Принимая слабительное по середамъ, m-me де-Томбель въ эти дни выходила только вечеромъ, почему я весьма удивился, когда, проходя въ два часа послѣ обѣда мимо ея дома, я увидѣлъ ее не только гуляющей по саду, но уже и въ туалетѣ.
Она не отвѣтила на мое почтительное привѣтствіе, что я объяснилъ себѣ ея разговоромъ съ садовникомъ, въ сопровожденіи котораго она ходила взадъ и впередъ по прямой дорожкѣ, наклоняясь то къ тому, то къ другому кусту осеннихъ розъ. Но по удивленнымъ взглядамъ стараго Сульпиція и по взволнованно красному лицу дамы было видно, что и объясненія садовника принимались разсѣянно и небрежно. Хотя я былъ посланъ съ кускомъ кружевъ къ младшимъ Ларжильякамъ, небывалость происходившаго передъ моими глазами заставила меня, повысивъ голосъ, повторить свое привѣтствіе. На мое громкое: «добрый день, дорогая госпожа де-Томбель!» окликнутая обернула свое пряное, въ сѣдыхъ букляхъ, теперь раскраснѣвшееся лицо, и будто впервые меня замѣтивъ, отвѣтила: «Ахъ, это вы, Эме? здравствуйте, здравствуйте» и видя, что я не прохожу, добавила: «что это у васъ въ рукахъ, образчики?» — Нѣтъ сударыня, это младшіе Ларжильяки купили для мадемуазель Клементины и просили прислать. — Она поинтересовалась видѣть покупку и нѣсколько мечтательно проговорила: «вѣроятно, скоро ряды вашихъ покупательницъ пополнятся моей родственницей, пріѣзжающей ко мнѣ».
— Очень рады, милости просимъ, — сказалъ я, кланяясь, — а издалека вы изволите ожидать барышню?
— Изъ Парижа; только это еще не навѣрное, такъ что вы, пожалуйста, не болтайте, Эме, ни папашѣ Матвѣю, ни особенно мадемуазель Бланшъ…
— Зачѣмъ же, сударыня, — началъ было я, но въ это время госпожа де-Томбель, видѣвшая улицу, къ которой я стоялъ спиной, прервавъ разговоръ, бросилась въ домъ, закричавъ остающемуся садовнику: «что же нашъ букетъ для встрѣчи?» Обернувшись, я увидѣлъ незамѣтно подъѣхавшій по грязи дормезъ, до потолка заваленный узлами, сундуками и подушками, слугъ и служанокъ госпожи де-Томбель, толпившихся между дверцами экипажа и входомъ въ домъ, и шляпу пріѣхавшей съ лентами цвѣта «умирающаго Адониса», которыя развѣвались отъ сильнаго вѣтра. Діана и Мамелюкъ прыгали и лаяли вокругъ и сверху полутемной лѣстницу доносился голосъ госпожи де-Томбель: «Луиза, Луиза, мое дитя!»
Мой разсказъ, какъ очевидца, о пріѣздѣ родственницы госпожи де-Томбель возбудилъ большое любопытство дома за столомъ. Когда Вероника, поставивъ мясо передъ папашей Матвѣемъ для разрѣзыванья, сѣла за одинъ съ нами столъ, она присоединилась къ общимъ разспросамъ, прибавивъ: «она незамужняя, по крайней мѣрѣ, эта госпожа?» Но я кромѣ какъ про ленты прибывшей разсказать ничего не умѣлъ, такъ что хозяинъ снова принялся разрѣзать жаркое, а мадемуазель Бланшъ, улыбнувшись, «замѣтила: «нельзя сказать, чтобы Эме былъ наблюдателенъ».
— Онъ сразу увидѣлъ, что ему нужно, какъ купцу: какого цвѣта ленты; какія же онѣ изъ Ліона или С. Етьенъ? —
Всѣ засмѣялись и принялись ѣсть, а между жаркимъ и сыромъ говорили уже только о младшихъ Ларжильякахъ и дѣлахъ. Мою же голову всецѣло занимала пріѣзжая дама: какіе у нея волосы, лицо, платье, богатая ли она, замужняя или нѣтъ и т. п. Послѣ ужина по обыкновенію посидѣли на крылечкѣ, пользуясь теплымъ вечеромъ, и по обыкновенію же папаша Матвѣй, зѣвая, первый поднялся на покой, предвидя вставанье съ зарею, за нимъ хозяйка и Вероника, и по обыкновенію я остался одинъ съ мадемуазель Бланшъ, сидя на ступенькахъ стараго крыльца. Тихонько переговаривались, какая завтра вѣроятна погода, какъ шла сегодня работа, отчего это лаетъ Мамелюкъ, скоро ли праздникъ, — но я былъ разсѣянъ и едва не позабылъ поцѣловать на прощанье мадемуазель Бланшъ, которая, закутавшись въ большой платокъ, казалась сердитой. Спустивъ съ цѣпи Нерона, осмотрѣвъ ворота, калитку и двери, потушивъ огни, я со свѣчой поднялся въ свою комнату и легъ спать, не думая о мадемуазель Бланшъ, какъ о своей вѣроятной невѣстѣ, которую хозяева прочили за меня, ихъ пріемыша, выросшаго въ семьѣ съ самаго дѣтства и незнавшаго ни родителей, ни родины, ни церкви, гдѣ меня назвали Жанъ Эме Улиссъ Варѳоломей.
Изъ темноватой мастерской была видна часть противоположнаго дома съ черепичной крышей и длинный каменный заборъ, единственный крашеный въ нашемъ городѣ, мостовая, вывѣска пекарни, рыжая собака, лежащая у воротъ, голубое небо, паутинки, летающія по воздуху. И все это безъ выбору принималось моими глазами, не потому, чтобы мой умъ былъ занятъ одной мыслью, но напротивъ, вслѣдствіе странной пустоты въ моей головѣ. Несмотря на первыя числа сентября, было очень жарко, и дожидаясь Онорэ, посланнаго къ заказчикамъ, я дремалъ на скамейкѣ, тщетно стараясь вспомнить, сколько кусковъ и какихъ взяли вчера для г-жи де-Томбель, какъ вдругъ чей-то голосъ меня заставилъ очнуться, проговоря: «вы спите, дорогой господинъ Эме?». Передо мною стояла въ дверяхъ, освѣщенная солнцемъ, вся въ розовомъ, съ мушками на улыбающемся кругломъ лицѣ, въ пастушьей шляпѣ, приколотой сбоку высокой взбитой прически, сама госпожа Луиза де-Томбель. Хотя она жила уже около трехъ недѣль въ городѣ, я не видалъ госпожи Луизы близко въ лицо, такъ какъ она не только не посѣщала церкви и прогулки, но и на улицу выходила очень рѣдко, скрываясь, какъ носились слухи, не то отъ долговъ, не то отъ ревности мужа, оставленнаго ею въ Брюсселѣ. Она была средняго роста, нѣсколько полна, круглолица, съ веселыми карими глазами, маленькимъ ртомъ и прямымъ, нѣсколько вздернутымъ носомъ. Я такъ смутился, что едва могъ толково отвѣчать на ея вопросы, тѣмъ болѣе, что болонка пришедшая съ нею, все время на меня лаяла. Выйдя проводить посѣтительницу за дверь, я такъ и остался на улицѣ, покуда не пришелъ Онорэ, ходившій къ Бажо, у котораго я спросилъ, что отвѣтили Ларжильяки. Онорэ, усмѣхнувшись, поправилъ меня, я же, вспыхнувъ, сталъ бранить его, зачѣмъ онъ долго ходилъ, зачѣмъ въ лавкѣ пыль, образчики перепутаны и т. п. Всю жизнь думать о товарѣ, о покупателяхъ, весь день, да еще такой жаркій, сидѣть въ темной лавкѣ, ничего не видѣть, никуда не ѣздить, поневолѣ разстроишься и обмолвишься грубымъ с лоромъ.
Онорэ молча принялся мести полъ, со стукомъ отодвигая табуретки, я же, постоявъ за дверью, отвернувшись, руки въ карманы штановъ, наконецъ заговорилъ, Какъ могъ ласковѣе: «послушай, Онорэ, тутъ приходила сама госпожа Луиза де-Томбель такъ нужно бы»… Онорэ сталъ слушать, опершись на щетку, и пыль, поднятая имъ, была видна на солнцѣ.
Такъ какъ Къ хозяевамъ пришли въ гости барышни Бажо, то передъ ужиномъ на лужайкѣ, которая ведетъ къ пруду, мы играли въ жмурки: мадемуазель Бланшъ, гости, Онорэ и я. Были уже сумерки и заря блѣднѣла за липами, тогда какъ надъ прудомъ уже серебрился мѣсяцъ, и гуси, еще не загнанные домой, громкими криками отвѣчали нашей рѣзвости. Мадемуазель Бланшъ, единственная вся въ бѣломъ, какъ Корригана мелькала между кустами; дѣвицы бѣгали съ криками, и когда, поймавъ хозяйскую дочку, я стягивалъ ей глаза тонкой повязкой, она, оборачивая ко мнѣ свое уже невидящее лицо съ бѣлокурыми кудрями, говорила, вздыхая: «ахъ, Эме, какъ я люблю васъ». Когда ловила Роза Бажо, изъ-за кустовъ вышелъ мальчикъ Отъ пекаря и, подозвавъ меня знакомъ, вложилъ мнѣ въ руку сложенную бумажку, стараясь быть незамѣченнымъ другими. Зайдя за частый кустарникъ, я развернулъ надушенный листокъ, но при невѣрномъ свѣтѣ луны не могъ разобрать слова небрежныхъ тонкихъ строкъ. «Попались, господинъ Эме! вотъ гдѣ настигла Васъ, и то случайно, свалившись въ эту канаву и выйдя, не видя, на другую сторону!» кричала Роза, хватая меня за рукавъ такъ быстро, что я едва успѣлъ спрятать письмо въ карманъ штановъ, будучи во время игры по домашнему, безъ жилета. Гости ушли при лунѣ, долго хоромъ прощаясь съ улицы, провожаемыя Онорэ, я же, сославшись на головную боль, поспѣшилъ наверхъ. Вероника долго не уходила, давая разные врачебные совѣты, наконецъ я остался одинъ, и зажегши свѣчу, прочиталъ:
«Если вы обладаете отважнымъ и чувствительнымъ сердцемъ, безъ котораго нельзя быть достойнымъ любви женщины, если вы не связаны клятвой — вы придете въ среду, въ половинѣ восьмого къ церкви св. Роха; изъ улицы «Сорока дѣвъ» выйдетъ женщина съ корзиной на правой рукѣ; проходя мимо васъ, она задѣнетъ васъ локтемъ, что будетъ приглашеніемъ слѣдовать за нею. Идите по другой сторонѣ улицы, не теряя изъ виду вашей путешественницы, и вы увидите, какая награда ждетъ человѣка, который оправдаетъ обѣщанія своего привлекательнаго и честнаго лица. Какъ отъ благороднаго человѣка, ожидаютъ полной скромности съ вашей стороны».
Дойдя до бокового флигеля дома г-жи де-Томбель, женщина, остановившись, подозвала меня рукой, и я проскользнулъ за ея еле виднымъ при звѣздахъ платьемъ въ никогда мною раньше не предполагаемую калитку. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ по саду, мы вошли въ уже отпертую дверь; вожатая взяла меня за руку и повела увѣренно безъ свѣчи по ряду комнатъ, тускло освѣщенныхъ однѣми звѣздами въ окна.
Задѣвъ за стулъ, мы остановились; было слышно мое бьющееся сердце, пискъ мышей и заглушенная музыка будто далекаго клавессина. Мы пошли дальше; дойдя до двери, за которой раздавались звуки, моя спутница постучалась два раза; музыка стихла, дверь отворилась и мы вошли въ небольшую комнату съ легкими ширмами въ глубинѣ; свѣчи, только что погашенныя на инструментѣ, еще дымились краснѣющими фитилями, и комната освѣщалась ночникомъ, горѣвшимъ въ прозрачномъ розовомъ тазу. «Ждите», сказала женщина, проходя въ другую дверь. Постоявъ минутъ десять, я сѣлъ и сталъ осматривать комнату, удивляясь самъ своему спокойствію. Часы гдѣ-то пробили восемь, имъ отвѣчали глухо вдали другіе, тонко прозвенѣла восемь разъ и бронзовая пастушка передъ зеркаломъ. Мнѣ кажется, я задремалъ и проснулся вмѣстѣ отъ свѣта свѣчи прямо въ глаза, поцѣлуя и чувства боли отъ капнувшей на мою руку капли горячаго воска. Передо мною стояла въ прелестной небрежности туалета госпожа Луиза де-Томбель, обнимая меня рукою, держащей въ то же время фарфоровый голубой подсвѣчникъ со свѣчей. Упавшая отъ моего быстраго движенія свѣча погасла, и г-жа де-Томбель, прерываясь смѣхомъ и поцѣлуями; шептала: «онъ спалъ, онъ спалъ въ ожиданіи! О, образецъ скромности!» Она казалась очевидно довольной мною, назначивъ свиданье черезъ четыре дня и проводивъ за двѣ комнаты, откуда меня вывела та же старая Маргарита. Было уже свѣтло, и, торопясь мимо большой лужи, я все-таки остановился посмотрѣться, стараясь видѣть свое лицо, какъ чужое. Я увидѣлъ кругловатое лицо съ прямымъ приподнятымъ носомъ, свѣтлосѣрые глаза, большой ротъ и густыя золотистыя брови; щеки были персиковаго цвѣта, слегка покрытыя пушкомъ; маленькія уши, длинныя ноги и высокій ростъ дополняли внѣшность счастливаго смертнаго, удостоеннаго любви госпожи Луизы де-Томбель.
Однажды, придя въ обычное время, я засталъ Луизу въ слезахъ, разстроенною; она объявила мнѣ, что обстоятельства ее призываютъ въ Парижъ, при чемъ неизвѣстно, когда она вернется и вернется ли вообще. Я былъ какъ пораженный громомъ, и плохо слышалъ дальнѣйшія подробности грядущаго бѣдствья.
— Я ѣду съ вами, — сказалъ я, вставая. Луиза посмотрѣла на меня съ удивленіемъ сквозь слезы. — Вы думаете? — проговорила она и смолкла. «Я не могу жить безъ васъ, это равнялось бы смерти», и я долго и горячо говорилъ о своей любви и готовности слѣдовать за моей любовницей куда угодно, ходя по комнатѣ взадъ и впередъ мимо уже не плачущей госпожи де-Томбель. Наконецъ, когда я умолкъ, раздался ея голосъ, серьезный и почти сердитый: — Это все прекрасно, но вы думаете только о себѣ, я же не могу являться въ Парижъ съ готовымъ любовникомъ. — И, стараясь улыбкой загладить жестокость первыхъ словъ, она продолжала: — «былъ бы одинъ выходъ, но не знаю, согласитесь ли вы на это».
— Я на все согласенъ, чтобы быть вмѣстѣ съ вами.
— Уѣзжайте со мной, но въ качествѣ моего слуги.
— Слуги! — невольно воскликнулъ я.
— Только для другихъ, ненужныхъ намъ людей, вы назоветесь слугою, для меня же вы будете, ты будешь моимъ Эме, любимымъ, желаннымъ господиномъ! — и обвивъ мою шею руками, она покрывала мое лицо быстрыми и короткими поцѣлуями, отъ которыхъ кружится голова. Мы условились, что за день до отъѣзда г-жи де-Томбель я найду предлогъ куда-нибудь отправиться по дѣлу, поѣду въ другую сторону, гдѣ на первой станціи и дождусь Луизы. Такъ все и вышло; въ дождливые сумерки я выѣхалъ верхомъ по знакомой съ дѣтства грязной улицѣ въ развѣвающемся отъ холоднаго вѣтра плащѣ, думая о блѣдномъ лицѣ мадемуазель Бланшъ, которая смотрѣла прижавъ носъ къ оконному стеклу, на меня отъѣзжающаго, и другомъ: кругловатомъ, съ веселыми карими глазами, съ прямымъ, нѣсколько приподнятымъ носомъ, которое я увижу на маленькой станціи далеко отъ родного города, покидаемаго, можетъ быть, навсегда — и не только отъ дождя, моросившаго мнѣ въ глаза, были мокры мои щеки.
О дороги, обсаженныя березами, осеннія, ясныя дали, новыя лица, встрѣчи, пріѣздъ поздно вечеромъ, отъѣздъ свѣтлымъ утромъ, веселый рожокъ возницы, деревни, кудрявыя пестрыя рощи, монастыри, цѣлый, день и вечеръ и ночь видѣть и слышать того, кто всего дороже — какое это могло бы быть счастье, какая радость, если бы я не ѣхалъ какъ слуга, хлопоталъ о лошадяхъ, ужиналъ на кухнѣ, спалъ въ конюшнѣ, не смѣлъ ни поцѣловать, ни нѣжно поговорить съ моей Луизой, которая къ тому же жаловалась всю дорогу на головную боль. Въ Парижѣ насъ встрѣтилъ у заставы старый человѣкъ съ лошадьми и каретой, вѣроятно уже раньше предупрежденный, такъ какъ спросивши насъ, не госпожу ли де-Томбель онъ имѣетъ честь видѣть, и представивъ себя какъ посланнаго отъ графа, онъ отвезъ насъ въ небольшой отель, расположенный въ густомъ саду. Мнѣ отвели комнату въ мансардѣ, изъ которой вела потайная лѣстница прямо въ спальню госпожи. «Этотъ деревенскій мальчуганъ совсѣмъ глупъ, и притомъ я дверь запру, взявъ ключъ къ себѣ», замѣтила Луиза на вопросительный взоръ стараго слуги. «Эме былъ незамѣнимъ въ дорогѣ», добавила она, давая намъ знакъ выйти и зажигая свѣчи у большого зеркала. Мы очень часто находили случай бывать наединѣ съ Луизой, но я былъ очень удивленъ, когда въ концѣ мѣсяца старикъ далъ мнѣ деньги, какъ жалованье, замѣтивъ ворчливо: «Не стоило бы графу и платить этому деревенскому лоботрясу, который день деньской палецъ о палецъ не стукнетъ». Я промолчалъ, взявъ деньги, но при первомъ же случаѣ попросилъ объясненія всему этому у госпожи де-Томбель. Она казалась нѣсколько смущенной, но сказала: «мы сами такъ условились, мой Эме, что тебѣ практичнѣй всего считаться для людей моимъ слугою. Вѣдь это не препятствуетъ намъ видѣться, не правда ли? А деньги никогда не мѣшаютъ. Что же касается до воркотни дворецкаго, стоитъ ли на это обращать вниманіе, хотя конечно для отвода глазъ тебѣ надо было бы что-нибудь дѣлать». Отчего деньги идутъ отъ графа, я не догадался спросить, и скоро сдѣлался почти настоящимъ слугою, ссорясь и играя въ карты съ сосѣдними лакеями, бѣгая съ ними въ кабачки, грубя дворецкому и не особенно тяготясь всѣмъ этимъ.
Немногочисленные посѣтители госпожи де-Томбель состояли изъ немолодыхъ важныхъ господъ, пріѣзжавшихъ къ этой молодой красавицѣ пообѣдать, поболтать у камина, поиграть въ карты. Разъѣзжались рано. Сама она выѣзжала только за покупками днемъ и изрѣдка раза три-четыре въ мѣсяцъ въ оперу. Чаще другихъ бывалъ у насъ старый графъ де Шефревиль, единственный, который бывалъ одинъ, въ разное время и котораго допускали въ спальню госпожи. Я замѣтилъ, что послѣ его визитовъ Луиза дѣлалась особенно нѣжна со мною, но не дѣлился съ ней этимъ наблюденіемъ, боясь насмѣшекъ, а только втайнѣ желалъ посѣщеній графа болѣе частыми. Однажды меня послали съ письмами къ графу и къ герцогу де-Сосье, у котораго я никогда не былъ. Кажется, Луиза ихъ приглашала внезапно къ обѣду. Старый слуга, взявъ письма, оставилъ меня дожидаться отвѣта на деревянномъ ларѣ въ большой темноватой передней; рядомъ со мной сидѣлъ задумавшись блѣдный молодой человѣкъ въ потертомъ кафтанѣ, бѣлокурый, съ длиннымъ носомъ. Посидѣвъ минуты съ двѣ, онъ обернулъ ко мнѣ свое лицо, будто замѣтивъ меня въ первый разъ. Тутъ я увидѣлъ яркія губы и глаза пристальные и разсѣянные, проницательные и невидящіе въ то же время; мнѣ онъ показался пьянымъ или нѣсколько не въ своемъ умѣ.
Бѣгло и внимательно взглянувъ на меня, онъ спросилъ: «Вамъ предстоитъ повидимому относить еще записки въ этотъ дождь?»
— Такъ точно, къ графу де-Шефревиль.
— Да… ну какъ вы ладите съ вашимъ патрономъ?
— А что мнѣ съ нимъ ладить? Да и почему вы графа называете моимъ патрономъ?
— Конечно, скромность дѣлаетъ вамъ честь, мой милый, но между хорошими знакомыми не должно быть секретовъ, и намъ же отлично извѣстно, что очаровательная госпожа де-Томбель находится, такъ сказать, подъ покровительствомъ этого добраго графа.
Приходъ слуги съ отвѣтомъ прервалъ нашъ разговоръ, а дома я узналъ отъ слугъ, что молодой человѣкъ, говорившій со мною, былъ сыномъ герцога Франсуа де-Сосье, котораго отецъ за какія-то продѣлки и изъ скаредности держитъ вмѣстѣ съ челядью. Взволнованный своими открытіями, я не спалъ три ночи подъ рядъ, рѣшивъ, не подавая виду, все разузнать самому.
Я съ утра участвовалъ въ поискахъ всѣмъ домомъ ключа, спрятаннаго у меня въ карманѣ. Такъ какъ на слѣдующее утро предполагался быть позваннымъ слесарь, то я принужденъ былъ привести въ исполненіе свой замыселъ въ этотъ же вечеръ, въ чемъ мнѣ помогъ визитъ графа де-Шефревиль. Когда по обыкновенію они удалились въ спальню госпожи де-Томбель, я, обождавъ минутъ сорокъ, спустился изъ своей комнаты къ извѣстной потайной двери, въ замочную скважину которой я и устремилъ свой любопытный взглядъ. Хотя мое сердце обливалось кровлю, въ ушахъ звенѣло, когда я увидѣлъ Луизу и графа въ нѣжной позѣ на диванѣ, хотя я былъ весь исполненъ негодованія и горечи, которая усиливалась еще безобразіемъ и старостью графа, я тѣмъ не менѣе молча слѣдилъ за ихъ движеніями, и только найдя минуту удобной, тихонько повернулъ вложенный ключъ, считаемый потеряннымъ. «Невѣрная!» воскликнулъ я, выступая впередъ. Луиза такъ быстро отдалилась отъ графа, поправивъ платье, что только продолжительность моихъ наблюденій не позволяла мнѣ считать себя обманувшимся. «Ни клятвы, ни обѣщанія, ни любовь!..» началъ я. — Недурно, — прервала меня Луиза, вполнѣ оправившаяся: — это, кажется, изъ Ротру? вы съ пользой употребляете свои досуги, заучивая тирады изъ трагедій; теперь ваши досуги еще увеличатся, такъ какъ вы завтра же покинете мой отель.
— Право, вы слишкомъ терпѣливы, дорогая госпожа де-Томбель, ко всѣмъ этимъ людямъ, — проговорилъ старый графъ.
— Да, и вы видите, какъ я наказана! — живо отвѣтила Луиза. — Но это послѣдній разъ. Зачѣмъ вы здѣсь?
Тогда я обратился къ де-Шефревиль, говоря о своихъ отношеніяхъ къ Луизѣ думая ревностью отвлечь его отъ этой женщины. Она слушала молча, сердито улыбаясь, и бровь ея, надъ которой была прилѣплена мушка въ видѣ бабочки, вздрагивала.
— Вы заблуждаетесь, мой милый, — замѣтилъ графъ, — думая, что ваши разсказы меня очень интересуютъ.
— Ни слова правды, — прошептала Луиза.
— Развѣ я не знаю? — сказалъ графъ, пожимая ей руку. Въ отчаяньи я бросился на колѣни посреди комнаты.
— Луиза, Луиза, а мой сонъ въ ожиданьи васъ? а чудное пробужденіе? а старая Маргарита? а дорога въ Парижъ? а родинка на лѣвой ногѣ?
Графъ улыбнулся, госпожа же де-Томбель сказала, вставая: — Мнѣ жаль васъ, Эме, но право, вы не въ своемъ умѣ.
— Успокойтесь, дорогая госпожа де-Томбель, — сказалъ старикъ, цѣлуя ея руку.
— Каналья! — воскликнулъ я, вскакивая, — сегодня же я покину твой поганый отель.
— Тѣмъ лучше. Только кстати, отдайте украденный ключъ, — проговорила Луиза.
Я не знаю, какъ очутился на мосту; было, вѣроятно, поздно, такъ какъ огни въ лавочкахъ по набережной были погашены и не было прохожихъ. Уставъ бродитъ по незнакомымъ улицамъ, снѣдаемый любовью, ревностью и гнѣвомъ, не зная куда направиться, я облокотился на перила и сталъ смотрѣть на черную воду рѣки, отражавшую раздробленно отъ частой ряби рѣдкія звѣзды. Мысль о самоубійствѣ, пугая, влекла меня. Главное, что тогда не нужно будетъ думать о будущемъ. Но вода такъ темна, такъ холодна, вѣроятно; въ утопленіи предстоитъ столько невольной борьбы со смертью, что лучше повѣситься что можно сдѣлать и днемъ, когда все веселѣе За такими мыслями я не замѣтилъ» что на мостъ вошла кучка людей съ фонаремъ; они были всѣ закутаны въ плащи отъ холода, но по голосамъ можно было опредѣлить, что компанія состояла изъ двухъ женщинъ и четырехъ мужчинъ. Подойдя ко мнѣ, несущій фонарь освѣтилъ, мое лицо, проговоривъ грубымъ голосомъ: «Что это за человѣкъ? кандидатъ въ утопленники?» — Ба! знакомое лицо, — раздалось изъ толпы, — это никакъ птенецъ госпожи де-Томбель, очаровательной Луизы?
— Падаль — эта госпожа, — хрипло сказалъ женскій голосъ.
— Но что здѣсь дѣлаетъ этотъ маленькій Адонисъ? отчего онъ не въ постели своей госпожи, а на сенскомъ мосту? — фальцетомъ заговорилъ мужчина небольшого роста.
— Въ самомъ дѣлѣ, куда вы ходили одинъ, безъ плаща въ такой часъ? это далеко не безопасно! — проговорилъ, отводя меня въ сторону, Франсуа де-Сосье (теперь я его хорошо узналъ по глазамъ и носу). Я вкратцѣ, но довольно безтолково разсказалъ свою исторію. Онъ улыбнулся и серьезно сказалъ: — Прекрасно. Я вижу только, что вы очень наивны и что вамъ некуда идти. На сегодняшнюю ночь вамъ лучше всего быть съ нами. Мы подумаемъ, что дѣлать дальше. Ночь принесетъ совѣтъ, не правда ли? и потомъ, присоединившись къ остальному обществу, громко заявилъ: — Друзья, мадемуазель Колета, на сегодня наша компанія пополнится этимъ прекраснымъ юношей, его зовутъ Эме, кто говоритъ противъ? Тебѣ, Колета, какъ хозяйкѣ, первое слово.
— Онъ седьмой и рискуетъ остаться безъ пары, — промолвила высокая женщина, которую называли Колетой.
— Или еще хуже, оставить кого-нибудь изъ насъ безъ пары.
— Чортъ побери, двигайтесь куда-нибудь, на мосту адскій вѣтеръ и свѣчка въ фонарѣ близка къ концу; дома распредѣлимся, — закричалъ освѣщавшій дорогу.
|
«Колета, Колета, |
Такъ пѣлъ человѣкъ въ красномъ длинномъ жилетѣ, нога на ногу, оперши гитару о колѣно, закинувъ голову съ краснымъ толстымъ лицомъ. Колета играла въ карты съ маркизомъ, сердито косясь на поющаго. Маленькая Нинонъ тщательно танцовала менуэтъ безъ кавалера, актеръ высокимъ теноромъ декламировалъ:
|
«О государь, когда бъ твои желанья |
Противъ меня, державшагося около де-Сосье, помѣщался молодой человѣкъ, котораго всѣ называли «Ваше сіятельство» въ скромномъ платьѣ, но съ драгоцѣннѣйшими перстнями на пальцахъ, рѣдкой красоты, и съ глазами чѣмъ-то до страннаго похожими на глаза маркиза. Потомъ я «понялъ, что соединеніе пристальности и разсѣянности, остроты и слѣпоты было то, что давало имъ эту общность. Собака подъ столомъ стучала лапой, вычесывая блохъ и визжала, когда Колета пихала ее ногой.
— Это безчестно между своими: ты передернулъ.
— Милая Колета, вы оглядѣлись?
— Что же, я кривая, по твоему?
— Мнѣ кажется, мадемуазель не права, — тихо вставилъ человѣкъ съ перстнями.
— Не удивительно, что вы заступаетесь за Франсуа.
|
Прошло твое лѣто |
— Меня бѣситъ это пѣніе! Жакъ, прекрати.
— Какъ же я буду танцовать свой менуэтъ?
|
«И въ небеса неслись бы голоса |
Колета залпомъ выпила вино; мнѣ казалось, что я во снѣ; ссора все усиливалась; Франсуа тянулся къ Колетѣ, говоря: «ну, поцѣлуйте меня, милая Колета, ну, ангелъ мой, душа моя».
— Очень мнѣ нужно цѣловать всякаго пакостника, всякаго потаскуна? Что, я не знаю, откуда у тебя деньги? отъ папаши герцога, какъ же? что стѣсняться? здѣсь, все свои и я плюну тебѣ въ лицо, если ты еще полѣзешь ко мнѣ. Ты самъ знаешь, что знаешь!
— Ваши слова оскорбляютъ также и меня, сударыня, — поднялся молодой человѣкъ со странными глазами.
— Ахъ, оскорбляйся, кто хочетъ! Вы всѣ мнѣ надоѣли и чего вы сюда ходите, разъ мы вамъ не нужны?
— Кого оскорбляютъ? кто смѣетъ оскорблять женщинъ? — оралъ въ красномъ жилетѣ, бросивъ гитару.
|
Дурная примѣта, |
Допѣвала одна свой менуэтъ маленькая Нинонъ.
Франсуа дрался на шпагахъ съ актеромъ. Колета вопила: «Жофруа, Жофруа»… Собака лаяла. «Я раненъ!» воскликнулъ актеръ, падая на стулъ. — «Идемте», крикнулъ мнѣ другъ Франсуа, увлекая и того что-то еще кричавшаго за рукавъ кафтана на улицу, гдѣ было почти свѣтло.
Служба у герцога де-Сосье была конечно труднѣе жизни у госпожи де-Томбель, такъ какъ на весь, хотя вполовину заколоченный, но все таки большой домъ былъ кромѣ меня только еще Матюренъ, лѣнивый, сонный и прожорливый, прямо изъ деревни, и хотя старый герцогъ не особенно гнался за чистотою, хотя въ нашихъ дѣлахъ намъ помогалъ молодой хозяинъ, дѣла было по горло, ѣды въ обрѣзъ, одежда поношенная съ чужого плеча, и спали мы съ 11 часовъ ночи до зари. Мнѣ, какъ молодому человѣку, это было не особенно тягостно, тѣмъ болѣе, что наше положеніе всецѣло раздѣлялъ и маркизъ Франсуа, съ которымъ я, несмотря на воркотню стараго хозяина, все болѣе дружился. И мы часто уходили съ нимъ бродить ночью по извѣстнымъ ему притонамъ, гдѣ и проводили время въ попойкахъ и игрѣ до самаго того времени, когда пора была идти домой убирать комнаты. Онъ былъ со мной откровененъ, особенно пьяный, но я не все понималъ изъ его признаній, хотя они наполняли меня страхомъ и любопытствомъ. Но спрашивать подробно и ясно Франсуа я не хотѣлъ изъ трусости и боязни разлюбить его. Мы бывали нѣсколько разъ и у мадемуазель Колеты, не сердившейся на Франсуа за ссору, и въ другихъ мѣстахъ, почти всегда сопровождаемые молодымъ человѣкомъ, имя котораго мнѣ было неизвѣстно и котораго всѣ звали: «Ваше сіятельство». Я зналъ, что Франсуа у него часто беретъ деньги, и однажды, когда мы подымались по лѣстницѣ къ Нинонъ, я слышалъ, какъ она говорила Колетѣ: «Этотъ глупый любовникъ маленькаго маркиза сегодня здорово попался»… Мнѣ показалось, что они имѣли въ виду Франсуа и его друга. Я ничего ему не сказалъ, но эти слова врѣзались въ мою память. Однажды, когда мы давно не видѣли князя, Франсуа пришелъ домой поздно, сердитый, пьяный, чѣмъ-то разстроенный.
— Что съ Вами, Франсуа, — спросилъ я, не бросая куртки, которую я зашивалъ при свѣчкѣ.
Ничего не отвѣчая, тотъ только завздыхалъ еще сильнѣе и легъ на постель лицомъ къ стѣнкѣ.
Казалось, онъ плакалъ.
— Что съ вами, Франсуа, скажите мнѣ? вы знаете, что кромѣ князя никто васъ такъ не любитъ, какъ я. Ну, поговоримте о вашемъ другѣ, хотите? — прибавилъ я, видя, что тотъ не отвѣчаетъ.
Франсуа обернулъ ко мнѣ свое лицо съ заплаканными глазами:
— Если бъ вы понимали Эме!.. но вѣдь вы ничего не знающій мальчикъ, хотя, можетъ быть, и любите меня.
— Ну, поговоримте тогда о вашемъ другѣ.
— Зачѣмъ вы мучаете меня? мы его никогда не увидимъ больше, его нѣтъ.
— Онъ убитъ, умеръ? — спросилъ я.
— Нѣтъ, онъ живъ — онъ женился третьяго дня, — сказалъ маркизъ, неподвижно глядя въ потолокъ.
Я промолчалъ, хотя не понималъ, почему женитьба князя отнимаетъ его отъ насъ.
Изъ немигающихъ свѣтлыхъ глазъ маркиза стекали слезы, тогда какъ лицо не морщилось и почти улыбалось. Поправивъ фитиль на свѣчкѣ, я снова сѣлъ на кровать.
— Вы очень горюете объ этомъ?
Франсуа кивнулъ головой молча.
— Все проходитъ, все забывается, находятъ новое; вотъ я имѣлъ Луизу и потерялъ и не плачу, а любовь сильнѣе связываетъ, чѣмъ дружба.
— Ты ничего не понимаешь, — процѣдилъ маркизъ, отворачиваясь къ стѣнкѣ. Часы пробили двѣнадцать, я долженъ былъ что-нибудь сдѣлать. Я взялъ руку все отвернувшагося де-Сосье и сталъ цѣловать ее, тоже плача.
— Потуши свѣчу, отецъ забранится. Такъ ты въ самомъ дѣлѣ меня жалѣешь? — прошепталъ Франсуа, обнимая меня въ темнотѣ.
Франсуа былъ скученъ, пересталъ пить, сталъ еще благочестивѣе, чѣмъ прежде, часто лежалъ на кровати, и наши дружескія бесѣды, гдѣ мой страхъ исчезъ, а любопытство все усиливалось, казалось, только слегка развлекали его. Нѣжною заботливостью я старался облегчить его тоску. Однажды, поднявшись зачѣмъ-то въ верхній этажъ, я засталъ Франсуа сидящимъ на окнѣ лѣстницы съ оставленной подлѣ щеткой, задумчиваго и казалось не видящаго пэйзажа, на который онъ смотрѣлъ. Изъ окна были видны красныя крыши болѣе низкихъ построекъ, кусочекъ Сены, по синей водѣ которой быстро двигались паруса лодокъ, надуваемые сильнымъ вѣтромъ, сѣроватый рядъ домовъ на противоположномъ зеленомъ берегу, и стаи птицъ, носящихся съ крикомъ по безоблачному небу. Я окликнулъ маркиза.
— Ты усталъ? — спросилъ я, глядя на его поблѣднѣвшее лицо.
— Да, я не могу такъ больше жить!.. и вотъ, я давно хотѣлъ сказать тебѣ, Эме, мой единственный теперь другъ и товарищъ; вотъ что я все время думаю, что меня тревожитъ и дѣлаетъ все болѣе блѣднымъ.
— Можетъ быть, ты взволнованъ и скажешь потомъ?
— Нѣтъ, все равно, я почти рѣшился. Видишь, — маркизъ остановился и продолжалъ быстрѣе и шопотомъ. — Я одинъ и настоящій сынъ герцога — онъ богатъ, но видишь, какъ онъ меня держитъ, хуже слуги. Деньги же будутъ потомъ, все равно, мои, когда будутъ уже не нужны мнѣ, можетъ быть. Жизнь моего отца не измѣнится ни въ чемъ, если онъ и не будетъ сторожить эти предназначенныя мнѣ деньги. И вотъ, я рѣшилъ ихъ взять самому теперь.
— Ты хочешь обокрасть отца? — воскликнулъ я.
— Да, если тебѣ угодно, — и онъ снова «началъ говорить все то же, прося меня помочь въ этомъ.
— Тогда намъ нужно будетъ бѣжать?
— Намъ нужно будетъ бѣжать; какъ я тебѣ благодаренъ за это «намъ»! — оживленно заговорилъ онъ, краснѣя.
Я въ волненіи сѣлъ на ступеньку лѣстницы, слушая его планы о бѣгствѣ въ Италію.
— Только раньше нужно сходить къ Сюзаннѣ Башъ, завтра вечеромъ, или днемъ послѣ обѣдни можно сходить. Я поставлю свѣчу святому Христофору, чтобы все вышло благополучно.
— А вамъ не жалко будетъ покинуть отца? — спросилъ я, вставая, чтобы идти внизъ.
— Жалко? нѣтъ, мнѣ теперь все равно, я такъ жить не могу; и потомъ вы же будете со мною?
— Конечно! — отвѣчалъ я, сбѣгая внизъ.
Войдя во второй этажъ небольшого дома, мы увидѣли женщину, наклонившуюся надъ лоханью за стиркой бѣлья; въ комнатѣ, наполненной теплымъ паромъ, было слышно только плескъ воды и шарканье полотна. Мы остановились у порога, и женщина спросила: «Вамъ кого?» — Госпожу Сюзанну Башъ, — проговорилъ Франсуа.
— Кажется, дома и одна — пройдите, — проговорила женщина, не переставая стирать.
— Это вы, де-Сосье? войдите, — раздался голосъ изъ сосѣдней комнаты. Въ небольшой каморкѣ, заваленной какими-то платьями, подъ окномъ стоялъ столъ и стулъ на возвышеніи; тамъ сидѣла и разбирала какіе-то лоскутки женщина лѣтъ тридцати, съ незначительнымъ блѣднымъ лицомъ въ темномъ платьѣ. Поздоровавшись, она спросила послѣ молчанія:
— Чѣмъ могу служить, дорогой маркизъ?
— Вы знаете сами, Сюзанна, чего намъ нужно.
— Это вашъ другъ? онъ знаетъ? — кивнула та на меня.
— Да, намъ обоимъ нужна судьба передъ важнымъ, очень важнымъ дѣломъ, — проговорилъ Франсуа, садясь на сундукъ, раздвинувъ узлы.
— Передъ важнымъ, очень важнымъ дѣломъ, — повторила задумчиво Башъ, взяла карты, разложила другой разъ, сложила и послѣ третьяго раза, не складывая уже, начала беззвучнымъ голосомъ: «То, что имѣете дѣлать, дѣлайте. Будутъ деньги, путь, дальше судьбы идутъ врозь, тебѣ, Франсуа де-Сосье — болѣзнь, можетъ быть, смерть, другъ же твой еще долго пойдетъ по опасному пути богатства и я не вижу его конца. Берегись каретъ, рыжихъ женщинъ и человѣка съ именемъ на Ж. Опасность воды, но превозможенная. Смерть старшаго раньше другого, многимъ, многимъ»…
Она замолчала, задумавшись, будто заснувъ.
— Это все? — тихо спросилъ де-Сосье, вставая.
— Все, — отвѣтила такъ же беззвучно Сюзанна.
— Благодарю васъ, вы очень намъ помогли, — сказалъ Франсуа и оставивъ деньги на столѣ передъ все еще неподвижной женщиной, вышела» въ сопровожденіи меня на улицу.
Я долженъ былъ ждать внизу въ комнатѣ Франсуа, чтобы караулить, какъ бы кто не пришелъ, и бѣжать наверхъ, если потребуется моя помощь.
Уходя, де-Сосье спряталъ ножъ въ карманъ и, поцѣловавъ меня, сказалъ: «союзники — на жизнь и смерть?»
— На жизнь и смерть — отвѣтилъ я, дрожа отъ холода. Его шаги умолкли; спрятанная свѣча едва освѣщала комнату, въ столъ, бутылку и два стакана съ недопитымъ Монтраше. Время оказалось невѣроятно долгимъ; боясь ходить по комнатѣ, чтобы не разбудить спящаго Матюрэна, я сидѣлъ у стола, оперши голову на руки и машинально осматривая скамейку, кровать маркиза, мѣшокъ, приготовленный въ дорогу, молитвенникъ и четки, не убранные послѣ церкви Франсуа. По лѣстницѣ спускались; я насторожился; вошелъ де-Сосье, блѣдный, со шкатулкой въ рукахъ; ножъ выпалъ изъ кармана его штановъ. Поставивъ шкатулку на столъ, онъ молча долилъ стаканъ и жадно выпилъ желтѣвшее при вынутой изъ-подъ стола свѣчкѣ вино.
— Спалъ? — спросилъ я. Франсуа кивнулъ головой.
— Все? — опять спросилъ я, указывая на шкатулку. Тотъ опять молча кивнулъ головой и вдругъ легъ на кровать, заложивъ руки подъ голову.
— Что съ тобой? надо же бѣжать герцогъ можетъ проснуться, хватиться, развѣ мы не условились переночевать у Жака, чтобы завтра выѣхать?
— Постой, я усталъ, — отвѣчалъ маркизъ и заснулъ. Подождавъ, спрятавъ шкатулку въ мѣшокъ, я снова принялся будить Франсуа. Замѣтивъ ножъ, лежавшій на полу, я посмотрѣлъ, не въ крови ли онъ, но ножъ былъ чистъ. Свѣча догорѣла и треща гасла, Франсуа вдругъ вскочилъ, сталъ меня торопить въ темнотѣ, искать ключа отъ выходной двери, все шепотомъ и беззвучно. Наконецъ, мы тихо вышли по коридору къ небольшой двери, выходящей въ переулокъ, куда мы благополучно и выбрались, незамѣченные никѣмъ изъ домашнихъ. Мѣшокъ тащилъ я. Луна еще свѣтила, хотя разсвѣтало и я съ облегченіемъ вдыхалъ холодный воздухъ. Такъ мы покинули Парижъ, чтобы искать счастья въ далекой и благословенной Италіи. Тогда мнѣ было восемнадцать лѣтъ.
Еще въ Парижѣ обнаружилась ошибка Франсуа, захватившаго вмѣсто палисандровой шкатулки, гдѣ хранилась большая часть денегъ стараго герцога, такую же изъ темнаго дуба, гдѣ, кромѣ счетовъ, связки ключей, было только извѣстное количество луидоровъ достаточной, чтобы беззаботно доѣхать до Италіи, но совершенно не избавляющее отъ поисковъ дальнѣйшаго счастья. Ключи мы выбросили, счеты сожгли, и побранивъ свою судьбу, рѣшили въ виду недостаточности для обезпеченной жизни наличныхъ денегъ тратитъ ихъ не скупясь, и съ такимъ рвеніемъ предались этому легкому и пріятному занятію, что доѣхавши до Прато увидѣли, что денегъ осталось только-только доѣхать до Флоренціи и тамъ устроиться. Зато у насъ были новыя шляпы, модные камзолы съ цвѣточками и плащи на подкладкѣ, въ виду наступающаго зимняго времени, у Франсуа — шоколадный, у меня какъ у блондина голубой. Въ гостиницѣ на соборной площади мы занимали комнату во второмъ этажѣ, рядомъ съ которой помѣщались двѣ женщины, повидимому итальянки. Я имѣлъ случай видѣть ихъ въ коридорѣ, когда онѣ выходили къ обѣднѣ; старшая маленькая, съ длиннымъ носомъ, вся въ черномъ показалась мнѣ горбатой, младшая нѣсколько худая блондинка съ блѣднымъ, помятымъ и томнымъ личикомъ была довольно привлекательна въ скромномъ розовомъ платьицѣ.
«Очень нужно мнѣ обращать вниманіе на всякихъ проходимокъ», отвѣтилъ Франсуа, когда я дѣлился съ нимъ моими наблюденіями, вечеромъ же отправился съ однимъ флорентинцемъ, знакомствомъ съ которымъ завязавшимся еще въ дорогѣ очень дорожилъ, думая изъ этого извлечь выгоду впослѣдствіи, въ ближайшую таверну. Я не пошелъ, оставшись дома и прислушиваясь къ шороху сосѣдокъ.
Сквозь тонкую перегородку было слышно, что женщины собирались спать, старуха громко ворчала и бранилась по итальянски, младшая, ходя по комнатѣ, напѣвала что-то очевидно раздѣваясь, такъ какъ отъ времени до времени былъ слышенъ шумъ одеждъ, бросаемыхъ изъ одного угла комнаты въ другой. Я кашлянулъ, пѣніе прекратилось и стали говорить тише, чему-то смѣясь, потомъ раздался стукъ въ стѣну, я отвѣтилъ тѣмъ же; подождавъ немного и слыша, что въ сосѣднемъ номерѣ стало тихо, раздѣлся, не дожидаясь маркиза и легъ спать. Я былъ разбуженъ страшнымъ шумомъ; изъ коридора доходили крики женщинъ и голосъ Франсуа вмѣстѣ со свѣтомъ. Не одѣваясь я высунулъ носъ въ пріотворенную дверь.
Старуха изъ сосѣдняго номера въ дезабилье, вовсе не дѣлавшимъ ее прелестнѣе, наскакивала на Франсуа, который безъ жилета и башмаковъ и въ полномъ безпорядкѣ остального костюма отступалъ къ нашей двери; нѣсколько женщинъ въ чепчикахъ и мужчинъ въ колпакахъ присутствовали со свѣчами, изъ сосѣдней комнаты раздавались рыданія. Старуха кричала: «Есть законъ! есть честь! мы благородныя дамы. Гдѣ видано влѣзать въ чуткой номеръ, раздѣваться и вести себя, какъ въ публичномъ домѣ? Онъ говорилъ, что ошибся дверью и думалъ, что это спитъ его товарищъ. Развѣ съ товарищемъ обращаются такъ, какъ съ женщиной, которую хотятъ, которую хотятъ…» Тутъ ея крикъ былъ заглушенъ еще большимъ изъ комнаты. «Бѣдняжка, бѣдняжка. Хорошо, что на эту ночь я легла съ краю и что я боюсь щекотки. Воды! нѣтъ ли у васъ воды?» И вытолкнувъ меня въ коридоръ, она вошла въ нашъ номеръ, изъ котораго вышла черезъ минуту со стаканомъ воды. Когда послѣ еще долгаго крика всѣ разошлись, и она крикнула напослѣдокъ: «я этого такъ не оставлю, есть законъ!» — Франсуа, получивъ свои вещи обратно, обнаружилъ пропажу своего кошелька изъ камзола равно какъ и моего со стола, вслѣдствіе чего мы остались даже безъ денегъ на дорогу во Флоренцію.
Солнце ярко освѣщало совершенно почти такую же комнату, какъ у насъ, горбунья вела съ нами разговоръ, разматывая шерсть, тогда какъ синьорина Паска сидѣла, сложивъ руки, у окна и, казалось, нисколько не интересовалась нашей бесѣдой. Франсуа тщетно старался убѣдить старую даму признаться и возвратить похищенныя деньги, она представлялась глуховатой и безтолковой, изрѣдка пуская въ ходъ опять упоминаніе о вчерашнемъ случаѣ и существованіи закона. Чтобы не поддаться искушенію поколотить хитрую горбунью и наскучивъ слушать ихъ споры, я отошелъ къ окну, гдѣ сидѣла синьорина Паска въ домашнемъ платьѣ, сложивъ руки. Она усмѣхнувшись, посмотрѣла снизу вверхъ нѣсколько раскосыми глазами.
— Вамъ тоже наскучила эта исторія о пропавшихъ деньгахъ?
— Да, тѣмъ болѣе, что дѣло не идетъ на ладъ. — «Ничего и не можетъ идти на ладъ: кто же когда находилъ потерянные деньги? вашъ другъ напрасно Старается».
— Онъ поневолѣ такъ старается, вѣдь мы безъ гроша и не можемъ даже добраться до Флоренціи.
«Да?» спросила она, будто болѣе заинтересованная, проводя тонкимъ пальцемъ по оконной рамѣ, гдѣ жужжала осенняя муха. Помолчавъ, она вдругъ обернулась къ спорящимъ и сказала нѣсколько рѣзкимъ, но звонкимъ и чистымъ голосомъ:
«Послушайте, господа! мы съ господиномъ Эме совсѣмъ неблагодарны вамъ за вашъ диспутъ, тѣмъ болѣе, что онъ совершенно безплоденъ. Вамъ нужно примириться, что деньги пропали безслѣдно, но мы можемъ разсудить, какъ вамъ слѣдуетъ поступать при такихъ печальнымъ обстоятельствамъ. Мнѣ кажется, — продолжала она, — прищуривая глаза: мнѣ кажется, мы могли отлично столковаться и едва ли не къ одному и тому же стремимся, друзья мои…»
И она начала развивать свой планъ.
Снявши приличное помѣщеніе недалеко отъ ponte Vecchio, мы, выдавая себя за пріѣзжихъ венеціанцевъ, назвались графами Гоцци. Старая горбунья съ достоинствомъ носила мнимое графство, а мы старались быть любезными кузенами ложной кузины. Синьорина Паска показывалась ежедневно на прогулкахъ, скромно одѣтая въ сопровожденіи кого-нибудь изъ насъ, заводила кажущіяся солидными знакомства, разсказывая о своихъ несчастіяхъ, временно стѣсненномъ положеніи древней фамиліи Гоцци, приводила въ домъ, гдѣ съ ними обращались вѣжливо, и скромно синьорина играла на клавессинѣ и пѣла арій и французскія пѣсни, мы предлагали для развлеченія сыграть въ карта. Франсуа выигрывалъ? но немного, боясь огласки и выжидая болѣе подходящаго случая для рѣшительнаго удара; когда новые знакомые, увлеченные не столько прелестями, сколько минами и ужимками угнетенной дѣвицы, осмѣливались на что-нибудь, горбунья поднимала крикъ и мы выступали защитниками невинности, предлагая рѣшить споръ оружіемъ или откупиться отъ скандала, грозя своими связями въ Венеціи. Такъ мы прожили съ мѣсяцъ, дѣля по братски доходы, безъ откладываемыхъ денегъ, но безбѣдно и не отказывая себѣ въ удовольствіяхъ. Наконецъ, въ синьорину Паску влюбился молодой Спаладетти, сынъ еврейскаго ювелира и ростовщика; онъ былъ нѣсколько слащаво красивъ, щедръ, несмотря на свое происхожденіе, вѣренъ и страстенъ; кромѣ того онъ былъ кажется невиненъ и высокъ ростомъ. Онъ началъ ухаживанье по всѣмъ правиламъ искусства: букеты, серенады, ужины, прогулки, сонеты, подарки, прохаживанья подъ окнами — все было налицо и скоро сдѣлалось басней всего города къ большому неудовольствію стараго Спаладетти и радости нашей милой кузины.
Однажды, гуляя за городомъ вдвоемъ съ Паской, мы встрѣтили молодого Джузеппе Спаладетти верхомъ въ лиловомъ бархатномъ костюмѣ; замѣтивъ насъ, онъ спѣшился, и отдавъ свою лошадь слугѣ, сопровождавшему его верхомъ же, такъ какъ сынъ ростовщика старался вести открытую жизнь и казаться знатнымъ щеголемъ, попросилъ позволенія раздѣлить нашу прогулку. Съ преувеличенною учтивостью съ нѣсколько восточною витіеватостью, гдѣ красота образовъ поправляла недостатокъ вкуса, страстно и робко онъ говорилъ комплименты синьоринѣ, тогда какъ я шелъ въ сторонѣ, дѣлая видъ человѣка, наслаждающагося природой. Проходя на обратномъ пути мимо дома Торнабуони, мы замѣтили стараго Іеронима въ разговорѣ съ хозяиномъ дома на скамейкѣ подъ желѣзнымъ кольцомъ для факеловъ. Когда мы поровнялись съ нимъ, онъ крикнулъ сыну: «Джузеппе, сюда!» Мы остановились, синьорина выпустила молодого Спаладетти, который отвѣчалъ отцу: — «проводя графиню Паску, я вернусь къ вамъ тотчасъ, сударь».
«Что тамъ за проводы всякихъ шарлатанокъ!» закричалъ старикъ, запахивая мѣховой халатъ, тогда какъ я опустилъ руку на эфесъ своей шпаги, готовясь къ ссорѣ. — «Я васъ прошу, батюшка, думать о томъ, что вы говорите». — «Молчать! я тебѣ приказываю, какъ отецъ, родившій тебя, оставь ее». Паска прижалась, ко мнѣ, Джузеппе же, блѣдный, говорилъ: — «Я васъ умоляю, отецъ, не дѣлать приказаній, которыхъ я завѣдомо не исполню» — «Какъ!?» вскричалъ тотъ, разражаясь ругательствами, еврейскія проклятія, генуэзскій акцентъ, быстрота и страстность рѣчи, полувосточный костюмъ и высокій ростъ стараго ювелира, мы растерянно, стоящіе напротивъ — все привлекало вниманіе прохожихъ. Паска готовая лишиться чувствъ, шептала Джузеппе: «уступите, уступите, оставьте насъ, потомъ… завтра… вся ваша… навсегда». Спаладетти, вспыхнувъ, громко сказалъ: — «Я буду помнить, графиня!» — и подойдя къ старику, взялъ, его за рукавъ шубы, промолвя — «идемте батюшка, вотъ я готовъ». — «Графиня, графиня… чорта съ два, я еще до васъ доберусь!» — ворчалъ еврей, между тѣмъ какъ я увлекалъ свою названную кузину къ Арно. Придя домой, Паска попѣла канцоны Скарлатти и затѣмъ сѣла, молча, не отвѣчая на наши шутки, къ окну, и долго сидѣла съ потушенными свѣчами, когда луна давно уже скрылась, опустивъ руки на колѣни и, казалось, о чемъ-то глубока задумавшись.
Джузеппе, опершись на клавесинъ, за которымъ пѣла наша кузина, шепталъ страстно, глядя на ея худые пальцы, розовые и глянцевитые: «я обожаю ваши руки, Паска, ни у кого нѣтъ такихъ дивныхъ рукъ, я вамъ принесу ларецъ съ перстнями отъ отца, талъ есть чудные аметисты и розовые топазы, какъ ваша кожа». Паска полузакрывши глаза, пѣла тонкимъ жидкимъ голосомъ:
|
«Я пою какъ лебедь, умирая, |
Горбунья съ Франсуа отъ скуки играли въ карты на шоколадъ, а я смотрѣлъ въ окно и противоположный домъ, гдѣ была видна кухня съ поварами, готовящими ужинъ. Стукъ въ дверь заставилъ насъ всѣхъ встрепенуться; Франсуа впустилъ стараго Спаладетти съ полицейскими и какими-то другими еще людьми.
— Отецъ, вы здѣсь? зачѣмъ? — вскричалъ Джузеппе, загораживая собою вскочившую синьорину Паску.
«Это требуемые люди?» спросилъ сержантъ, обращаясь къ Іеронимо; тотъ мотнулъ головой. «Называемые графы Гоцци: Франческо и Эме и графини Джулія и Паска, законъ васъ вопрошаетъ, на основаніи чего вы присваиваете себѣ этотъ титулъ и древнюю фамилію? Не признаете вы, почтенный графъ, этихъ людей, виданныхъ нами бы въ Венеціи?» обратился онъ къ пришедшему старичку въ круглыхъ очкахъ и сѣромъ камзолѣ. Тотъ долго смотрѣлъ по очереди на всѣхъ насъ и, покачавъ головою, сказалъ: — нѣтъ, нѣтъ, такихъ я не видывалъ. — «Да самъ-то онъ графъ ли? онъ изъ ума выжилъ или пьянъ, вонъ изъ нашей квартиры!» крикнулъ Франсуа. Джузеппе кричалъ со своимъ отцомъ, наполнявшимъ помѣщеніе гортаннымъ говоромъ. Синьорина Паска плакала въ объятіяхъ синьоры Джуліи, которая съ достоинствомъ что-то заявляла. Шумъ все усиливался, шпаги скрестились со звономъ, сержанты въ окно звали на помощь, женщины лежали безъ чувствъ, Франсуа, раненый старымъ евреемъ, упалъ, задѣвъ за клавиши инструмента и уронивъ свѣчи; въ полутьмѣ я бросился въ ту сторону и вонзилъ ножъ въ худую спину Іеронимо; тотъ завизжалъ, корчась. Пробѣгая черезъ комнату, я, схваченный за ногу, упалъ на горбунью. — Возьми въ передней робу, спасись, — шепнула она. Къ дому подходилъ небольшой отрядъ стражи: переждавъ за дверьми, когда они пройдутъ мимо меня, я надѣлъ захваченное платье и, покрывъ голову платкомъ, бросился бѣжать по пустынной и гулкой улицѣ, все удаляясь отъ крика.
Достаточно удалясь отъ дома, чтобы не бояться погони, я остановился; потъ лилъ съ меня градомъ отъ волненія, быстраго бѣга и двойного платья. Зайдя въ темную нишу какой-то стѣны, я сбросилъ камзолъ и штаны, оставшись для безопасности въ одномъ женскомъ платьѣ и покрывъ тщательнѣе голову платкомъ. Пройдя нѣсколько шаговъ по незнакомой мнѣ улицѣ, я замѣтилъ, что за мной слѣдитъ какой-то человѣкъ, по сложенію и походкѣ казавшійся духовнымъ. Дойдя до угла, онъ свистнулъ; не успѣлъ я свернуть въ переулокъ, какъ былъ окруженъ человѣками шестью въ маскахъ безъ фонаря. Накинувъ мнѣ на голову что-то, что мѣшало мнѣ крикнуть, меня подхватили на руки и понесли, несмотря на мое болтанье ногами по ихъ животамъ. Увидя скоро тщетность моего сопротивленія, я пересталъ биться, предавшись своей судьбѣ. Шли мы довольно долго по улицамъ, потомъ судя, по гулкости шаговъ, по коридорамъ; наконецъ, меня поставили на ноги и сняли повязку. Я былъ въ полной темнотѣ и повидимому одинъ. Протянувъ руку въ одну сторону я нащупалъ стулъ, въ другую — стѣну. По стѣнкѣ я добрался до постели, на край которой и сѣлъ, не зная, что будетъ дальше. Вскорѣ оказалось, что я не одинъ въ комнатѣ, чьи-то полныя мягкія руки осторожно до меня дотронулись, какъ бы желая разстегнуть лифъ, и услышалъ шепотъ: «Не бойтесь, прелестная дѣвица, не бойтесь, вы въ безопасности, вы встрѣтите только любовь и почтительность». Меня почти совсѣмъ раздѣли; такъ какъ я усталъ и хотѣлъ спать, то я безъ церемоній протянулся на кровати у стѣнки. Шепотъ продолжался съ поцѣлуями: «какъ я счастливъ, что вы снизошли на мои моленья и согласились воспользоваться этимъ скромнымъ ложемъ». Руки проводились по моимъ плечамъ, груди, спинѣ, таліи… Вдругъ мой собесѣдникъ вскочилъ, какъ ужаленный, заскрипѣвъ кроватью. «Святая дѣва! Сынъ Божій! чуръ меня! искушенію да не поддамся». Такъ какъ я молчалъ и не шевелился, то благочестивый партнеръ снова предпринялъ развѣдки не болѣе утѣшительныя. Тогда я сказалъ, прервавъ молчаніе: «сударь, вы не ошибаетесь и не введены въ соблазнъ, я дѣйствительно далекъ отъ того, чтобы быть дѣвицей. Но разъ я здѣсь, я все-таки пробуду до утра, чтобы не подвергать васъ и себя риску; когда всѣ пойдутъ къ заутрени (я понялъ уже, гдѣ я) я незамѣтно выйду». Пораженный братъ послѣ безмолвія проговорилъ: «вы правы, сынъ мой, и Господь, претворившій воду въ вино, вамъ поможетъ завтра выйти незамѣтно; теперь же, пожалуйста, останьтесь на этомъ, хотя и узкомъ ложѣ. Исполненная заповѣдь гостепріимства поможетъ мнѣ забыть о моей неудачѣ».
— Аминь, — отвѣтилъ я, поворачиваясь лицомъ къ стѣнкѣ.
Господь, претворившій воду въ вино, не помогъ мнѣ выйти незамѣтнымъ, такъ какъ почти еще до зари насъ поднялъ служитель и велѣлъ отъ имени настоятеля идти въ трапезную, гдѣ была уже вся братія налицо. Игуменъ едва отвѣтилъ на наше привѣтствіе, когда насъ привели и поставили отдѣльно отъ прочихъ, закрывъ мое лицо покрываломъ. Указавъ на значеніе и важность инокскихъ обѣтовъ, игуменъ продолжалъ, дѣлая жестъ въ нашу сторону: «но вотъ среди нашей столь примѣрной, столь свято благоухающей обители, нашлась овца, портящая стадо, нашелся братъ, который, забывъ обѣты цѣломудрія, послушанія святости, вводитъ тайно отъ насъ въ келью женщину, проводитъ съ ней ночь, вноситъ соблазнъ въ нашу ограду, грѣхъ, смерть и проклятье». Мой братъ плакалъ, бія себя въ жирную грудь и приговаривая: mea culpa, mea culpa, остальные осуждающе молчали. Видя оборотъ дѣла не сулящимъ мнѣ добра, я выступили» впередъ и сказалъ скромно и внятно: — «святой отецъ, честная братія, вы напрасно вините этого добраго брата; видимость его преступленья исчезнетъ тотчасъ, какъ вы узнаете, что я не женщина, а человѣкъ, спасавшійся отъ убійцъ и счастливый, найти пріютъ подъ кровомъ этой обители. Богъ свидѣтель мнѣ и кромѣ того сама природа показываетъ справедливость моихъ словъ». Тутъ я приподнялъ робу и пока братія, пораженная видомъ того, что видятъ у человѣка, не имѣющаго штановъ, и подымающаго юбку до пояса, была неподвижна, я быстро вышелъ, изъ боковой двери въ садъ, откуда и прошелъ безъ труда на улицу.
Убѣдившись, насколько мало женское платье предохраняетъ отъ случайностей, я прежде всего позаботился отъ него избавиться. Спрятавъ свою одежду въ кусты у большой дороги, я сталъ громко вопить о помощи, какъ бы ограбленный до гола, пока проѣзжавшій крестьянинъ, подвезши меня къ своему дому, не подѣлился со мною старыми штанами и потертымъ камзоломъ. У хозяина находился нѣкій купецъ изъ Венеціи, который, тронутый моимъ положеніемъ и, кажется, моею наружностью, предложилъ мнѣ поѣхать съ нимъ, чтобы быть продавцамъ въ его лавкѣ. Не намѣреваясь долго заниматься этимъ дѣломъ, я тѣмъ не менѣе согласился на его предложеніе, видя въ этомъ возможность добраться до Венеціи, куда влекло меня какъ настоящаго графа Гоцци. Дорога кромѣ незнакомыхъ городовъ не представляла ничего интереснаго, такъ какъ Виварини путешествовалъ скромно и скуповато и притомъ не отпускалъ меня ни на шагъ, что все болѣе убѣждало меня покинуть его при первой возможности. Дома еще прибавилась воркотня старой экономки, плохой ужинъ и стоянье почти цѣлый день за прилавкомъ въ полутемномъ складѣ. Наконецъ, я добавилъ синьору, что его оставляю, онъ что-то промямлилъ про неблагодарность современныхъ молодыхъ людей, отпустивъ меня въ сущности довольно равнодушно. Я уже раньше сговорился съ лодочникомъ Рудольфино пойти въ его помощники, мѣняя покойную, но скучную жизнь у Виварини, на бѣдную, но представляющую болѣе случаевъ непредвидѣнныхъ встрѣчъ, жизнь гондольера. И дѣйствительно, неоднократно темнота ночи или занавѣска каюты скрывала счастье молодого лодочника и катающихся дамъ, но ни одного случая не было, который бы повлекъ за собой какія-либо существенныя послѣдствія.
По случаю праздника лодки брались нарасхватъ; мою гондолу, украшенную вытертыми коврами, нанялъ какой-то аббатъ съ дамой. Я не особенно интересовался нѣжностями моихъ пассажировъ, наблюдая больше за проѣзжими гондолами, особенно за одной, идущей все время около насъ съ двумя женщинами въ жемчугахъ, одѣтыхъ одинаково, каждая съ желтой розой, смотрящихъ другъ на друга, улыбаясь, безъ кавалера. Солнце садилось въ тучу, по всему взморью скользили лодки съ музыкой, нѣкоторыя уже съ зажженными фонарями, душное затишье, казалось, предвѣщало грозу. Веселье было въ полномъ разгарѣ, когда гроза разразилась. Небо, сразу омрачившееся, громъ, молнія, ливень, смолкнувшая музыка, безпорядочно бросившіяся къ каналу судна, такъ не походило на только что бывшее веселье, что философъ могъ бы вывести изъ этого мысли весьма поучительныя, но мнѣ больше всего нужно было думать объ управленіи своей гондолы. Въ страшной тѣснотѣ я съ ужасомъ услышалъ трескъ нашей лодки обо что-то задѣвшей; снявши на всякій случай свой несложный костюмъ, забывъ стыдливость и любовь къ ближнимъ, я готовился броситься въ воду, предоставивъ своихъ пассажировъ на произволъ бури и наполнявшейся водою лодки. Но вѣтеръ снова согналъ вмѣстѣ мятущіяся гондолы, и послѣ новаго еще болѣе угрожающаго треска я скакнулъ не въ воду, а въ сосѣднюю лодку, для чего, конечно, не было такъ необходимо быть голымъ. Дамы въ жемчугахъ съ желтыми розами, прижавшись другъ къ дружу, были блѣдны.
«Простите, синьоры!» вскричалъ я, накреняя гондолу своимъ прыжкомъ. Онѣ разомъ тихонько вскрикнули, казалось, пораженныя «неожиданностью моего появленія и моимъ видомъ и стали торопить своего лодочника, тогда какъ мой аббатъ въ отчаяніи разводилъ руками.
Неодѣтаго меня провели сквозь рядъ, казалось, нетопленныхъ комнатъ съ заколоченными окнами въ небольшую комнату, гдѣ трещалъ каминъ, освѣщая бѣглымъ красноватымъ огнемъ темныя стѣны. Тѣ двѣ дамы въ жемчугахъ, съ желтыми розами, сидѣли на диванѣ у стѣны, смотря другъ на друга съ улыбкой, молча. Стыдясь своей наготы и чувствуя холодъ, я обратился къ дамамъ со словами: «не найдется ли у вашихъ слугъ, добрыя госпожи, лишняго платья, такъ какъ мнѣ холодно и я не привыкъ ходить при дамахъ голымъ, не стѣсняясь этого». Онѣ продолжали молчать и когда я снова повторилъ свою просьбу, онѣ разомъ обернули свое лицо ко мнѣ, смотря пристально и неподвижно, такъ что казалось, что только бѣглый свѣтъ отъ камина дѣлаетъ живыми ихъ лица. Ихъ молчанье дѣлало мое положеніе еще болѣе страннымъ и неловкимъ. Рѣшивъ не удивляться и не стѣсняться, я взялъ чей-то брошенный на кресло плащъ и сѣлъ къ огню. Одна изъ дамъ сказала тихо: «плащъ, бросьте плащъ!» Изъ шкапа, который оказался замаскированной дверью, вышла старая женщина со свѣчей и кувшиномъ вина, молча поставила она ихъ на столъ, гдѣ былъ приготовленъ ужинъ зажгла свѣчи въ разныхъ мѣстахъ комнаты и отдернула тяжелыя желтыя занавѣски, скрывавшія постель. Мною начало овладѣвать безпокойство. «Амброзіусъ дома?» спросила дама. — А то гдѣ же? — отвѣчала старуха. «Амброзіусъ спитъ?» спросила другая дама. — А то какъ же? — былъ снова отвѣтъ старой служанки. — Сегодня, Бьянка, нужно больше ѣсть, завтра твоя очередь — сказала дама. «Да, завтра моя очередь» отозвалась другая. — «Зачѣмъ этотъ плащъ?» — сказали онѣ громко обѣ разомъ. Я не «могъ больше выдерживать, я всталъ, и сбросивъ плащѣ, уже согрѣтый, громко сказалъ: «довершите ваше благодѣяніе, спасши меня, дайте стаканъ вина и кусокъ хлѣба, чтобы подкрѣпить ослабѣвшія силы». Часы пробили десять, обѣ дамы разомъ зѣвнули, стали протирать глаза, какъ послѣ сна, съ удивленіемъ посмотрѣли на меня, будто что-то вспоминая, наконецъ, старшая, названная Бьянкою, сказала звонкимъ, не похожимъ на прежній голосомъ: «Теперь я помню, спасенный красавецъ съ моря? конечно, ужинъ, вина, но не плащъ; не плащъ; срокъ прошелъ, мы свободны! Сестра, о какое тѣло, какое совершенство». Вино краснѣло въ широкихъ стаканахъ, холодныя, но обильныя и пряныя блюда манили аппетитъ, въ глубинѣ бѣлѣла постель. Дамы живыя съ блестящими глазами, раскраснѣвшіяся, осматривали меня, какъ дѣти, удивляя меня своими наивными восторженными замѣчаніями. Наконецъ младшая, Катарина, развивъ свою прическу, дала знакъ ко сну и, не потушивъ свѣчей, передъ огромнымъ зеркаломъ за кроватью, мы провели почти безъ сна эту длинную, но слишкомъ короткую для влюбленныхъ, ночь.
Я проснулся отъ громкихъ голосовъ; передо мной на постели за спущенными портьерами лежало скромное, но крѣпкое и чистое платье. Мужской и грубый голосъ говорилъ сердито: «хорошо еще, что вамъ удалось привести этого дурака вмѣсто Джованни, но какая неосторожность! какая неосторожность! подумали ли вы, сударыни: въ праздникъ при всемъ народѣ пускаться на лодкѣ и въ какой еще часъ, въ какой еще часъ! Не оправдывайтесь, развѣ вамъ мало пустыхъ комнатъ для гулянья, старая Урсула не виновата, она одна теперь вертитъ машину съ тѣхъ поръ какъ этотъ вертопрахъ сбѣжалъ. Я повторяю, это хорошо, что вы залучили молодца, но чтобы впередъ этого не было!» Я выглянулъ въ занавѣску: по комнатѣ ходилъ взадъ и впередъ огромный мужчина, рябой, лѣтъ сорока пяти, безъ парика съ фуляровымъ платкомъ на головѣ, блѣдныя дамы съ помятыми усталыми лицами, потухшими глазами сидѣли рядомъ на диванѣ, изрѣдка вставляя робкія оправданія. Солнце, бросая свѣтъ на ихъ лица, дѣлало ихъ такъ же непохожими на вчерашніе какъ и комнату, придавъ ей будничной, неприбранный видъ; желтыя розы не выметенныя валялись на полу, жемчуга лежали на столѣ, около чашекъ съ дымящимся шоколадомъ. Услышавъ мой шорохѣ, мужчина, погрозивъ дамамъ пальцемъ вошелъ въ шкафъ, откуда вчера появлялась старуха, и исчезъ. Меня напоили шоколадомъ, потомъ обѣдомъ, потомъ ужиномъ, въ промежуткахъ играя на гитарѣ и напѣвая тихонько пѣсни на два голоса. Часовъ около восьми, когда ужинъ былъ уже приготовленъ и мы бесѣдовали съ синьориной Бьянкой, у отворенныхъ дверецъ шкапа, она вдругъ, поблѣднѣвъ, полузакрыла глаза и сдѣлавшись удивительно похожей на себя, какъ я ее видѣлъ въ первый вечеръ, стала говорить тихимъ голосомъ съ промежутками, тогда какъ изъ-за стѣнки тоже смутно доносились какіе-то голоса: «Альчиде да Буоновенте… да… найдете черезъ десять ночей… ничего не будетъ… смерть, смерть… десять тысячъ луидоровъ — остальные въ лѣвомъ ящикѣ бюро» — въ страхѣ я бросился къ синьорѣ Катаринѣ, но та, прижавъ палецъ къ губамъ, какъ приказанье молчать, увлекла меня къ окну, межъ тѣмъ какъ блѣдная Бьянка продолжала произносить непонятныя отрывочныя фразы, будто отвѣты на ей одной слышные вопросы.
Однажды утромъ синьоръ Амброзіусъ, велѣвши мнѣ одѣться, приказалъ слѣдовать за нимъ въ ближайшую церковь; сказавъ: «Эме, я открою вамъ большую, тайну, которая можетъ составить счастье вашей жизни; но прежде я долженъ быть увѣренъ, что вы не выдадите тайны и вы передъ алтаремъ прочитаете бумагу, которая у меня въ карманѣ». Нѣкоторая торжественность этой вступительной рѣчи, обстановка полутемной церкви съ немногочисленными богомольцами, выходъ на воздухъ послѣ продолжительнаго комнатнаго затвора меня настроили Самого на болѣе возвышенное чувство. Въ церкви у алтаря, гдѣ горѣла неугасимая лампада передъ святыми дарами, й прочиталъ слѣдующее: «Я, Жанъ Эме Уллиссъ Варѳоломей свидѣтельствую передъ Господомъ Нашимъ Іисусомъ Христомъ, святою Его Матерью приснодѣвою Маріею и всѣми святыми, хранить вѣчную тайну о томъ, что имѣю узнать отъ почтеннаго синьора Амброзіуса Петра Іеронима Скальцарокка, никому, ни брату, ни отцу, ни сыну, ни матери, ни сестрѣ, ни дочери, ни дяди, ни племяннику, никакому родственнику, ни родственницѣ, ни другу, никакому мужчинѣ, ни женщинѣ, ни самъ, съ собою ни письменно, ни устно, ни открывать, ни говорить: «я могъ бы сказать, если бы не былъ связанъ» или «знаю я нѣчто», или какіе другіе намеки. Пусть на меня, какъ на клятвопреступника падетъ Божья кара, пусть я буду лишенъ райскаго блаженства, если не сохраню сей клятвы, данной передъ святыми дарами, пречистымъ тѣломъ Господнимъ въ день священномучениковъ Клита и Маркеллина папъ, Апрѣля мѣсяца въ день двадцать восьмой, въ городѣ Венеціи. Аминь. Исполнить сіе обѣщаюсь я, Жанъ Эме Уллисъ Варѳоломей, и вѣрно все сіе, какъ вѣрно вѣчное блаженство праведныхъ душъ и муки нераскаянныхъ грѣшниковъ. Аминь, аминь, аминь». Домой мы шли молча. Приведши меня въ небольшую Темную комнату, въ родѣ чулана, синьоръ Амброзіусъ засвѣтилъ фонарь, при чемъ обнаружилась цѣпь колесъ, рычаговъ, стержней, казалось какими-то скрытыми средствами соединенныхъ съ сосѣдней комнатой. Старая Урсула съ «усиліемъ приводила въ движеніе за рукоятку всѣ эти колеса, при чемъ потъ лилъ съ нее градомъ. Амброзіусъ началъ снова съ какой-то важностью на своемъ рябомъ лицѣ: «Слушай, Эме, я дѣлюсь съ тобою величайшею моею тайной. Видишь всѣ эти сооруженія: это шаги къ великому Perpetuum Mobile; но пока не дѣланъ послѣдній шагъ, не увѣнчано величайшее созданіе человѣческаго генія — людямъ для устраненія насмѣшекъ, приносящихъ малодушіе, я хочу дать внѣшность уже будущаго совершенства. Пока мои собственныя руки, слабыя руки этой преданной старой женщину и твои, теперь, мой сынъ, замѣняютъ вѣчный толчекъ движенія». Онъ вдохновенно обнялъ меня, межъ тѣмъ какъ Урсула, обливаясь потомъ, тихонько стонала. Вскорѣ я все узналъ: синьорины Бьянка и Катарина были ясновидящія, погружаемыя ежедневно синьоромъ Скальцарокка въ магическій сонъ, во время котораго, какъ извѣстно, такимъ чуднымъ образомъ острятся человѣческія способности. Этими ихъ способностями хозяинъ пользовался для предсказаній и отвѣтовъ на всевозможные вопросы. Кромѣ этого и Perpetuum Mobile, Скальцарокка занимался еще алхиміей, для чего ежедневно удалялся часа на три въ уединенную комнату одинъ, даже безъ меня, котораго онъ сталъ обучать началу магіи и составленію гороскоповъ. Я рѣдко выходилъ изъ дому, то вертя Perpetuum Mobile, то сидя съ дамами, то читая Великаго Альберта.
Утромъ, во время занятій, Амброзіусъ мнѣ сказалъ съ серьезной откровенностью, что скоро онъ насъ покинетъ, причемъ меня онъ можетъ взять съ собою, синьорины же со старой Урсулой поѣдутъ жить въ Феррару. Самого Скальцарокка приглашаетъ одинъ нѣмецкій герцогъ ко двору въ качествѣ астролога совѣтника и maître des plaisirs и на-дняхъ за нимъ прибудутъ герцогскіе посланные. Потомъ удалился въ лабораторію. Пользуясь, свободнымъ временемъ, такъ какъ машину вертѣла старая Урсула, я сидѣлъ у окна, слушая дуэтъ сидящихъ на диванѣ дамъ. Мечты о предстоящей поѣздкѣ, объ элексирахъ, гороскопахъ, деньгахъ, мерцающемъ вдали величіи были прерваны страшнымъ ударомъ, потрясшимъ весь домъ.
«Что это!?» вскричали обѣ дамы, вскакивая съ дивана.
— Это наверху! замѣтилъ я, блѣднѣя.
«На помощь! хозяинъ, хозяинъ!» кричала Урсула, показываясь изъ чулана. Приказавъ ей молчать, я взлетѣлъ по лѣстницѣ къ запертой двери. «Хозяинъ, хозяинъ! что съ вами!» кричалъ я, колотя кулаками въ двери, изъ-за которыхъ выходилъ только удушливый запахъ. Не будучи въ состояніи сломать окованную желѣзомъ дверь, я влѣзъ на стулъ и въ окно увидѣлъ сквозь наполнявшій всю комнату дымъ хозяина, лежащаго ничкомъ на полу. Разбить окно, изъ котораго хлынулъ ѣдкій дымъ, и соскочить внутрь было дѣломъ одной минуты. Скальцарокка, съ обожженнымъ лицомъ, весь дымясь около лопнувшей реторты, былъ мертвъ несомнѣнно. Въ двери снова раздался стукъ, и когда я вышелъ, открывши извнутри дверь ключемъ, Урсула съ ужасомъ шептала мнѣ: «посланные отъ герцога за хозяиномъ». Я былъ готовъ лишиться чувствъ, но вдругъ какая-то рѣшимость наполнила спокойнымъ холодомъ мой умъ, и заперевши дверь, велѣвши Урсулѣ молчать, я важно и медленно спустился къ двумъ молодымъ розовымъ нѣмцамъ.
«Вы посланы отъ герцога Эрнести Іогана за мною?» спросилъ я спокойно. Тѣ поклонились и начали вмѣстѣ: «Мы имѣемъ честь говорить?»
— Да, вы говорите съ извѣстнымъ Амброзіусомъ Петромъ Іеронимомъ Скальцарокка.
«Но, почтенный синьоръ, намъ говорили, предупреждали… ваши года»…
— Въ день св. дѣвы Пракседы, двадцатаго Іюля, мнѣ минетъ 45 лѣтъ, — проговорилъ я важно и мечтательно улыбаясь. Видя ихъ недоумѣвающій взглядъ, я добавилъ, указывая на прижавшуюся къ двери Урсулу: — Эта женщина подтвердитъ вамъ мои слова. Для мудрецовъ доступны всѣ тайны природы, и самые годы, какъ ядъ, какъ клевета, безсильны могутъ быть надъ ними.
Посланные почтительно слушали, полуоткрывши розовые рты, межъ тѣмъ какъ ѣдкій дымъ изъ лабораторіи Скальцарокка тонкой струей стлался по потолку.
«И вы думаете, что этотъ элексиръ можетъ сдѣлать безслѣднымъ для нашего внѣшняго вида полетъ времени, что также блестящи будутъ наши глаза, бѣлы зубы, нѣжны щеки, густы волосы, звонокъ голосъ въ сорокъ лѣтъ, какъ и въ двадцать?» такъ говорила маленькая принцесса Амалія, идя рядомъ со мною по стриженному дворцовому саду. Я посмотрѣлъ на ея круглое, маленькое личико, красное и глянцевитое, круглые выпуклые глаза испуганно-наивные, крошечный ростъ, семенящую подпрыгивающую походку, зеленоватое съ яркими розовыми букетами платье, китайскій то раскрываемый, то Закрываемый вѣерокъ — и сказалъ:
— Повѣрьте, принцесса, не только этотъ чудесный напитокъ можетъ остановить теченіе времени, но и вернуть его вспять, чтобы уже начавшія утрачиваться розы снова зацвѣли на щекахъ и огонь глазъ, тлѣющій слабою искрой, снова заигралъ веселымъ пламенемъ. Вы видите наглядный примѣръ во мнѣ.
Такъ какъ мы шли Но уединенной аллеѣ къ озеру, гдѣ видѣлись плавающіе лебеди, принцесса, нѣжно опершись на мою руку, еще болѣе нѣжно прошептала: «Такъ что и мнѣ, уже готовящейся отказаться отъ всякаго счастья, можетъ улыбаться надежда?» — Принцесса — воскликнулъ я — всякій подтвердитъ начавшееся дѣйствіе элексира, къ которому Вы такъ безпричинно, такъ снисходительно прибѣгли.
«Ахъ, Амброзіусъ, дорогой мейстеръ, поговорите со мной, какъ другъ, а не какъ придворный моего брата…» и принцесса стала жаловаться на герцогиню, которая всячески оттѣсняетъ и преслѣдуетъ несчастную принцессу Амалію, стараясь поссорить ее съ герцогомъ братомъ сама подъ вліяніемъ стараго совѣтника фонъ Гогеншвицъ, хитраго и коварнаго царедворца. Разсказъ мнѣ былъ не новъ, равно какъ и страстные взоры Амаліи, устремляемые на меня. Поцѣловавъ почтительно руку, я обѣщалъ употребить всѣ въ моей власти мѣры, чтобы возстановить миръ въ герцогской семьѣ, и, не поднимая головы при вторичномъ поцѣлуѣ, сказалъ едва внятно: — когда мы увидимся, божественная покровительница? — «Въ среду вечеромъ, въ маленькомъ павильонѣ» — сказала радостно принцесса и порхнула въ боковую аллею, какъ балерина, уходящая за кулису. Дойдя задумчиво почти до рѣшетки сада, я услышалъ женскіе голоса; такъ какъ мнѣ показалось, что говорятъ о герцогскомъ семействѣ, то я остановился, надѣясь извлечь пользу изъ разговора.
«…нѣтъ, ужъ это извѣстно, у матери покойной герцогини Терезы Паулины и у бабушки Паулины Терезы и у прабабушки, говорятъ, Ернестины Викторіи у всѣхъ было такъ: первый сынъ, потомъ шесть дочерей, у всѣхъ, у всѣхъ. И вспомни мои слова, у нашей герцогини, да подастъ ей Господь легкіе роды, будетъ наслѣдникъ первымъ.
— Дай Богъ.
«И всѣ рыженькіе, какъ лисицы».
— Ну, этотъ можетъ выйти и чернымъ.
«Что ты хочешь сказать, Барбара?»
— Ты видѣла портретъ совѣтника въ молодости, что виситъ въ его столовой?
«Глупости! не наше дѣло! никогда не вѣрю».
— Конечно, я тоже говорю: мое дѣло чтобы коровы были сыты, вымыты, удойны — вотъ, а господскія дѣла, да сохранитъ меня Господь отъ нихъ, не правда ли?
Тутъ я вышелъ изъ аллеи и отвѣтивъ на почтительныя привѣтствія двухъ работницъ со скотнаго двора, медленно направился къ своему флигелю, обходя лужи послѣ вчерашняго дождя, гдѣ горѣли отраженными ярко розовыя облака заката.
Поспѣшно войдя вслѣдъ за слугою въ большую красную комнату, я засталъ тамъ герцога Эрнеста Іоганна, разговаривающимъ съ своимъ молодымъ братомъ Филиппомъ Лудвигомъ у отвореннаго окна, въ которое была видна уже вся пожелтѣвшая прямая аллея грабовъ. Герцогъ широкими шагами, подражая какому-то королю, котораго ставилъ себѣ въ образецъ, пошелъ ко мнѣ навстрѣчу и, крѣпко сжавъ мнѣ руку, спросилъ о результатѣ моихъ наблюденій и вычисленій. Герцогъ Эрнестъ Іоганнъ былъ худъ, средняго роста, длинноносъ, съ золотушнымъ лицомъ и узкими плечами, похожій на Филиппа Лудвига, болѣе свѣжаго, съ сколько лихорадочнымъ алымъ румянцемъ на скулахъ и блестящими выпуклыми глазами. Соединяя схваченные тамъ и сямъ слухи, воспоминанія объ указаніяхъ учителя, почерпнутыя изъ магическихъ книгъ формулы и наставленія, я болѣе или менѣе удачно разрѣшалъ сомнѣнія моего господина и могъ давать совѣты о текущихъ и дѣлать предположенія грядущихъ событій. Молодой герцогъ стоялъ, опершись о косякъ окна, — казалось, съ облегченіемъ вдыхая освѣженный недавнимъ дождемъ осенній воздухъ. «Ваша свѣтлость будетъ имѣть наслѣдника», говорилъ я съ разстановкой, желая медленностью рѣчи придать большую значительность ея содержанію: «будетъ имѣть наслѣдника, но ваша радость омрачится кровью умершихъ предковъ и узелъ, связанный изъ разныхъ шнурковъ, грозитъ бѣдствіемъ его развязавшему». Герцогъ напряженно слушалъ, краснѣя, потомъ, снова пожавъ мнѣ руку, пробормоталъ, удаляясь: «сынъ, это прежде всего, объ остальномъ разсудимъ со временемъ». Я, почтительно склонившись, проводилъ его до двери и потомъ, вернувшись, обратился къ четко чернѣвшему все у окна на уже блѣдномъ вечернемъ небѣ Филиппу. «И такъ, молодой другъ мой!» Тотъ, быстро обернувшись, воскликнулъ растроганно-восторженнымъ голосомъ: «мейстеръ, мейстеръ, я преклоняюсь передъ вашимъ знаніемъ, вашей наукой, вашей личностью, я обожаю васъ, возьмите меня, учите меня, ведите меня, видите — я весь вашъ», и бросился ко мнѣ на шею, пряча голову на моемъ плечѣ.
Герцогиня Елизавета Беатриса сидѣла въ глубокомъ креслѣ въ капотѣ по случаю своей близящейся къ сроку беременности, съ стыдливой гордостью смотря на свой большой, возвышавшійся изъ-за ручекъ кресла животъ, тогда какъ совѣтникъ, герцогъ Филиппъ и я стояли передъ нею и слушали ея тихій, нарочно дѣлаемый еще болѣе болѣзненнымъ говоръ:
«Вы, дорогой мейстеръ Амброзіусъ, поступаете, можетъ быть, не совсѣмъ благоразумно, такъ явно становясь на сторону принцессы Амаліи противъ меня, противъ нашего почтеннаго друга, заслуженнаго совѣтника, въ нашемъ прискорбномъ, хотя и легкомъ семейномъ разладѣ; виною всему этому болѣзненное воображеніе бѣдной принцессы и ваша довѣрчивость, дорогой мейстеръ». — «Я увѣренъ, что мейстеромъ руководили благороднѣйшія чувства, какъ всегда» — пылко вмѣшался Филиппъ, дѣлая шагъ впередъ. Елизавета Беатриса, вскинувъ глазами на говорящаго, снова опустила ихъ на свои худыя сложенныя на животѣ руки, замѣтивъ: «я иначе и не думала, дорогой братъ».
— Ваша свѣтлость, повѣрьте, я далекъ отъ желаній преступать кругъ своихъ полномочій и мое скромное дѣйствіе можетъ выказываться только, когда милостивый герцогъ самъ обратится ко мнѣ за моими безсильными совѣтами… Совѣтникъ, улыбнувшись, замѣтилъ: «И тутъ вотъ, почтеннѣйшій Скальцарокка, намъ желательно было бы видѣть васъ болѣе движимымъ пользою подданныхъ и поддержаніемъ репутаціи нашего добраго герцога, чѣмъ болѣзненными иллюзіями несчастной принцессы».
— «Я увѣренъ, что мейстеромъ всегда руководятъ чувства гуманности и справедливости» — снова выступилъ молодой герцогъ.
«Я увѣренъ въ томъ же, но часто чувствительность минуты перевѣшиваетъ соображенія свѣтлаго ума во вредъ справедливости» — замѣтилъ Гогеншвицъ.
— Но мейстеръ теперь будетъ думать также и о нашихъ незамѣтныхъ личностяхъ при совѣтахъ, не такъ ли? — спросила герцогиня, пытаясь ласково улыбнуться своимъ осунувшимся лицомъ.
Я молча поклонился, считая бесѣду конченной, и вышелъ въ переднюю, гдѣ дремалъ лакей въ ливреѣ передъ оплывшей свѣчей. Часы глухо пробили одиннадцать, когда я услышалъ стукъ двери и спѣшный молодой топотъ высокихъ каблуковъ герцогскаго брата, бѣжавшаго за мной въ догонку. Я остановился, взявшись за ручку входной двери
Дойдя до маленькаго павильона, Лисхенъ, прижавъ палецъ къ губамъ, отворила дверь, свѣтъ изъ которой упалъ длинной полосой на дорожку, клумбу и траву, исчезая въ кустахъ барбариса. Принцесса сидѣла на софѣ, въ томной позѣ, перебирая лѣниво струны лютни, перевязанной зеленой лентой; короткая ритурнель, кончаясь, снова возвращалась безъ того, чтобы играющая приступала къ пѣнію, когда я, войдя, остановился у порога. Дама, сдѣлавъ видъ, что по задуваемымъ вѣтромъ свѣчамъ догадалась, что кто-то вошелъ, промолвила, не оборачиваясь: «Ты, Лисхенъ?»
— Принцесса… тихо промолвилъ я.
«Амброзіусъ!» — воскликнула Амалія, быстро оборачивая ко мнѣ свое круглое, еще болѣе лоснящееся при свѣчахъ лицо и выпуская изъ рукъ инструментъ, глухо упавшій на толстый коверъ подъ столомъ.
— Принцесса… проговорилъ я тише. «Амброзіусъ!» — воскликнула Амалія съ томностью, опускаясь снова на софу.
— Принцесса! — почти прошепталъ я, падая на колѣни передъ софой, цѣлуя руки сидящей. «Амброзіусъ!» — вздыхала Амалія черезъ мои поцѣлуи. Вставая, я задѣлъ ногою за брошенную лютню, издавшую слабый звукъ; въ окна видѣлись крупныя звѣзды, принцесса сидѣла сконфуженно, краснѣя, ожидая моего возвращенія, когда въ двери громко постучались. Поправивъ парикъ, я отворилъ дверь взволнованной Лисхенъ.
— Отъ герцога… требуютъ… герцогиня разрѣшилась отъ бремени сыномъ — бормотала дѣвушка.
— Сыномъ? — спросилъ я разсѣянно.
— «Амброзіусъ», — окликнула меня принцесса Амалія, приподымаясь слегка съ софы и улыбаясь сладкою улыбкою.
— Принцесса! — воскликнулъ я, дѣлая прощальный жестъ оставляемой дамѣ. Звѣзды ярко мигали надъ темными кустами у цвѣтника, фонтанъ, забытый въ общихъ хлопотахъ, тихо журчалъ. Въ корридорѣ былъ братъ герцога, схватившій меня за плащъ; онъ заговорилъ прерывисто и взволнованно.
— «Мейстеръ, мейстеръ, вотъ ваше предсказаніе исполнилось, ваша звѣзда восходитъ, вашъ путь свѣтелъ и лучезаренъ; какъ я люблю васъ!» Обнявъ его одной рукою, не останавливаясь, я проговорилъ — «да, другъ мой, начинается нѣчто новое съ рожденіемъ этого ребенка». Съ верху лѣстницы спѣшилъ слуга со свѣчей, говоря: — «мейстеръ, герцогъ немедленно васъ проситъ въ угловую комнату», и я направился въ темный корридоръ, изъ глубины котораго доносился дѣтскій плачъ изъ-за затворенной двери.
Скрывая счастливую улыбку напускною важностью, герцогъ Эрнестъ Іоганнъ говорилъ со мною 6 дѣлахъ правленія, между, тѣмъ какъ совѣтникъ стоялъ, улыбаясь на нашу близость, грозящую ему уменьшеніемъ вліянія. Пары шли въ польскомъ мимо недавно оправившейся герцогини, сидѣвшей въ креслѣ подъ высокимъ на мраморной колонкѣ канделябромъ, похудѣвшей, нѣсколько похорошѣвшей, и присѣдали въ тактъ громкой музыкѣ съ хоровъ; лакеи разносили фрукты и Филиппъ Лудвигъ въ красномъ мундирѣ, ботфортахъ и бѣлыхъ лосинахъ, нѣсколько похожій на портреты Морица Саксонскаго, стоялъ у противоположныхъ дверей, скрестивъ руки и смотря на насъ блестящими глазами. Звукъ трубы изъ саду возвѣстилъ начало фейерверка и первая ракета, взлетѣвъ, уже разсыпалась разноцвѣтнымъ дождемъ, когда мы съ Филиппомъ, окончивши бесѣду съ герцогомъ, вышли въ ярко иллюминованный садъ. Дойдя до грота съ «похищеніемъ сабинянокъ», мы сѣли на каменную скамью фантастически освѣщенные зеленымъ свѣтомъ фонарей, поставленныхъ на уступы искусственнаго водопада. Нѣкоторое время мы сидѣли молча, значительно переглядываясь.
— Ну, прервалъ, наконецъ, молчаніе Филиппъ: мы можемъ быть довольны, дорогой учитель; мы у дверей величія, богатства и вліянія! — Мнѣ послышались непріязненныя ноты въ голосѣ молодого, человѣка, отчего я поспѣшилъ прервать его такимъ образомъ: «мой милый и дорогой другъ, вы ошибаетесь, думая, что вліяніе, богатство и положеніе такъ неотразимо влекутъ меня къ себѣ. Только возможность дѣлать большее добро меня радуетъ въ моемъ возвышеніи и, повѣрьте, я большее значеніе придаю вашему ко мнѣ расположенію, чѣмъ всей этой грядущей чести». — Лицо Филиппа было печально, видное при зеленоватомъ свѣтѣ фонарей сквозь воду. Желая его утѣшить, такъ какъ мнѣ дѣйствительно было жаль бѣднаго юноши, хотя причина его печали, только предполагаемая мною, и не была мнѣ хорошо извѣстна, я сталъ говорить о предстоящихъ занятіяхъ, но лицо герцогскаго брата прояснилось только едва-едва и только едва уловимая улыбка скользнула по его губамъ.
Выслушавъ мои слова, онъ неожиданно сказалъ: — «вы, мейстеръ — чистый человѣкъ, вы не знаете любви, вы чужды женщинъ, оттого вамъ открывается будущее и вы не боитесь заглядывать въ тайны! И потому я люблю васъ».
И раньше, чѣмъ я успѣлъ опомниться, онъ, наклонившись, быстро поцѣловалъ мою руку. Смущенный, я воскликнулъ: Что съ вами, принцъ? — цѣлуя его въ голову. — «Ничего, не обращайте вниманія, прошу васъ», — слабо отозвался Филиппъ Лудвигъ.
— И потомъ вы можете заблуждаться на мой счетъ, и когда увидите меня настоящимъ, тѣмъ сильнѣе будетъ ваше неудовольствіе мною за доставленное вамъ разочарованіе.
«Нѣтъ, мейстеръ, нѣтъ; дорогой мой, не бойтесь, не наговаривайте на себя, я лучше, чѣмъ вы знаю васъ» нѣжно говорилъ принцъ, въ какомъ-то томленьи склоняясь на мое плечо головою.
Это было впервые, что принцесса отважилась на свиданье въ моихъ комнатахъ; если проходитъ ко мнѣ было и опаснѣе, чѣмъ ждать меня у себя, это вполнѣ вознаграждалось абсолютною обезпеченностью во время самаго свиданья. Окончивши дѣловое письмо, я сидѣлъ передъ бюро съ зажженной свѣчей, откинувшись на спинку стула, стараясь не думать о близости часа свиданья. Далекій отъ того, чтобы любить или желать принцессу, принужденный своимъ положеніемъ и господствующей при герцогскомъ дворѣ извѣстною строгостью къ воздержанію въ большей, чѣмъ я привыкъ, степени, я нѣсколько скучалъ о привольной жизни въ Италіи и какъ-то невольно возвращался все мыслью къ герцогскому брату, нѣжная, почти влюбленная преданность котораго меня поистинѣ трогала. Запечатавши письмо, я снова задумался, оперши голову на руку и смотря на неподвижный огонь свѣчи. Встрепенувшись отъ легкаго стука въ дверь, я впустилъ въ комнату небольшую фигуру въ темно-лиловомъ плащѣ, почти черномъ отъ дождя. Узнавъ принцессу Амалію, я поспѣшилъ усадить ее передъ топящимся каминомъ, наливъ стаканъ вина. Счастливо улыбаясь, безъ словъ, принцесса протянула мнѣ руку, которую я почтительно поднесъ къ своимъ губамъ, потомъ я положилъ руку на спинку кресла, гдѣ помѣщалась Амалія, которая прижималась ко мнѣ, нѣжно и счастливо смотря на меня снизу вверхъ. Вѣтеръ трясъ рамы и на луну набѣгали тучи, дождь, казалось, пересталъ. Въ двери снова постучались, на этотъ разъ быстро и твердо; Амалія вскочила, блѣднѣя.
«Что это?» прошептала она.
— Не тревожьтесь, будьте спокойны, — прошепталъ я, снова заставивъ ее опуститься въ кресло, которое я повернулъ высокой спинкой къ двери, сначала закрывъ принцессу большой восточною шалью. Въ двери продолжали стучаться все громче и голосъ Филиппа Людвига раздавался.
«Мейстеръ, мейстеръ, это я, принцъ Филиппъ, отворите». Сіяющіе глаза юноши, взволнованное, покрытое неровнымъ румянцемъ лицо, дрожащія руки — свидѣтельствовали о необычайности его состоянія.
— Что съ вами, мой другъ? — спросилъ я, нѣсколько отступая.
«Я рѣшился, я рѣшился… и вотъ я пришелъ сказать вамъ»… — прерываясь, говорилъ принцъ, почти прекрасный въ своемъ волненіи.
— Успокойтесь, можетъ быть, вамъ въ другое время будетъ удобнѣе сказать мнѣ то, что вы имѣете? — «Нѣтъ! теперь! сейчасъ, о мейстеръ! Слушайте, я рѣшился: вотъ я открываю вамъ мое сердце», — воскликнулъ Филиппъ, и раньше чѣмъ я успѣлъ что либо предпринять, стремительно бросился въ кресло, гдѣ сидѣла спрятанная Амалія.
Двойной крикъ огласилъ комнату: принцъ, сдернувъ шаль съ прижавшейся въ уголъ кресла и зажмурившейся Амаліи, смотрѣлъ на нее въ оцѣпенѣніи, какъ на василиска.
«Мейстеръ, я васъ ненавижу»… — прошепталъ онъ, оборачивая ко мнѣ свое лицо съ полными слезъ глазами и выбѣжалъ изъ комнаты, хлопнувъ дверью.
Къ маленькому ужину были приглашены я, совѣтникъ фонъ-Гогенщицъ и веселая камерфрау Берта фонъ Либкозенфельдтъ; принцъ Филиппъ Лудвигъ отсутствовалъ, сказавшись больнымъ, принцесса Амалія и герцогиня Елизавета Беатрисса въ платьяхъ съ китайскимъ рисункомъ сидѣли по обѣ стороны герцога, имѣя сосѣдями меня и Гогеншицъ, тогда какъ Либкозенфельдтъ, помѣщавшаяся напротивъ Эрнеста Іоганна, замыкала нашъ кругъ своей полной розовой и бѣлокурой фигурой. Музыканты играли танцы изъ «Дардануса», тогда какъ слуги (только два для большей интимности) разливали вино, и герцогъ, давая знать объ отсутствіи этикета, громко разговаривалъ черезъ столъ съ веселой Бертой, отвѣчавшей ему смѣхомъ, обнаруживавшимъ два ряда бѣлѣйшихъ зубовъ.
— Ваша свѣтлость права, предполагая не случайность сердца, прилѣпленнаго подъ моимъ лѣвымъ глазомъ. Я влюблена безумно, но предметъ моего обожанія слишкомъ высокъ, слишкомъ недоступенъ, — говорила Берта, опуская свои огромныя коровьи голубые глаза. Гогеншицъ громко кашлялъ, нюхалъ табакъ и чихалъ, утирая носъ зеленымъ фуляромъ.
— Не желая никого обижать, лишенный лицепріятія, заботясь только о благѣ страны, я назначаю васъ, любезнѣйшій Скальцарокка, совѣтникомъ и моимъ премьеръ-министромъ, снисходя на недавнюю просьбу не менѣе близкаго нашему справедливому сердцу фонъ Гогеншицъ дать ему въ тиши и спокойствіи отдыха возможность развивать столь обильно заложенныя въ немъ философическія способности.
Герцогиня, слегка поблѣднѣвъ, дала знакъ слугѣ поднести уже гдѣ-то заранѣе налитые бокалы съ шампанскимъ. Сама выбравъ бокалъ, она подала его герцогу и потомъ, въ видѣ особой милости, собственноручно каждому изъ насъ. Фонъ Гогеншицъ усиленно кашлялъ.
Берта фонъ Либкозенфельдтъ громко смѣялась, когда герцогъ, жалуясь на легкое недомоганье, удалился въ свои аппартаменты.
Передо мной стоялъ молодой человѣкъ, почти еще мальчикъ, безъ парика, въ скромномъ черномъ камзолѣ, блѣдный, съ блестящими глазами и острымъ подбородкомъ, развивая утопическія мечты о равенствѣ, свободѣ, братствѣ, грядущихъ будто бы великихъ событіяхъ, міровомъ потрясеніи, новомъ потопѣ. Я спросилъ его — Вы англичанинъ?
— Нѣтъ, я французъ, и обратился къ вашему покровительству, какъ соотечественника.
— Да, я знаю ваше дѣло, оно будетъ исполнено, но ваши слова меня живѣйше интересуютъ; вы говорите, что это мечты цѣлой массы людей, которые готовы дѣйствовать не для своего только освобожденія.
— Мы освободимъ міръ!
— Освободите отъ чего? меня, напримѣръ.
— Отъ тирановъ, — воскликнулъ мальчикъ, краснѣя.
— Но вѣдь предразсудки, приличія, наши чувства, наконецъ, болѣе жестокіе тираны, чѣмъ вѣнценосцы. Какъ поется:
«Любовь — тиранъ сильнѣйшій всѣхъ царей. —
Любовь смиряетъ гордаго Самсона».
Слуга подалъ мнѣ клочекъ бумаги, гдѣ карандашомъ было написано: «другъ, спасайтесь, герцогъ умеръ отъ оспы послѣ вчерашняго ужина, у власти ваши злѣйшіе враги, вамъ грозитъ въ лучшемъ случаѣ изгнаніе, пользуйтесь временемъ. Вашъ другъ».
Я посмотрѣлъ на готоваго продолжать свои рѣчи юношу и сказалъ — «Ваше дѣло будетъ исполнено согласно моимъ словамъ», и благосклонно улыбнулся на его почтительный, хотя и съ достоинствомъ, поклонъ. Оставшись одинъ, я долго смотрѣлъ въ окно на мелкій дождь, рябившій лужу, потомъ позвонилъ, чтобы мнѣ давали одѣваться.
Въ комнатѣ, гдѣ горѣли уже канделябры, была одна Берта фонъ Либкозенфельдтъ. Она стояла посреди комнаты, читая какую-то записку, улыбаясь своимъ розовымъ сочнымъ ртомъ. Замѣтивъ меня, она подозвала меня знакомъ и, положивъ руку на мое плечо, сказала: «мейстеръ, только въ несчастьи узнаешь настоящихъ друзей. Повѣрьте, что я…
