начал ухаживанье по всем правилам искусства: букеты, серенады, ужины, прогулки, сонеты, подарки, прохаживанья под окнами — всё было налицо и скоро сделалось басней всего города к большому неудовольствию старого Спаладетти и радости нашей милой кузины.
Однажды, гуляя за городом вдвоем с Паской, мы встретили молодого Джузеппе Спаладетти верхом в лиловом бархатном костюме; заметив нас, он спешился, и отдав свою лошадь слуге, сопровождавшему его верхом же, так как сын ростовщика старался вести открытую жизнь и казаться знатным щеголем, попросил позволения разделить нашу прогулку. С преувеличенною учтивостью с несколько восточною витиеватостью, где красота образов поправляла недостаток вкуса, страстно и робко он говорил комплименты синьорине, тогда как я шел в стороне, делая вид человека, наслаждающегося природой. Проходя на обратном пути мимо дома Торнабуони, мы заметили старого Иеронима в разговоре с хозяином дома на скамейке под железным кольцом для факелов. Когда мы поравнялись с ним, он крикнул сыну: «Джузеппе, сюда!» Мы остановились, синьорина выпустила молодого Спаладетти, который отвечал отцу: — «проводя графиню Паску, я вернусь к вам тотчас, сударь».
«Что там за проводы всяких шарлатанок!» закричал старик, запахивая меховой халат, тогда как я опустил руку на эфес своей шпаги, готовясь к ссоре. — «Я вас прошу, батюшка, думать о том, что вы говорите». — «Молчать! я тебе приказываю, как отец, родивший тебя, оставь ее». Паска прижалась, ко мне, Джузеппе же, бледный, говорил: — «Я вас умоляю, отец, не делать приказаний, которых я заведомо не исполню» — «Как!?» вскричал тот, разражаясь ругательствами, еврейские проклятия, генуэзский акцент, быстрота и страстность речи, полувосточный костюм и высокий рост старого ювелира, мы растерянно, стоящие напротив — всё привлекало внимание прохожих. Паска готовая лишиться чувств, шептала Джузеппе: «уступите, уступите, оставьте нас, потом… завтра… вся ваша… навсегда». Спаладетти, вспыхнув, громко сказал: — «Я буду помнить, графиня!» — и подойдя к старику, взял, его за рукав шубы, промолвя — «идемте батюшка, вот я готов». — «Графиня, графиня… чёрта с два, я еще до вас доберусь!» — ворчал еврей, между тем как я увлекал свою названную кузину к Арно. Придя домой, Паска попела канцоны Скарлатти и затем села, молча, не отвечая на наши шутки, к окну, и долго сидела с потушенными свечами, когда луна давно уже скрылась, опустив руки на колени и, казалось, о чём-то глубока задумавшись.
Джузеппе, опершись на клавесин, за которым пела наша кузина, шептал страстно, глядя на её худые пальцы, розовые и глянцевитые: «я обожаю ваши руки, Паска, ни у кого нет таких дивных рук, я вам принесу ларец с перстнями от отца, тал есть чудные аметисты и розовые топазы, как ваша кожа». Паска, полузакрывши глаза, пела тонким жидким голосом:
«Я пою как лебедь, умирая,
Умирая, я пою любя.
И любя, люблю одну тебя
И люблю я, от любви сгорая».
Горбунья с Франсуа от скуки играли в карты на шоколад, а я смотрел в окно и противоположный дом, где была видна кухня с поварами, готовящими ужин. Стук в дверь заставил нас всех встрепенуться; Франсуа впустил старого Спаладетти с полицейскими и какими-то другими еще людьми.
— Отец, вы здесь? зачем? — вскричал Джузеппе, загораживая собою вскочившую синьорину Паску.
«Это требуемые люди?» спросил сержант, обращаясь к Йеронимо; тот мотнул головой. «Называемые графы Гоцци: Франческо и Эме и графини Джулия и Паска, закон вас вопрошает, на основании чего вы присваиваете себе этот титул и древнюю фамилию? Не признаете вы, почтенный граф, этих людей, виданных нами бы в Венеции?» обратился он к пришедшему старичку в круглых очках и сером камзоле. Тот долго смотрел по очереди на всех нас и, покачав головою, сказал: — нет, нет, таких я не видывал. — «Да сам-то он граф ли? он из ума выжил или пьян, вон из нашей квартиры!» крикнул Франсуа. Джузеппе кричал со своим отцом, наполнявшим помещение гортанным говором. Синьорина Паска плакала в объятиях синьоры Джулии, которая с достоинством что-то заявляла. Шум всё усиливался, шпаги скрестились со звоном, сержанты в окно звали на помощь, женщины лежали без чувств, Франсуа, раненый старым евреем, упал, задев за клавиши инструмента и уронив свечи; в полутьме я бросился в ту сторону и вонзил нож в худую спину Йеронимо; тот завизжал, корчась. Пробегая через комнату, я, схваченный за ногу, упал на горбунью. — Возьми в передней робу, спасись, — шепнула она. К дому подходил небольшой отряд стражи: переждав за дверьми, когда они пройдут мимо меня, я надел захваченное платье и, покрыв голову платком, бросился бежать по пустынной и гулкой улице, всё удаляясь от крика.
Достаточно удалясь от дома, чтобы не бояться погони, я остановился; пот лил с меня градом от волнения, быстрого бега и двойного платья. Зайдя в темную нишу какой-то стены, я сбросил камзол и штаны, оставшись для безопасности в одном женском платье и покрыв тщательнее голову платком. Пройдя несколько шагов по незнакомой мне улице, я заметил, что за мной следит какой-то человек, по сложению и походке казавшийся духовным. Дойдя до угла, он свистнул; не успел я свернуть в переулок, как был окружен человеками шестью в масках без фонаря. Накинув мне на голову что-то, что мешало мне крикнуть, меня подхватили на руки и понесли, несмотря на мое болтанье ногами по их животам. Увидя скоро тщетность моего сопротивления, я перестал биться, предавшись своей судьбе. Шли мы довольно долго по улицам, потом судя, по гулкости шагов, по коридорам; наконец, меня поставили на ноги и сняли повязку. Я был в полной темноте и по-видимому один. Протянув руку в одну сторону я нащупал стул, в другую — стену. По стенке я добрался до постели, на край которой и сел, не зная, что будет дальше. Вскоре оказалось, что я не один в комнате, чьи-то полные мягкие руки осторожно до меня дотронулись, как бы желая расстегнуть лиф, и услышал шепот: «Не бойтесь, прелестная девица, не бойтесь, вы в безопасности, вы встретите только любовь и почтительность». Меня почти совсем раздели; так как я устал и хотел спать, то я без церемоний протянулся на кровати у стенки. Шепот продолжался с поцелуями: «как я счастлив, что вы снизошли на мои моленья и согласились воспользоваться этим скромным ложем». Руки проводились по моим плечам, груди, спине, талии… Вдруг мой собеседник вскочил, как ужаленный, заскрипев кроватью. «Святая дева! Сын Божий! чур меня! искушению да не поддамся». Так как я молчал и не шевелился, то благочестивый партнер снова предпринял разведки не более утешительные. Тогда я сказал, прервав молчание: «сударь, вы не ошибаетесь и не введены в соблазн, я действительно далек от того, чтобы быть девицей. Но раз я здесь, я всё-таки пробуду до утра, чтобы не подвергать вас и себя риску; когда все пойдут к заутрени (я понял уже, где я) я незаметно выйду». Пораженный брат после безмолвия проговорил: «вы правы, сын мой, и Господь, претворивший воду в вино, вам поможет завтра выйти незаметно; теперь же, пожалуйста, останьтесь на этом, хотя и узком ложе. Исполненная заповедь гостеприимства поможет мне забыть о моей неудаче».
— Аминь, — ответил я, поворачиваясь лицом к стенке.
Господь, претворивший воду в вино, не помог мне выйти незаметным, так как почти еще до зари нас поднял служитель и велел от имени настоятеля идти в трапезную, где была уже вся братия налицо. Игумен едва ответил на наше приветствие, когда нас привели и поставили отдельно от прочих, закрыв мое лицо покрывалом. Указав на значение и важность инокских обетов, игумен продолжал, делая жест в нашу сторону: «но вот среди нашей столь примерной, столь свято благоухающей обители, нашлась овца, портящая стадо, нашелся брат, который, забыв обеты целомудрия, послушания святости, вводит тайно от нас в келью женщину, проводит с ней ночь, вносит соблазн в нашу ограду, грех, смерть и проклятье». Мой брат плакал, бия себя в жирную грудь и приговаривая: mea culpa, mea culpa, остальные осуждающе молчали. Видя оборот дела не сулящим мне добра, я выступили» вперед и сказал скромно и внятно: — «святой отец, честная братия, вы напрасно вините этого доброго брата; видимость его преступленья исчезнет тотчас, как вы узнаете, что я не женщина, а человек, спасавшийся от убийц и счастливый, найти приют под кровом этой обители. Бог свидетель мне и кроме того сама природа показывает справедливость моих слов». Тут я приподнял робу и пока братия, пораженная видом того, что видят у человека, не имеющего штанов, и подымающего юбку до пояса, была неподвижна, я быстро вышел, из боковой двери в сад, откуда и прошел без труда на улицу.
Убедившись, насколько мало женское платье предохраняет от случайностей, я прежде всего позаботился от него избавиться. Спрятав свою одежду в кусты у большой дороги, я стал громко вопить о помощи, как бы ограбленный до гола, пока проезжавший крестьянин, подвезши меня к своему дому, не поделился со мною старыми штанами и потертым камзолом. У хозяина находился некий купец из Венеции, который, тронутый моим положением и, кажется, моею наружностью, предложил мне поехать с ним, чтобы быть продавцам в его лавке. Не намереваясь долго заниматься этим делом, я тем не менее согласился на его предложение, видя в этом возможность добраться до Венеции, куда влекло меня как настоящего графа Гоцци. Дорога кроме незнакомых городов не представляла ничего интересного, так как Виварини путешествовал скромно и скуповато и притом не отпускал меня ни на шаг, что всё более убеждало меня покинуть его при первой возможности. Дома еще прибавилась воркотня старой экономки, плохой ужин и стоянье почти целый день за прилавком в полутемном складе. Наконец, я добавил синьору, что его оставляю, он что-то промямлил про неблагодарность современных молодых людей, отпустив меня в сущности довольно равнодушно. Я уже раньше сговорился с лодочником Рудольфино пойти в его помощники, меняя покойную, но скучную жизнь у Виварини, на бедную, но представляющую более случаев непредвиденных встреч, жизнь гондольера. И действительно, неоднократно темнота ночи или занавеска каюты скрывала счастье молодого лодочника и катающихся дам, но ни одного случая не было, который бы повлек за собой какие-либо существенные последствия.
По случаю праздника лодки брались нарасхват; мою гондолу, украшенную вытертыми коврами, нанял какой-то аббат с дамой. Я не особенно интересовался нежностями моих пассажиров, наблюдая больше за проезжими гондолами, особенно за одной, идущей всё время около нас с двумя женщинами в жемчугах, одетых одинаково, каждая с желтой розой, смотрящих друг на друга, улыбаясь, без кавалера. Солнце садилось в тучу, по всему взморью скользили лодки с музыкой, некоторые уже с зажженными фонарями, душное затишье, казалось, предвещало грозу. Веселье было в полном разгаре, когда гроза разразилась. Небо, сразу омрачившееся, гром, молния, ливень, смолкнувшая музыка, беспорядочно бросившиеся к каналу судна, так не походило на только что бывшее веселье, что философ мог бы вывести из этого мысли весьма поучительные, но мне больше всего нужно было думать об управлении своей гондолы. В страшной тесноте я с ужасом услышал треск нашей лодки обо что-то задевшей; снявши на всякий случай свой несложный костюм, забыв стыдливость и любовь к ближним, я готовился броситься в воду, предоставив своих пассажиров на произвол бури и наполнявшейся водою лодки. Но ветер снова согнал вместе мятущиеся гондолы, и после нового еще более угрожающего треска я скакнул не в воду, а в соседнюю лодку, для чего, конечно, не было так необходимо быть голым. Дамы в жемчугах с желтыми розами, прижавшись друг к дружу, были бледны.
«Простите, синьоры!» вскричал я, накреняя гондолу своим прыжком. Они разом тихонько вскрикнули, казалось, пораженные «неожиданностью моего появления и моим видом и стали торопить своего лодочника, тогда как мой аббат в отчаянии разводил руками.
Неодетого меня провели сквозь ряд, казалось, нетопленных комнат с заколоченными окнами в небольшую комнату, где трещал камин, освещая беглым красноватым огнем темные стены. Те две дамы в жемчугах, с желтыми розами, сидели на диване у стены, смотря друг на друга с улыбкой, молча. Стыдясь своей наготы и чувствуя холод, я обратился к дамам со словами: «не найдется ли у ваших слуг, добрые госпожи, лишнего платья, так как мне холодно и я не привык ходить при дамах голым, не стесняясь этого». Они продолжали молчать и когда я снова повторил свою просьбу, они разом обернули свое лицо ко мне, смотря пристально и неподвижно, так что казалось, что только беглый свет от камина делает живыми их лица. Их молчанье делало мое положение еще более странным и неловким. Решив не удивляться и не стесняться, я взял чей-то брошенный на кресло плащ и сел к огню. Одна из дам сказала тихо: «плащ, бросьте плащ!» Из шкафа, который оказался замаскированной дверью, вышла старая женщина со свечей и кувшином вина, молча поставила она их на стол, где был приготовлен ужин зажгла свечи в разных местах комнаты и отдернула тяжелые желтые занавески, скрывавшие постель. Мною начало овладевать беспокойство. «Амброзиус дома?» спросила дама. — А то где же? — отвечала старуха. «Амброзиус спит?» спросила другая дама. — А то как же? — был снова ответ старой служанки. — Сегодня, Бьянка, нужно больше есть, завтра твоя очередь — сказала дама. «Да, завтра моя очередь» отозвалась другая. — «Зачем этот плащ?» — сказали они громко обе разом. Я не «мог больше выдерживать, я встал, и сбросив плаще, уже согретый, громко сказал: «довершите ваше благодеяние, спасши меня, дайте стакан вина и кусок хлеба, чтобы подкрепить ослабевшие силы». Часы пробили десять, обе дамы разом зевнули, стали протирать глаза, как после сна, с удивлением посмотрели на меня, будто что-то вспоминая, наконец, старшая, названная Бьянкою, сказала звонким, не похожим на прежний голосом: «Теперь я помню, спасенный красавец с моря? конечно, ужин, вина, но не плащ; не плащ; срок прошел, мы свободны! Сестра, о какое тело, какое совершенство». Вино краснело в широких стаканах, холодные, но обильные и пряные блюда манили аппетит, в глубине белела постель. Дамы живые с блестящими глазами, раскрасневшиеся, осматривали меня, как дети, удивляя меня своими наивными восторженными замечаниями. Наконец младшая, Катарина, развив свою прическу, дала знак ко сну и, не потушив свечей, перед огромным зеркалом за кроватью, мы провели почти без сна эту длинную, но слишком короткую для влюбленных, ночь.
Я проснулся от громких голосов; передо мной на постели за спущенными портьерами лежало скромное, но крепкое и чистое платье. Мужской и грубый голос говорил сердито: «хорошо еще, что вам удалось привести этого дурака вместо Джованни, но какая неосторожность! какая неосторожность! подумали ли вы, сударыни: в праздник при всём народе пускаться на лодке и в какой еще час, в какой еще час! Не оправдывайтесь, разве вам мало пустых комнат для гулянья, старая Урсула не виновата, она одна теперь вертит машину с тех пор как этот вертопрах сбежал. Я повторяю, это хорошо, что вы залучили молодца, но чтобы вперед этого не было!» Я выглянул в занавеску: по комнате ходил взад и вперед огромный мужчина, рябой, лет сорока пяти, без парика с фуляровым платком на голове, бледные дамы с помятыми усталыми лицами, потухшими глазами сидели рядом на диване, изредка вставляя робкие оправдания. Солнце, бросая свет на их лица, делало их так же непохожими на вчерашние как и комнату, придав ей будничной, неприбранный вид; желтые розы не выметенные валялись на полу, жемчуга лежали на столе, около чашек с дымящимся шоколадом. Услышав мой шорохе, мужчина, погрозив дамам пальцем вошел в шкаф, откуда вчера появлялась старуха, и исчез. Меня напоили шоколадом, потом обедом, потом ужином, в промежутках играя на гитаре и напевая тихонько песни на два голоса. Часов около восьми, когда ужин был уже приготовлен и мы беседовали с синьориной Бьянкой, у отворенных дверец шкафа, она вдруг, побледнев, полузакрыла глаза и сделавшись удивительно похожей на себя, как я ее видел в первый вечер, стала говорить тихим голосом с промежутками, тогда как из-за стенки тоже смутно доносились какие-то голоса: «Альчиде да Буоновенте… да… найдете через десять ночей… ничего не будет… смерть, смерть… десять тысяч луидоров — остальные в левом ящике бюро» — в страхе я бросился к синьоре Катарине, но та, прижав палец к губам, как приказанье молчать, увлекла меня к окну, меж тем как бледная Бьянка продолжала произносить непонятные отрывочные фразы, будто ответы на ей одной слышные вопросы.
Однажды утром синьор Амброзиус, велевши мне одеться, приказал следовать за ним в ближайшую церковь; сказав: «Эме, я открою вам большую, тайну, которая может составить счастье вашей жизни; но прежде я должен быть уверен, что вы не выдадите тайны и вы перед алтарем прочитаете бумагу, которая у меня в кармане». Некоторая торжественность этой вступительной речи, обстановка полутемной церкви с немногочисленными богомольцами, выход на воздух после продолжительного комнатного затвора меня настроили Самого на более возвышенное чувство. В церкви у алтаря, где горела неугасимая лампада перед святыми дарами, й прочитал следующее: «Я, Жан Эме Уллисс Варфоломей свидетельствую перед Господом Нашим Иисусом Христом, святою Его Матерью приснодевою Мариею и всеми святыми, хранить вечную тайну о том, что имею узнать от почтенного синьора Амброзиуса Петра Иеронима Скальцарокка, никому, ни брату, ни отцу, ни сыну, ни матери, ни сестре, ни дочери, ни дяди, ни племяннику, никакому родственнику, ни родственнице, ни другу, никакому мужчине, ни женщине, ни сам, с собою ни письменно, ни устно, ни открывать, ни говорить: «я мог бы сказать, если бы не был связан» или «знаю я нечто», или какие другие намеки. Пусть на меня, как на клятвопреступника падет Божья кара, пусть я буду лишен райского блаженства, если не сохраню сей клятвы, данной перед святыми дарами, пречистым телом Господним в день священномучеников Клита и Маркеллина пап, апреля месяца в день двадцать восьмой, в городе Венеции. Аминь. Исполнить сие обещаюсь я, Жан Эме Уллис Варфоломей, и верно всё сие, как верно вечное блаженство праведных душ и муки нераскаянных грешников. Аминь, аминь, аминь». Домой мы шли молча. Приведши меня въ небольшую Темную комнату, вроде чулана, синьор Амброзиус засветил фонарь, при чём обнаружилась цепь колес, рычагов, стержней, казалось какими-то скрытыми средствами соединенных с соседней комнатой. Старая Урсула с «усилием приводила в движение за рукоятку все эти колеса, причём пот лил с нее градом. Амброзиус начал снова с какой-то важностью на своем рябом лице: «Слушай, Эме, я делюсь с тобою величайшею моею тайной. Видишь все эти сооружения: это шаги к великому Perpetuum Mobile; но пока не делан последний шаг, не увенчано величайшее создание человеческого гения — людям для устранения насмешек, приносящих малодушие, я хочу дать внешность уже будущего совершенства. Пока мои собственные руки, слабые руки этой преданной старой женщину и твои, теперь, мой сын, заменяют вечный толчок движения». Он вдохновенно обнял меня, меж тем как Урсула, обливаясь потом, тихонько стонала. Вскоре я всё узнал: синьорины Бьянка и Катарина были ясновидящие, погружаемые ежедневно синьором Скальцарокка в магический сон, во время которого, как известно, таким чудным образом острятся человеческие способности. Этими их способностями хозяин пользовался для предсказаний и ответов на всевозможные вопросы. Кроме этого и Perpetuum Mobile, Скальцарокка занимался еще алхимией, для чего ежедневно удалялся часа на три в уединенную комнату один, даже без меня, которого он стал обучать началу магии и составлению гороскопов. Я редко выходил из дому, то вертя Perpetuum Mobile, то сидя с дамами, то читая Великого Альберта.
Утром, во время занятий, Амброзиус мне сказал с серьезной откровенностью, что скоро он нас покинет, причем меня он может взять с собою, синьорины же со старой Урсулой поедут жить в Феррару. Самого Скальцарокка приглашает один немецкий герцог ко двору в качестве астролога советника и maître des plaisirs и на днях за ним прибудут герцогские посланные. Потом удалился в лабораторию. Пользуясь, свободным временем, так как машину вертела старая Урсула, я сидел у окна, слушая дуэт сидящих на диване дам. Мечты о предстоящей поездке, об эликсирах, гороскопах, деньгах, мерцающем вдали величии были прерваны страшным ударом, потрясшим весь дом.
«Что это!?» вскричали обе дамы, вскакивая с дивана.
— Это наверху! заметил я, бледнея.
«На помощь! хозяин, хозяин!» кричала Урсула, показываясь из чулана. Приказав ей молчать, я взлетел по лестнице к запертой двери. «Хозяин, хозяин! что с вами!» кричал я, колотя кулаками в двери, из-за которых выходил только удушливый запах. Не будучи в состоянии сломать окованную железом дверь, я влез на стул и в окно увидел сквозь наполнявший всю комнату дым хозяина, лежащего ничком на полу. Разбить окно, из которого хлынул едкий дым, и соскочить внутрь было делом одной минуты. Скальцарокка, с обожженным лицом, весь дымясь около лопнувшей реторты, был мертв несомненно. В двери снова раздался стук, и когда я вышел, открывши извнутри дверь ключом, Урсула с ужасом шептала мне: «посланные от герцога за хозяином». Я был готов лишиться чувств, но вдруг какая-то решимость наполнила спокойным холодом мой ум, и заперевши дверь, велевши Урсуле молчать, я важно и медленно спустился к двум молодым розовым немцам.
«Вы посланы от герцога Эрнести Иогана за мною?» спросил я спокойно. Те поклонились и начали вместе: «Мы имеем честь говорить?»
— Да, вы говорите с известным Амброзиусом Петром Иеронимом Скальцарокка.
«Но, почтенный синьор, нам говорили, предупреждали… ваши года»…
— В день св. девы Пракседы, двадцатого Июля, мне минет 45 лет, — проговорил я важно и мечтательно улыбаясь. Видя их недоумевающий взгляд, я добавил, указывая на прижавшуюся к двери Урсулу: — Эта женщина подтвердит вам мои слова. Для мудрецов доступны все тайны природы, и самые годы, как яд, как клевета, бессильны могут быть над ними.
Посланные почтительно слушали, полуоткрывши розовые рты, меж тем как едкий дым из лаборатории Скальцарокка тонкой струей стлался по потолку.
«И вы думаете, что этот эликсир может сделать бесследным для нашего внешнего вида полет времени, что также блестящи будут наши глаза, белы зубы, нежны щеки, густы волосы, звонок голос в сорок лет, как и в двадцать?» так говорила маленькая принцесса Амалия, идя рядом со мною по стриженному дворцовому саду. Я посмотрел на её круглое, маленькое личико, красное и глянцевитое, круглые выпуклые глаза испуганно-наивные, крошечный рост, семенящую подпрыгивающую походку, зеленоватое с яркими розовыми букетами платье, китайский то раскрываемый, то Закрываемый веерок — и сказал:
— Поверьте, принцесса, не только этот чудесный напиток может остановить течение времени, но и вернуть его вспять, чтобы уже начавшие утрачиваться розы снова зацвели на щеках и огонь глаз, тлеющий слабою искрой, снова заиграл веселым пламенем. Вы видите наглядный пример во мне.
Так как мы шли Но уединенной аллее к озеру, где виделись плавающие лебеди, принцесса, нежно опершись на мою руку, еще более нежно прошептала: «Так что и мне, уже готовящейся отказаться от всякого счастья, может улыбаться надежда?» — Принцесса — воскликнул я — всякий подтвердит начавшееся действие эликсира, к которому Вы так беспричинно, так снисходительно прибегли.
«Ах, Амброзиус, дорогой мейстер, поговорите со мной, как друг, а не как придворный моего брата…» и принцесса стала жаловаться на герцогиню, которая всячески оттесняет и преследует несчастную принцессу Амалию, стараясь поссорить ее с герцогом братом сама под влиянием старого советника фон Гогеншвиц, хитрого и коварного царедворца. Рассказ мне был не нов, равно как и страстные взоры Амалии, устремляемые на меня. Поцеловав почтительно руку, я обещал употребить все в моей власти меры, чтобы восстановить мир в герцогской семье, и, не поднимая головы при вторичном поцелуе, сказал едва внятно: — когда мы увидимся, божественная покровительница? — «В среду вечером, в маленьком павильоне» — сказала радостно принцесса и порхнула в боковую аллею, как балерина, уходящая за кулису. Дойдя задумчиво почти до решетки сада, я услышал женские голоса; так как мне показалось, что говорят о герцогском семействе, то я остановился, надеясь извлечь пользу из разговора.
«…нет, уж это известно, у матери покойной герцогини Терезы Паулины и у бабушки Паулины Терезы и у прабабушки, говорят, Эрнестины Виктории у всех было так: первый сын, потом шесть дочерей, у всех, у всех. И вспомни мои слова, у нашей герцогини, да подаст ей Господь легкие роды, будет наследник первым.
— Дай Бог.
«И все рыженькие, как лисицы».
— Ну, этот может выйти и черным.
«Что ты хочешь сказать, Барбара?»
— Ты видела портрет советника в молодости, что висит в его столовой?
«Глупости! не наше дело! никогда не верю».
— Конечно, я тоже говорю: мое дело чтобы коровы были сыты, вымыты, удойны — вот, а господские дела, да сохранит меня Господь от них, не правда ли?
Тут я вышел из аллеи и ответив на почтительные приветствия двух работниц со скотного двора, медленно направился к своему флигелю, обходя лужи после вчерашнего дождя, где горели отраженными ярко розовые облака заката.
Поспешно войдя вслед за слугою в большую красную комнату, я застал там герцога Эрнеста Иоганна, разговаривающим с своим молодым братом Филиппом Лудвигом у отворенного окна, в которое была видна уже вся пожелтевшая прямая аллея грабов. Герцог широкими шагами, подражая какому-то королю, которого ставил себе в образец, пошел ко мне навстречу и, крепко сжав мне руку, спросил о результате моих наблюдений и вычислений. Герцог Эрнест Иоганн был худ, среднего роста, длиннонос, с золотушным лицом и узкими плечами, похожий на Филиппа Лудвига, более свежего, с сколько лихорадочным алым румянцем на скулах и блестящими выпуклыми глазами. Соединяя схваченные там и сям слухи, воспоминания об указаниях учителя, почерпнутые из магических книг формулы и наставления, я более или менее удачно разрешал сомнения моего господина и мог давать советы о текущих и делать предположения грядущих событий. Молодой герцог стоял, опершись о косяк окна, — казалось, с облегчением вдыхая освеженный недавним дождем осенний воздух. «Ваша светлость будет иметь наследника», говорил я с расстановкой, желая медленностью речи придать большую значительность её содержанию: «будет иметь наследника, но ваша радость омрачится кровью умерших предков и узел, связанный из разных шнурков, грозит бедствием его развязавшему». Герцог напряженно слушал, краснея, потом, снова пожав мне руку, пробормотал, удаляясь: «сын, это прежде всего, об остальном рассудим со временем». Я, почтительно склонившись, проводил его до двери и потом, вернувшись, обратился к четко черневшему всё у окна на уже бледном вечернем небе Филиппу. «И так, молодой друг мой!» Тот, быстро обернувшись, воскликнул растроганно-восторженным голосом: «мейстер, мейстер, я преклоняюсь перед вашим знанием, вашей наукой, вашей личностью, я обожаю вас, возьмите меня, учите меня, ведите меня, видите — я весь ваш», и бросился ко мне на шею, пряча голову на моем плече.
Герцогиня Елизавета Беатриса сидела в глубоком кресле в капоте по случаю своей близящейся к сроку беременности, с стыдливой гордостью смотря на свой большой, возвышавшийся из-за ручек кресла живот, тогда как советник, герцог Филипп и я стояли перед нею и слушали её тихий, нарочно делаемый еще более болезненным говор:
«Вы, дорогой мейстер Амброзиус, поступаете, может быть, не совсем благоразумно, так явно становясь на сторону принцессы Амалии против меня, против нашего почтенного друга, заслуженного советника, в нашем прискорбном, хотя и легком семейном разладе; виною всему этому болезненное воображение бедной принцессы и ваша доверчивость, дорогой мейстер». — «Я уверен, что мейстером руководили благороднейшие чувства, как всегда» — пылко вмешался Филипп, делая шаг вперед. Елизавета Беатриса, вскинув глазами на говорящего, снова опустила их на свои худые сложенные на животе руки, заметив: «я иначе и не думала, дорогой брат».
— Ваша светлость, поверьте, я далек от желаний преступать круг своих полномочий и мое скромное действие может выказываться только, когда милостивый герцог сам обратится ко мне за моими бессильными советами… Советник, улыбнувшись, заметил: «И тут вот, почтеннейший Скальцарокка, нам желательно было бы видеть вас более движимым пользою подданных и поддержанием репутации нашего доброго герцога, чем болезненными иллюзиями несчастной принцессы».
— «Я уверен, что мейстером всегда руководят чувства гуманности и справедливости» — снова выступил молодой герцог.
«Я уверен в том же, но часто чувствительность минуты перевешивает соображения светлого ума во вред справедливости» — заметил Гогеншвиц.
— Но мейстер теперь будет думать также и о наших незаметных личностях при советах, не так ли? — спросила герцогиня, пытаясь ласково улыбнуться своим осунувшимся лицом.
Я молча поклонился, считая беседу конченной, и вышел в переднюю, где дремал лакей в ливрее перед оплывшей свечей. Часы глухо пробили одиннадцать, когда я услышал стук двери и спешный молодой топот высоких каблуков герцогского брата, бежавшего за мной вдогонку. Я остановился, взявшись за ручку входной двери
Дойдя до маленького павильона, Лисхен, прижав палец к губам, отворила дверь, свет из которой упал длинной полосой на дорожку, клумбу и траву, исчезая в кустах барбариса. Принцесса сидела на софе, в томной позе, перебирая лениво струны лютни, перевязанной зеленой лентой; короткая ритурнель, кончаясь, снова возвращалась без того, чтобы играющая приступала к пению, когда я, войдя, остановился у порога. Дама, сделав вид, что по задуваемым ветром свечам догадалась, что кто-то вошел, промолвила, не оборачиваясь: «Ты, Лисхен?»
— Принцесса… — тихо промолвил я.
«Амброзиус!» — воскликнула Амалия, быстро оборачивая ко мне свое круглое, еще более лоснящееся при свечах лицо и выпуская из рук инструмент, глухо упавший на толстый ковер под столом.
— Принцесса… проговорил я тише. «Амброзиус!» — воскликнула Амалия с томностью, опускаясь снова на софу.
— Принцесса! — почти прошептал я, падая на колени перед софой, целуя руки сидящей. «Амброзиус!» — вздыхала Амалия через мои поцелуи. Вставая, я задел ногою за брошенную лютню, издавшую слабый звук; в окна виделись крупные звезды, принцесса сидела сконфуженно, краснея, ожидая моего возвращения, когда в двери громко постучались. Поправив парик, я отворил дверь взволнованной Лисхен.
— От герцога… требуют… герцогиня разрешилась от бремени сыном — бормотала девушка.
— Сыном? — спросил я рассеянно.
— «Амброзиус», — окликнула меня принцесса Амалия, приподымаясь слегка с софы и улыбаясь сладкою улыбкою.
— Принцесса! — воскликнул я, делая прощальный жест оставляемой даме. Звезды ярко мигали над темными кустами у цветника, фонтан, забытый в общих хлопотах, тихо журчал. В коридоре был брат герцога, схвативший меня за плащ; он заговорил прерывисто и взволнованно.
— «Мейстер, мейстер, вот ваше предсказание исполнилось, ваша звезда восходит, ваш путь светел и лучезарен; как я люблю вас!» Обняв его одной рукою, не останавливаясь, я проговорил — «да, друг мой, начинается нечто новое с рождением этого ребенка». С верху лестницы спешил слуга со свечей, говоря: — «мейстер, герцог немедленно вас просит в угловую комнату», и я направился в темный коридор, из глубины которого доносился детский плач из-за затворенной двери.
Скрывая счастливую улыбку напускною важностью, герцог Эрнест Иоганн говорил со мною 6 делах правления, между, тем как советник стоял, улыбаясь на нашу близость, грозящую ему уменьшением влияния. Пары шли в польском мимо недавно оправившейся герцогини, сидевшей в кресле под высоким на мраморной колонке канделябром, похудевшей, несколько похорошевшей, и приседали в такт громкой музыке с хоров; лакеи разносили фрукты и Филипп Лудвиг в красном мундире, ботфортах и белых лосинах, несколько похожий на портреты Морица Саксонского, стоял у противоположных дверей, скрестив руки и смотря на нас блестящими глазами. Звук трубы из саду возвестил начало фейерверка и первая ракета, взлетев, уже рассыпалась разноцветным дождем, когда мы с Филиппом, окончивши беседу с герцогом, вышли в ярко иллюминованный сад. Дойдя до грота с «похищением сабинянок», мы сели на каменную скамью фантастически освещенные зеленым светом фонарей, поставленных на уступы искусственного водопада. Некоторое время мы сидели молча, значительно переглядываясь.
— Ну, прервал, наконец, молчание Филипп: мы можем быть довольны, дорогой учитель; мы у дверей величия, богатства и влияния! — Мне послышались неприязненные ноты в голосе молодого, человека, отчего я поспешил прервать его таким образом: «мой милый и дорогой друг, вы ошибаетесь, думая, что влияние, богатство и положение так неотразимо влекут меня к себе. Только возможность делать большее добро меня радует в моем возвышении и, поверьте, я большее значение придаю вашему ко мне расположению, чем всей этой грядущей чести». — Лицо Филиппа было печально, видное при зеленоватом свете фонарей сквозь воду. Желая его утешить, так как мне действительно было жаль бедного юноши, хотя причина его печали, только предполагаемая мною, и не была мне хорошо известна, я стал говорить о предстоящих занятиях, но лицо герцогского брата прояснилось только едва-едва и только едва уловимая улыбка скользнула по его губам.
Выслушав мои слова, он неожиданно сказал: — «вы, мейстер — чистый человек, вы не знаете любви, вы чужды женщин, оттого вам открывается будущее и вы не боитесь заглядывать в тайны! И потому я люблю вас».
И раньше, чем я успел опомниться, он, наклонившись, быстро поцеловал мою руку. Смущенный, я воскликнул: Что с вами, принц? — целуя его в голову. — «Ничего, не обращайте внимания, прошу вас», — слабо отозвался Филипп Лудвиг.
— И потом вы можете заблуждаться на мой счет, и когда увидите меня настоящим, тем сильнее будет ваше неудовольствие мною за доставленное вам разочарование.
«Нет, мейстер, нет; дорогой мой, не бойтесь, не наговаривайте на себя, я лучше, чем вы знаю вас» нежно говорил принц, в каком-то томлении склоняясь на мое плечо головою.
Это было впервые, что принцесса отважилась на свиданье в моих комнатах; если проходит ко мне было и опаснее, чем ждать меня у себя, это вполне вознаграждалось абсолютною обеспеченностью во время самого свиданья. Окончивши деловое письмо, я сидел перед бюро с зажженной свечей, откинувшись на спинку стула, стараясь не думать о близости часа свиданья. Далекий от того, чтобы любить или желать принцессу, принужденный своим положением и господствующей при герцогском дворе известною строгостью к воздержанию в большей, чем я привык, степени, я несколько скучал о привольной жизни в Италии и как-то невольно возвращался всё мыслью к герцогскому брату, нежная, почти влюбленная преданность которого меня поистине трогала. Запечатавши письмо, я снова задумался, оперши голову на руку и смотря на неподвижный огонь свечи. Встрепенувшись от легкого стука в дверь, я впустил в комнату небольшую фигуру в темно-лиловом плаще, почти черном от дождя. Узнав принцессу Амалию, я поспешил усадить ее перед топящимся камином, налив стакан вина. Счастливо улыбаясь, без слов, принцесса протянула мне руку, которую я почтительно поднес к своим губам, потом я положил руку на спинку кресла, где помещалась Амалия, которая прижималась ко мне, нежно и счастливо смотря на меня снизу вверх. Ветер тряс рамы и на луну набегали тучи, дождь, казалось, перестал. В двери снова постучались, на этот раз быстро и твердо; Амалия вскочила, бледнея.
«Что это?» прошептала она.
— Не тревожьтесь, будьте спокойны, — прошептал я, снова заставив ее опуститься в кресло, которое я повернул высокой спинкой к двери, сначала закрыв принцессу большой восточною шалью. В двери продолжали стучаться всё громче и голос Филиппа Людвига раздавался.
«Мейстер, мейстер, это я, принц Филипп, отворите». Сияющие глаза юноши, взволнованное, покрытое неровным румянцем лицо, дрожащие руки — свидетельствовали о необычайности его состояния.
— Что с вами, мой друг? — спросил я, несколько отступая.
«Я решился, я решился… и вот я пришел сказать вам»… — прерываясь, говорил принц, почти прекрасный в своем волнении.
— Успокойтесь, может быть, вам в другое время будет удобнее сказать мне то, что вы имеете? — «Нет! теперь! сейчас, о мейстер! Слушайте, я решился: вот я открываю вам мое сердце», — воскликнул Филипп, и раньше чем я успел что либо предпринять, стремительно бросился в кресло, где сидела спрятанная Амалия.
Двойной крик огласил комнату: принц, сдернув шаль с прижавшейся в угол кресла и зажмурившейся Амалии, смотрел на нее в оцепенении, как на василиска.
«Мейстер, я вас ненавижу»… — прошептал он, оборачивая ко мне свое лицо с полными слез глазами и выбежал из комнаты, хлопнув дверью.
К маленькому ужину были приглашены я, советник фон-Гогенщиц и веселая камерфрау Берта фон Либкозенфельдт; принц Филипп Лудвиг отсутствовал, сказавшись больным, принцесса Амалия и герцогиня Елизавета Беатрисса в платьях с китайским рисунком сидели по обе стороны герцога, имея соседями меня и Гогеншиц, тогда как Либкозенфельдт, помещавшаяся напротив Эрнеста Иоганна, замыкала наш круг своей полной розовой и белокурой фигурой. Музыканты играли танцы из «Дардануса», тогда как слуги (только два для большей интимности) разливали вино, и герцог, давая знать об отсутствии этикета, громко разговаривал через стол с веселой Бертой, отвечавшей ему смехом, обнаруживавшим два ряда белейших зубов.
— Ваша светлость права, предполагая не случайность сердца, прилепленного под моим левым глазом. Я влюблена безумно, но предмет моего обожания слишком высок, слишком недоступен, — говорила Берта, опуская свои огромные коровьи голубые глаза. Гогеншиц громко кашлял, нюхал табак и чихал, утирая нос зеленым фуляром.
— Не желая никого обижать, лишенный лицеприятия, заботясь только о благе страны, я назначаю вас, любезнейший Скальцарокка, советником и моим премьер-министром, снисходя на недавнюю просьбу не менее близкого нашему справедливому сердцу фон Гогеншиц дать ему в тиши и спокойствии отдыха возможность развивать столь обильно заложенные в нём философические способности.
Герцогиня, слегка побледнев, дала знак слуге поднести уже где-то заранее налитые бокалы с шампанским. Сама выбрав бокал, она подала его герцогу и потом, в виде особой милости, собственноручно каждому из нас. Фон Гогеншиц усиленно кашлял.
Берта фон Либкозенфельдт громко смеялась, когда герцог, жалуясь на легкое недомоганье, удалился в свои аппартаменты.
Передо мной стоял молодой человек, почти еще мальчик, без парика, в скромном черном камзоле, бледный, с блестящими глазами и острым подбородком, развивая утопические мечты о равенстве, свободе, братстве, грядущих будто бы великих событиях, мировом потрясении, новом потопе. Я спросил его — Вы англичанин?
— Нет, я француз, и обратился к вашему покровительству, как соотечественника.
— Да, я знаю ваше дело, оно будет исполнено, но ваши слова меня живейше интересуют; вы говорите, что это мечты целой массы людей, которые готовы действовать не для своего только освобождения.
— Мы освободим мир!
— Освободите от чего? меня, например.
— От тиранов, — воскликнул мальчик, краснея.
— Но ведь предрассудки, приличия, наши чувства, наконец, более жестокие тираны, чем венценосцы. Как поется:
«Любовь — тиран сильнейший всех царей. —
Любовь смиряет гордого Самсона».
Слуга подал мне клочок бумаги, где карандашом было написано: «друг, спасайтесь, герцог умер от оспы после вчерашнего ужина, у власти ваши злейшие враги, вам грозит в лучшем случае изгнание, пользуйтесь временем. Ваш друг».
Я посмотрел на готового продолжать свои речи юношу и сказал — «Ваше дело будет исполнено согласно моим словам», и благосклонно улыбнулся на его почтительный, хотя и с достоинством, поклон. Оставшись один, я долго смотрел в окно на мелкий дождь, рябивший лужу, потом позвонил, чтобы мне давали одеваться.
В комнате, где горели уже канделябры, была одна Берта фон Либкозенфельдт. Она стояла посреди комнаты, читая какую-то записку, улыбаясь своим розовым сочным ртом. Заметив меня, она подозвала меня знаком и, положив руку на мое плечо, сказала: «мейстер, только в несчастье узнаешь настоящих друзей. Поверьте, что я…
