.gif){kind=link}
не среди сострадательныхъ? И что въ мірѣ причиняло больше
страданія, какъ не безуміе сострадательныхъ?
нѣтъ болѣе высокой вершины, чѣмъ состраданіе ихъ!
„даже у бога есть есть свой адъ: это любовь его къ людямъ“.
отъ состраданія своего къ людямъ умеръ богъ“.
— И снова бѣжали мѣсяцы и годы надъ душой Заратустры, и онъ не замѣчалъ ихъ; но волосы его побѣлѣли. Однажды, когда онъ сидѣлъ на камнѣ передъ пещерой своей и молча смотрѣлъ въ даль — ибо отсюда далеко видно было море поверхъ вздымавшихся пучинъ — звѣри его задумчиво ходили вокругъ него и наконецъ остановились передъ нимъ.
«О, Заратустра, сказали они, не высматриваешь ли ты счастья своего?» «Что мнѣ до счастья! отвѣчалъ онъ, я давно уже не стремлюсь къ счастью, я стремлюсь къ своему дѣлу». — «О, Заратустра, снова заговорили звѣри, это говоришь ты, какъ тотъ, кто просыщенъ добромъ. Развѣ не лежишь ты въ лазуревомъ озерѣ счастья?» — «Хитрецы, отвѣчалъ Заратустра, улыбаясь, какъ удачно выбрали вы сравненіе! Но вы знаете также, что счастье мое тяжело и не похоже на подвижную волну: оно гнететъ меня и не отстаетъ отъ меня, прилипнувъ, какъ растопленная смола».
Тогда звѣри продолжали задумчиво ходить вокругъ него и затѣмъ снова остановились передъ нимъ. «О, Заратустра, сказали они, такъ вотъ почему ты самъ становишься все желтѣе и темнѣе, хотя волосы твои хотятъ казаться бѣлыми, похожими на ленъ? Смотри же, ты сидишь въ своей смолѣ!» — «Что говорите вы, звѣри мои, сказалъ Заратустра, смѣясь, поистинѣ, я клеветалъ, говоря о смолѣ. Что происходитъ со мною, бываетъ со всѣми плодами, которые созрѣваютъ Это медъ въ моихъ жилахъ дѣлаетъ мою кровь болѣе густой и мою душу болѣе молчаливой». — «Должно быть, такъ, о, Заратустра, отвѣчали звѣри, приближаясь къ нему; но не хочешь ли ты сегодня подняться на высокую гору? Воздухъ чистъ, и сегодня можно видѣть изъ міра больше, чѣмъ когда-либо». — «Да, звѣри мои, отвѣчалъ Заратустра, вы даете прекрасный совѣтъ и онъ мнѣ по сердцу: я хочу сегодня подняться на высокую гору! Но позаботьтесь, чтобы тамъ медъ былъ у меня подъ руками, золотой сотовый медъ, желтый и бѣлый, хорошій и свѣжій, какъ ледъ. Ибо знаете, я хочу тамъ наверху принести жертву медовую».
Но когда Заратустра былъ на вершинѣ, отослалъ онъ домой звѣрей, провожавшихъ его, и нашелъ, что теперь онъ одинъ: — тогда засмѣялся онъ отъ всего сердца, оглянулся кругомъ и такъ говорилъ:
«Я говорилъ о жертвахъ и о медовыхъ жертвахъ; но это было только уловкою рѣчи моей и, поистинѣ, полезнымъ безуміемъ! Здѣсь наверху я могу говорить уже свободнѣе, чѣмъ передъ пещерами отшельниковъ и домашними животными ихъ,
Что говорилъ я о жертвахъ! Я расточаю, что дарится мнѣ, я расточитель съ тысячью рукъ: какъ бы могъ я называть это — жертвоприношеніемъ!
И когда я хотѣлъ меду, хотѣлъ я лишь притравы и сладкаго густого соку, которымъ лакомятся ворчуны медвѣди и странныя, угрюмыя, злыя птицы:
— лучшей притравы, въ какой нуждаются охотники и рыболовы. Ибо, если міръ похожъ на темный лѣсъ, населенный звѣрями, на садъ для услады всѣхъ дикихъ охотниковъ, то, по моему, онъ еще больше и скорѣе похожъ на бездонное богатое море,
— на море, полное разноцвѣтныхъ рыбъ и раковъ, изъ-за котораго сами боги пожелали бы стать рыболовами и закинуть сѣти свои: такъ богатъ міръ странностями, большими и малыми!
Особенно человѣческій міръ, человѣческое море: — въ него закидываю я теперь свою золотую удочку и говорю: разверзнись, человѣческая бездна!
Разверзнись и выбрось мнѣ твоихъ рыбъ и сверкающихъ раковъ! Своей лучшей притравою приманиваю я сегодня самыхъ удивительныхъ человѣческихъ рыбъ!
— само счастье свое закидываю я во всѣ страны, на востокъ, на югъ и на западъ, чтобъ видѣть, много ли человѣческихъ рыбъ будетъ учиться дергать и биться на кончикѣ счастья моего.
Пока онѣ, закутивъ острые, скрытые крючки мои, не будутъ вынуждены подняться на высоту мою, самые пестрые пискари глубинъ къ злѣйшему ловцу человѣческихъ рыбъ.
Ибо таковъ я отъ начала и до глубины, притягивающій, привлекающій, поднимающій и возвышающій, воспитатель и наставникъ, который нѣкогда не напрасно говорилъ себѣ: «Стань такимъ, каковъ ты есть!»
Пусть же люди поднимаются вверхъ ко мнѣ: ибо жду я еще знаменія, что часъ нисхожденія моего насталъ, еще тамъ я не умираю, какъ я долженъ, среди людей.
Поэтому жду я здѣсь, хитрый и насмѣшливый, на высокихъ горахъ, не будучи ни нетерпѣливымъ, ни терпѣливымъ, скорѣе, какъ тотъ, кто разучился даже терпѣнію, — ибо онъ не «терпитъ» больше.
Ибо судьба моя даетъ мнѣ время: не забыла ли онѣ меня? Или сидитъ она за большимъ камнемъ въ тѣни и ловитъ мухъ?
И поистинѣ, я благодаренъ вѣчной судьбѣ моей, что она не гонитъ, не давитъ меня и даетъ мнѣ время для шутокъ и злобы: такъ что сегодня для рыбной ловли поднялся я на эту высокую гору:
Ловилъ ли когда-нибудь человѣкъ рыбъ на высокихъ горахъ? И пусть даже будетъ безуміемъ то, чего я хочу здѣсь наверху и что дѣлаю: все таки это лучше, чѣмъ еслибъ сталъ я тамъ внизу торжественнымъ, зеленымъ и желтымъ отъ ожиданія —
— гнѣвно надутымъ отъ ожиданія, какъ завываніе священной бури, несущейся съ горъ, какъ нетерпѣливецъ, которыя кричитъ въ долины: «Слушайте, шли я ударю вѣсъ бичемъ божіимъ!»
Не потому, чтобъ я сердился на этихъ негодующихъ: они хороши лишь для того, чтобы мнѣ посмѣяться надъ ними! Я понимаю, что не терпѣливы они, эти большіе шумящіе бараны, которымъ принадлежитъ слово сегодня, шли никогда!
Но я и судьбѣ моя — мы не говоримъ къ «сегодня», мы не говоримъ также къ «никогда»: у насъ есть терпѣнье, чтобъ говорить, и время и даже слишкомъ много времени. Ибо нѣкогда онъ долженъ же прійти и не можетъ не прійти.
Кто же долженъ нѣкогда прійти и не можетъ не прійти? Нашъ великій случая, наше великое, далекое Царство Человѣка, царство Заратустры, которое продолжится тысячу лѣтъ.
Далека ли еще эта даль? что мнѣ до этого! Она отъ того не менѣе твердо стоить для меня, — обѣими ногами крѣпко стою я на этой почвѣ, — на вѣчной основѣ, на твердомъ вѣковомь камнѣ, на этой самой высокой, самой твердой первобытной горѣ, гдѣ сходятся всѣ вѣтры, какъ у грани бурь, вопрошая гдѣ? откуда? куда?
Здѣсь смѣйся, смѣйся, моя свѣтлая, здоровая злоба! Съ высокихъ горъ бросай внизъ свой сверкающій, презрительный смѣхъ! Примани мнѣ своимъ сверканіемъ самыхъ прекрасныхъ человѣческихъ рыбъ!
И что во всѣхъ моряхъ принадлежитъ мнѣ, что мое и для меня во всѣхъ вещахъ, — это выуди мнѣ, это приведи на высоту мою: этого жду я, злѣйшій изъ всѣхъ ловцовъ рыбъ.
Дальше, дальше, удочка моя! Опускайся глубже, приманка счастья моего! Источай по каплямъ сладчайшую росу свою, медъ сердца моего! Впивайся, моя удочка, въ животъ всякой черной скорби!
Смотри въ даль, глазъ мой! О, какъ много морей вокругъ меня, сколько зажигающихся человѣческихъ жизней! А надо мной — какая розовая тишина! Какое безоблачное молчаніе!»
На слѣдующій день Заратустра опять сидѣлъ на камнѣ своемъ передъ пещерою, въ то время какъ звѣри его блуждали по свѣту, чтобъ принести домой новую пищу, — а также и новый медъ: ибо Заратустра истратилъ старый медъ до послѣдней капли. Но пока онъ такъ сидѣлъ, съ посохомъ въ рукѣ, и рисовалъ свою тѣнь на землѣ, погруженный въ размышленіе, и поистинѣ! не о себѣ и не о тѣни своей, — онъ внезапно испугался и вздрогнулъ: ибо онъ увидѣлъ рядомъ со своею тѣнью еще другую тѣнь. И едва онъ успѣлъ оглянуться и быстро встать, какъ увидѣлъ вблизи себя прорицателя, того самаго, котораго онъ однажды кормилъ и поилъ за столомъ своимъ, провозвѣстника великой усталости, учившаго: «Все одинаково, не стоитъ ничего дѣлать, въ мірѣ нѣтъ смысла, знаніе душитъ». Но тѣмъ временемъ измѣнилось лицо его; и когда Заратустра взглянулъ ему въ глаза, вторично испугалось сердце его: такъ много дурныхъ предсказанію и пепельносѣрыхъ молнію пробѣжало по этому лицу.
Прорицатель: почувствовавшій, что произошло въ душѣ Заратустры, провелъ рукою по лицу своему, какъ бы желая стерѣть его; то же сдѣлалъ и Заратустра. И когда они оба, молча, такъ оправились и подкрѣпили себя, они подали другъ другу руку, чтобъ показать, что желаютъ узнать одинъ другого.
«Милости просимъ, предсказатель великой усталости, сказалъ Заратустра, ты не напрасно однажды былъ гостемъ за моимъ столомъ. Также и сегодня ѣшь и пей у меня, и прости, если веселый старикъ сядетъ за столъ вмѣстѣ съ тобою!» — «Веселый старикъ? отвѣчалъ прорицатель, качая головою: но кѣмъ бы ты ни былъ, или кѣмъ бы ты ни хотѣлъ быть, о, Заратустра, тебѣ не долго оставаться здѣсь наверху, — твой челнъ скоро не будетъ лежать на сушѣ!» — «Развѣ я лежу на сушѣ?» спросилъ Заратустра, смѣясь. — «Волны вокругъ горы твоей, отвѣчалъ прорицатель, все поднимаются и поднимаются, волны великой нищеты и печали: скоро онѣ поднимутъ челнъ твой и унесутъ тебя отсюда». — Заратустра молчалъ и удивлялся. — «Развѣ ты еще ничего не слышишь? продолжалъ прорицатель: не доносятся ли шумъ и клокотанье изъ глубины?» — Заратустра снова молчалъ и прислушивался: тогда онъ услыхалъ долгій, протяжный крикъ, который пучины перебрасывали одна другой, ибо ни одна изъ нихъ не хотѣла оставить его у себя: такъ гибельно звучалъ онъ. «Роковой провозвѣстникъ, сказалъ, наконецъ, Заратустра:, это крикъ о помощи, крикъ человѣка, онъ очевидно исходить изъ чернаго моря Но что мнѣ за дѣло до человѣческой бѣды! Послѣдній грѣхъ, оставленный мнѣ, — знаешь ли ты, какъ называется онъ?»
— «Состраданіемъ! отвѣчалъ прорицатель отъ полноты сердца и поднялъ обѣ руки — о, Заратустра, я иду, чтобъ ввести тебя въ твой послѣдній грѣхъ!»
И едва произнесены были эти слова, какъ вторично раздался крикъ, болѣе протяжный и тоскливый, чѣмъ прежде, и ужа гораздо ближе. «Слышишь? слышишь, о, Заратустра? кричалъ прорицатель, къ тебѣ обращенъ этотъ крикъ, тебя зоветъ онъ: приходи, приходи, приходи, время настало, нельзя терятъ ни минуты!»
Но Заратустра молчалъ, смущенный и потрясенный: наконецъ онъ спросилъ, какъ тотъ, кто колеблется въ себѣ самомъ: «А кто тотъ, который тамъ зоветъ меня?»
«Но ты вѣдь знаешь его, съ раздраженіемъ отвѣчалъ прорицатель, зачѣмъ же ты скрываешься? Это высшій человѣкъ взываетъ къ тебѣ!»
«Высшій человѣкъ? воскликнулъ Заратустра, объятый ужасомъ: чаго хочетъ онъ? Чего хочетъ онъ? Высшій человѣкъ! Чего хочетъ онъ здѣсь?» — и тѣло его покрылось потомъ.
Но прорицатель на отвѣчалъ на испугъ Заратустры, а продолжалъ прислушиваться къ пучинѣ. Когда же тамъ надолго водворилась тишина, онъ оглянулся и увидѣлъ, что Заратустра стоитъ попрежнему и дрожитъ.
«О, Заратустра, началъ онъ печальнымъ голосомъ, ты стоишь не такъ, какъ тотъ, кого счастьѣ заста-вляетъ кружиться: ты долженъ будешь плясать, чтобъ не упасть навзничь.
И еслибъ даже ты и захотѣлъ плясать предо мною и продѣлывать прыжки свои во всѣ стороны: всѣ таки никто не могъ бы сказать мнѣ: «Смотри, вотъ пляшетъ послѣдній веселый человѣкъ!»
Напрасно поднимался бы на эту вершину тотъ, кто искалъ бы его здѣсь: онъ нашелъ бы пещеры и тайники для скрывшихся, но не нашелъ бы шахтъ и сокровищницъ счастья, ни новыхъ золотыхъ жилъ его.
Счастьѣ — развѣ можно найти счастьѣ, у этихъ заживо погребенныхъ и отшельниковъ! Неужели долженъ я искать послѣдняго счастья на блаженныхъ островахъ и далеко среди забытыхъ морей?
Но все одинаково, не стоитъ ничего дѣлать, тщетны всѣ поиски, не существуетъ больше и блаженныхъ острововъ!»
Такъ вздыхалъ прорицатель; но при послѣднемъ вздохѣ его сдѣлался Заратустра опять свѣтелъ и увѣренъ, какъ тотъ, кто изъ глубокой пропасти выходитъ на свѣтъ. «Нѣтъ! Нѣтъ! Трижды нѣтъ! воскликнулъ онъ твердыми голосомъ и погладилъ себѣ бороду — это знаю я лучше! Существуютъ еще блаженные острова! Не говори объ этомъ, ты, вздыхающій мѣшокъ печали!
Перестань журчать объ этомъ, ты, дождевое облако передъ полуднемъ! Развѣ я еще не промокъ отъ печали твоей, какъ облитая водою собака?
Теперь я встряхнусь и убѣгу отъ тебя, чтобъ просохнуть: этому ты не долженъ удивляться! Не кажусь ли я тебѣ невѣжливымъ? Но здѣсь мои владѣнія.
Что же касается твоего высшаго человѣка, ну, что-жъ! я мигомъ поищу его въ этихъ лѣсахъ: оттуда раздавался крикъ его Быть можетъ, его преслѣдуетъ какой-нибудь лютый звѣрь.
Онъ въ моихъ владѣніяхъ: здѣсь не должно случиться съ нимъ несчастья! И поистинѣ, есть много лютыхъ звѣрей у меня.»
Съ этими словами Заратустра хотѣлъ уйти. Тогда сказалъ прорицатель; «О, Заратустра, ты — плутъ!
Я знаю: ты хочешь отдѣлаться отъ меня! Съ большимъ удовольствіемъ побѣжишь ты въ лѣса и будешь охотиться на дикихъ звѣрей!
Но поможетъ ли это тебѣ? Вечеромъ все-таки я буду у тебя; въ твоей собственной пещерѣ буду я сидѣть, терпѣливый и тяжелый, какъ колода, — и поджидать тебя!»
«Пусть будетъ такъ! крикнулъ Заратустра уходя: и что мое въ пещерѣ моей, принадлежитъ и тебѣ, дорогому гостю моему!
Если же ты найдешь въ ней еще медъ, ну, что-жъ! полижи его ты, ворчливый медвѣдь, и услади душу свою! Ибо къ вечеру оба мы будемъ веселы,
— веселы и довольны, что день этотъ кончился! И ты самъ долженъ будешь плясать подъ пѣсни мои, какъ ученый медвѣдь мой.
Ты не вѣришь этому? Ты качаешь головой? Ну, что-жъ! Ступай! Старый медвѣдь! Но и я прорицатель».
Такъ говорилъ Заратустра.
Заратустра не ходилъ еще и часу въ горахъ и лѣсахъ своихъ, какъ вдругъ увидѣлъ онъ странное шествіе. Какъ разъ по дорогѣ, съ которой онъ думалъ спуститься, шли два короля, украшенные коронами и красными поясами и пестрые, какъ птица фламинго: они гнали передъ собой нагруженнаго осла. «Чего хотятъ эти короли въ царствѣ моемъ?» съ удивленіемъ говорилъ Заратустра въ сердцѣ своемъ и быстро спрятался за кустъ. Но когда короли подошли близко къ нему, онъ сказалъ въ полголоса, какъ тотъ, кто говоритъ самъ съ собой: «Странно! Странно! Какъ согласить это? Я вижу двухъ королей — и только одного осла!»
Тогда оба короля остановились, улыбнулись, посмотрѣли въ ту сторону, откуда исходилъ голосъ, и затѣмъ взглянули другъ другу въ лицо. «Такъ думаютъ многіе и у насъ, сказалъ король направо, но не высказываютъ этого».
Король налѣво пожалъ плечами и отвѣтилъ: «Это, должно быть, козій пастухъ. Или отшельникъ, слишкомъ долго жившій среди скалъ и деревьевъ. Ибо отсутствіе всякаго общества тоже портитъ добрые нравы».
«Добрые нравы? съ негодованіемъ и горечью возразилъ другой король: отъ кого же сторонимся мы? Не отъ «добрыхъ ли нравовъ»? Не отъ нашего ли «хорошаго общества»?
Поистинѣ, ужъ лучше жить среди отшельниковъ и козьихъ пастуховъ, чѣмъ среди нашей раззолоченной, лживой, нарумяненной черни, — хотя бы она и называла себя «хорошимъ обществомъ»,
— хотя бы она и называла себя «аристократіей». Но въ ней все лживо и гнило, начиная отъ крови, благодаря застарѣлымъ дурнымъ болѣзнямъ и еще болѣе дурнымъ исцѣлителямъ.
Я предпочитаю ей и считаю лучше ея здороваго крестьянина, грубаго, хитраго, упрямаго и выносливаго: сегодня это самый благородный типъ.
Крестьянинъ сегодня лучше всѣхъ другихъ; и крестьянскій типъ долженъ бы быть господиномъ! И однако теперь царство толпы, — я не позволяю себѣ болѣе обольщаться. Но толпа значитъ: всякая всячина.
Толпа — это всякая всячина: въ ней все перемѣшано, и святой и негодяй, и дворянинъ и еврей, и всѣ животныя изъ ноева ковчега.
Добрые нравы! Все у насъ лживо и гнило. Никто уже не умѣетъ благоговѣть: этого именно мы всѣ избѣгаемъ. Это заискивающія, назойливыя собаки, они золотятъ пальмовые листья.
Отвращсніс душитъ меня, что мы, короли, сами стали поддѣльными, что мы обвѣшаны и переодѣты въ старый, пожелтѣвшій прадѣдовскій блескъ, что мы лишь показныя медали для глупцовъ и пройдохъ и для всѣхъ тѣхъ, кто ведетъ сегодня торговлю съ властью!
Мы не первые — и однако, надо, чтобы мы казались первыми: наконецъ, мы устали и пресытились, наконецъ, этимъ обманомъ.
Отъ толпы отстранились мы, отъ всѣхъ этихъ крикуновъ и пишущихъ мухъ, отъ запаха торгашей, отъ борьбы честолюбія и отъ зловоннаго дыханія: — тьфу, жить среди толпы,
— тьфу, среди толпы казаться первыми! Ахъ, отвращеніе! отвращеніе! отвращеніе! Какое значеніе имѣемъ еще мы, короли!» —
«Твоя старая болѣзнь возвращается къ тебѣ, сказалъ тутъ король налѣво, отвращеніе возвращается къ тебѣ, мой бѣдный братъ. Но ты вѣдь знаешь, кто-то подслушиваетъ насъ».
И тотчасъ же вышелъ Заратустра изъ убѣжища своего, откуда онъ съ напряженнымъ вниманіемъ слушалъ эти рѣчи, подошелъ къ королямъ и началъ такъ:
«Кто васъ слушаетъ, васъ слушаетъ охотно, вы, короли, называется Заратустра.
Я — Заратустра, который однажды сказалъ: «Какое значеніе имѣютъ еще короли!» Простите, я обрадовался, когда вы сказали другъ другу: «Что намъ до королей!»
Но здѣсь мое царство и мое господство: чего могли бы вы искать въ моемъ царствѣ? Но, быть можетъ, дорогою нашли вы то, чего я ищу: высшаго человѣка».
Когда короли услыхали это, они ударили себя въ грудь и сказали въ одинъ голосъ: «Мы узнаны!
Мечемъ этого слова разсѣкаешь ты густѣйшій мракъ нашего сердца. Ты открылъ нашу скорбь, ибо видишь ли! Мы пустились въ путь, чтобы найти высшаго человѣка —
— человѣка, который вышѣ насъ: хотя мы и короли. Ему ведемъ мы этого ослѣ. Ибо высшій человѣкъ долженъ быть на землѣ и высшимъ повелителемъ.
Нѣтъ болѣе тяжкаго несчастія во всѣхъ человѣческихъ судьбахъ, какъ если сильные земли не суть также и первые люди. Тогда все становится лживымъ, кривымъ и чудовищнымъ.
И когда они бываютъ даже послѣдними и болѣе скотами, чѣмъ людьми: тогда поднимается и поднимается толпа въ цѣнѣ и, наконецъ, говоритъ даже добродѣтель толпы: «смотри, лишь я добродѣтель!» —
«Что слышалъ я только что? отвѣчалъ Заратустра; какая мудрость у королей! Я восхищенъ, и поистинѣ, мнѣ очень хочется облечь это въ риѳмы! —
— это будетъ, быть можетъ, риѳмы, которыя не годятся для ушей каждаго. Я разучился давно уже обращать вниманіе на длинныя уши. Ну, что-жъ! Впередъ!
(Но тутъ случилось, что и оселъ также заговорилъ: но онъ сказалъ отчетливо и съ злымъ умысломъ: И А).
Однажды — въ первый годъ по Рождествѣ Христа —
Сивилла пьяная (не отъ вина) сказала:
«Горе, горе, какъ все нынѣ низко пало!
«Какая всюду нищета!
«Сталъ Римъ большимъ публичнымъ домомъ,
«Палъ Цезарь до скота, еврей сталъ — богомъ!»
Короли наслаждались этими риѳмами Заратустры; но король направо сказалъ: «О, Заратустра, какъ хорошо сдѣлали мы, что отправились повидать тебя!
Ибо враги твои показывали намъ образъ твой въ своемъ зеркалѣ: тамъ являлся ты въ образѣ демона съ язвительной улыбкой его; такъ что мы боялись тебя.
Но развѣ это помогло! Ты продолжалъ проникать въ уши и сердца наши своими изреченіями. Тогда сказали мы наконецъ: что намъ до того, какъ онъ вы глядитъ!
Мы должны его слышать, его, который учитъ: «любите миръ, какъ средство къ новымъ войнамъ, и короткій миръ больше, чѣмъ долгій!»
Никто не произносилъ еще такихъ воинственныхъ словъ: «Что хорошо? Хорошо быть храбрымъ. Благо войны освящаетъ всякую цѣль».
О, Заратустра, кровь нашихъ отцовъ заволновалась при этихъ словахъ въ нашемъ тѣлѣ: это была какъ бы рѣчь весны къ старымъ бочкамъ вина.
Когда мечи скрещивались съ мечами, подобно змѣямъ съ красными пятнами, тогда жили отцы наши полною жизнью: всякое солнце мира казалось имъ блѣднымъ и холоднымъ, а долгій миръ приноситъ позоръ.
Какъ они вздыхали, отцы наши, когда они видѣли на стѣнѣ совсѣмъ свѣтлые, притупленные мечи! Подобно имъ, жаждали они войны. Ибо мечъ хочетъ упиваться кровью и сверкаетъ отъ желанія». —
Пока короли говорили съ жаромъ, мечтая о счастьи отцовъ своихъ, напало на Заратустру сильное желаніе посмѣяться надъ пыломъ ихъ: ибо было очевидно, что короли, которыхъ онъ видѣлъ передъ собой, были очень миролюбивые короли, со старыми, тонкими лицами. Но онъ превозмогъ себя. «Ну, что-жъ! сказалъ онъ, вотъ дорога, ведущая къ пещерѣ Заратустры; и пусть у сегодняшняго дня будетъ долгій вечеръ! А теперь меня поспѣшно отзываетъ отъ васъ крикъ о помощи.
Пещерѣ моей будетъ оказана честь, если короли будутъ сидѣть въ ней и ждать: но, конечно, долго придется вамъ ждать!
Такъ что-жъ! Гдѣ же учатся сегодня лучше ждать, какъ не при дворахъ? И вся добродѣтель королей, какая у нихъ еще осталась, — не называется ли она сегодня умѣньемъ ждать?»
Такъ говорилъ Заратустра.
И Заратустра въ раздумьи продолжалъ свой путь, опускаясь все ниже, проходя по лѣсамъ и мимо болотъ; и какъ случается съ каждымъ, кто обдумываетъ трудныя вещи, наступилъ онъ нечаянно на человѣка. И вотъ посыпались ему разомъ въ лицо крикъ отъ боли, два проклятья и двадцать скверныхъ ругательствъ; такъ что онъ въ испугѣ замахнулся палкой и еще ударилъ того, на кого наступилъ. Но тотчасъ же онъ опомнился; и сердцѣ его смѣялось надъ глупостью, только что совершенной имъ.
«Прости, сказалъ онъ человѣку, на котораго наступилъ и который съ яростью приподнялся и тѣлъ, прости и выслушай прежде сравненіе.
Какъ путникъ, мечтающій о далекихъ вещахъ, нечаянно на пустынной улицѣ наталкивается на спящую собаку, лежащую на солнцѣ:
— какъ оба они вскакиваютъ и бросаются другъ на друга, подобно смертельнымъ врагамъ, оба смертельно испуганные: такъ случилось и съ нами.
И однако! И однако — немногаго недоставало, чтобы они приласкали другъ друга, эта собака и этотъ одинокій! Вѣдь обѣ они — одинокіе!»
— «Кто бы ты ни былъ, отвѣтилъ, все еще въ гнѣвѣ, человѣкъ, на котораго наступилъ Заратустра, ты слишкомъ больно затрогиваешъ меня и своимъ сравненіемъ, а не только своей ногою!
Смотри, развѣ я собака» — и при этихъ словахъ тотъ, кто сидѣлъ, поднялся и вытащилъ свою голую руку изъ болота. Ибо сперва онъ лежалъ вытянувшись на землѣ, скрытый и неузнаваемый, какъ тѣ, кто выслѣживаютъ болотную дичь.
«Но что съ тобой!» воскликнулъ испуганный Заратустра, ибо онъ увидѣлъ кровь, обильно струившуюся по обнаженной рукѣ, — «что случилось съ тобой? Не укусило ли тебя, несчастный, какое нибудь вредное животное?»
Обливавшійся кровью улыбнулся, все еще продолжая сердиться. «Что тебѣ за дѣло! сказалъ онъ и хотѣлъ идти дальше. Здѣсь я дома и въ своемъ царствѣ. Пусть спрашиваетъ меня, кто хочетъ: но всякому болвану врядъ ли стану я отвѣчать».
«Ты заблуждаешься, сказалъ Заратустра съ состраданіемъ и удержалъ его, ты ошибаешься: здѣсь ты не у себя, а въ моемъ царствѣ, и здѣсь ни съ кѣмъ не должно быть несчастія.
Называй меня, впрочемъ, какъ хочешь, — я тотъ, кѣмъ я долженъ быть. Самъ же себя называю я Заратустрой,
Ну, что-жъ! Тамъ вверху идетъ дорога къ пещерѣ Заратустры, она не далека, — не хочешь ли ты у меня полечить свои раны?
Пришлось тебѣ плохо, несчастный, въ этой жизни: сперва укусило тебя животное, и потомъ наступилъ на тебя человѣкъ!»
Но, услыхавъ имя Заратустры, окровавленный преобразился. «Что со мной! воскликнулъ онъ, кто же интересуетъ меня еще въ этой жизни, какъ не этотъ единственный человѣкъ — Заратустра, и не это единственное животное, живущее кровью, — піявка?
Ради піявки лежалъ я здѣсь на краю этого болота, какъ рыболовъ, и уже была моя вытянутая рука укушена десять разъ, какъ вдругъ начинаетъ питаться моей кровью еще болѣе прекрасное животное, самъ Заратустра!
О, счастье! О, чудо! Да будетъ благословенъ этотъ день, привлекшій меня въ это болото! Да будетъ благословенна лучшая, самая дѣйствительная изъ кровеносныхъ банокъ, нынѣ живущихъ, да будетъ благословенна великая піявка совѣсти, Заратустра!»
Такъ говорилъ тотъ, на кого наступилъ Заратустра; и Заратустра радовался словамъ его и ихъ тонкой почтительности. «Кто ты? спросилъ онъ и протянулъ ему руку, между нами остается еще многое, что надо выяснить и освѣтить: но уже, кажется мнѣ, настаетъ чистый, ясный день».
«Я совѣстливый духомъ, отвѣчалъ вопрошаемый, и въ вопросахъ духа трудно найти кого-либо болѣе строгаго, болѣе узкаго и болѣе твердаго, чѣмъ я, исключая того, у кого я учился, самого Заратустры.
Лучше ничего не знать, чѣмъ знать многое на половину! Лучше быть глупцомъ на свой рискъ, чѣмъ мудрецомъ на основаніи чужихъ мнѣній! Я — доискиваюсь основы:
— что до того, велика ли она, или мала? Называется ли она болотомъ, или небомъ? Пяди основанія достаточно для меня: если только она дѣйствительно есть основаніе!
— пяди основанія: на немъ можно стоять. Въ истинной совѣстливости знанія нѣтъ ничего ни большого, ни малаго».
«Тамъ ты, быть можетъ, познающій піявку? спросилъ Заратустра; и ты изслѣдуешь піявку до послѣдняго основанія, ты, совѣстливый духомъ?»
«О, Заратустра, отвѣчалъ тотъ, на кого наступилъ Заратустра, было бы чудовищно, еслибъ дерзнулъ я на это!
Но если что знаю я прекрасно и досконально, такъ это мозгъ піявки: — это мой міръ!
И это также міръ! — Но прости: если здѣсь говоритъ моя гордость: ибо здѣсь нѣтъ мнѣ равнаго. Поэтому и сказалъ я: «здѣсь я дома».
Сколько уже времени изслѣдую я эту единственную вещь, мозгъ піявки, чтобъ скользкая истина не ускользнула отъ меня! Здѣсь мое царство!
— ради этого отбросилъ я все остальное, ради этого сталъ я равнодушенъ ко всему остальному; и рядомъ съ знаніемъ моимъ простирается черное невѣжество мое.
Совѣстливость духа моего требуетъ отъ меня, чтобъ зналъ я что-нибудь одно и остальное не зналъ: мнѣ противны всѣ половинчатые духомъ, всѣ туманные, порхающіе и мечтательные.
Гдѣ кончается честность моя, я слѣпъ и хочу быть слѣпымъ. Но гдѣ я хочу знать, хочу я также быть честнымъ, а именно суровымъ, строгимъ, узкимъ, жестокимъ и неумолимымъ.
Какъ сказалъ ты однажды, о, Заратустра: «Духъ есть жизнь, которая убиваетъ самую жизнь», это соблазнило и привело меня къ ученію твоему. И, поистинѣ, собственною кровью умножилъ я себѣ собственное знаніе!»
«Какъ доказываетъ очевидность», перебилъ Заратустра; ибо кровь все еще текла по обнаженной рукѣ совѣстливаго духомъ. Ибо десять піявокъ впились въ нее.
«О, странный товарищъ, сколь многому научаетъ меня эта очевидность, т. е. ты самъ! И, быть можетъ, на все слѣдовало бы мнѣ влить въ твои строгія уши!
Ну, что-жъ! Разстанемся здѣсь! Но мнѣ очень хотѣлось бы опять встрѣтиться съ тобой. Тамъ вверху идетъ дорога къ пещерѣ моей: сегодня ночью будешь ты тамъ желаннымъ гостемъ моимъ!
Мнѣ хотѣлось бы также полечить тѣло твое, на которое наступилъ ногой Заратустра: объ этомъ я подумаю. А теперь меня поспѣшно отзываетъ отъ тебя крикъ о помощи».
Такъ говорилъ Заратустра.
Но когда Заратустра обогнулъ скалу, онъ увидѣлъ внизу, недалеко отъ себя, на ровной дорогѣ, человѣка, который трясся, какъ бѣснующійся, и наконецъ бросился животомъ на землю. «Стой! сказалъ тогда Заратустра въ сердцѣ твоемъ, должно быть это высшій человѣкъ, отъ наго исходилъ этотъ мучительный крикъ о помощи, — я посмотрю, нельзя ли помочь ему». Подбѣжавъ къ мѣсту, гдѣ лежалъ на землѣ человѣкъ, нашелъ онъ дрожащаго старика съ неподвижными глазами; и какъ ни старался Заратустрѣ поднять его и поставить на ноги, всѣ усилія его были тщетны. Даже казалось, что несчастный не замѣчаетъ, что возлѣ него есть кто-то; напротивъ, онъ трогательно осматривался, какъ человѣкъ, покинутый цѣлымъ міромъ и одинокій. Наконецъ, послѣ продолжительнаго дрожанья, судорогъ и подергиваній, началъ онъ такъ горько жаловаться:
«Кто въ силахъ отогрѣть меня, кто еще любитъ?
Горячія мнѣ руки протяните
И пламя рдѣющихъ углей для сердца дайте.
Лежу безсильно я, отъ страха цѣпенѣя,
Какъ передъ смертію, когда ужъ ноги стынуть,
Дрожа въ припадкахъ злой, невѣдомой болѣзни,
И трепеща подъ острыми концами
Твоихъ холодныхъ, леденящихъ стрѣлъ.
За мной охотишься ты, мысли духъ,
Окутанный, ужасный, безымянный —
Охотникъ изъ-за тучъ! —
Какъ молніею, пораженъ я глазомъ,
Насмѣшливо изъ темноты смотрящимъ!
И такъ лежу я, извиваясь,
Согнувшись, мучаясь, постигнутый всѣми
Мученьями, что на меня наслалъ ты, Безжалостный охотникъ,
Невѣдомыя мнѣ богъ! —
Рази же глубже,
Еще разъ попади въ меня и сердце
Разбей и проколи:
Но для чего жъ теперь
Тупыми стрѣлами меня терзать?
Зачѣмъ опять ты смотришь на меня,
Ненасытимый муками людскими,
Молніеноснымъ и злораднымъ бога взглядомъ?
Да, убивать не хочешь ты,
А только мучить, мучить хочешь!
Зачѣмъ тебѣ, зачѣмъ мое мученье,
Злорадный, незнакомый богъ?
Я вижу, да!
Въ полночный часъ подкрался ты ко мнѣ.
Скажи жъ, чего ты хочешь?
Меня тѣснишь и давишь ты,
И, право, черезчуръ ужъ близко!
Ты слушаешь дыханіе мое,
Подслушиваешь сердца бьенье, —
Да ты ревнуешь! Но къ кому жъ ревнуешь?
Прочь. Прочь! Куда —
Пробраться затѣваешь ты?
Ты въ сердце самое проникнуть хочешь?
Въ завѣтнѣйшіе помыслы проникнуть!
Безстыдный, ты чужой мнѣ, воръ!
Что хочешь выкрасть ты себѣ на долю
И что подслушать хочется тебѣ?
Что хочешь выпытать ты отъ меня, мучитель?
Божественный палачъ!
Ужъ не долженъ ли, какъ собака, я
Валяться предъ тобой, хвостомъ виляя
И отдаваясь, внѣ себя отъ страсти,
Тебѣ въ любви виляньемъ признаваться?
Напрасно трудишься,
Рази сильнѣй!
Какой уколъ ужасный!
Нѣтъ, не ищейка я тебѣ, — твоя добыча,
Безжалостный охотникъ,
Я плѣнникъ гордый твоя,
За облаками скрывшійся разбойникъ!
Скажи же, наконецъ, чаго,
Чаго, грабитель, отъ меня ты хочешь?
Какъ? Выкупа?
Какого же и сколько?
Потребуй много, — такъ твердитъ мнѣ гордость,
И кротко говори, — другой ея совѣтъ.
Такъ вотъ какъ? Да? Меня?
Меня ты хочешь?
Меня воспѣло, и всего?
А! такъ зачѣмъ же
Ты мучаешь меня, глупецъ, при этомъ?
Зачѣмъ терзаешь душу униженьемъ?..
— Дай мнѣ любви, кому меня согрѣть?
Горячую мнѣ руку протяни
И пламя рдѣющихъ углей для сердца дай мнѣ,
Мнѣ одинокому въ твоемъ уединеньи, —
Что ко врагамъ и семиричный ледъ,
Къ врагамъ стремиться научаетъ.
Ты самъ отдайся мнѣ,
Необоримый врагъ, —
Самъ — мнѣ!
Прочь! улетѣлъ! —
Умчался прочь —
Единственный товарищъ мой и врагъ,
Великій врагъ
И чуждый мнѣ опять
Божественный палачъ.
Нѣтъ!
Возвратись ко мнѣ
И съ пытками твоими:
Мои всѣ слезы льются за тобой,
И для тебя вдругъ загорѣлся снова
Огонь послѣдній на сердцѣ моемъ.
Вернись, вернись ко мнѣ, мой богъ — мое страданье,
И счастіе послѣднее мое!»...
Но тутъ Заратустра не могъ долѣе содерживать себя, схватилъ свою палку и ударилъ изъ всѣхъ силъ того, кто такъ горько жаловался. «Перестань, кричалъ онъ ему со злобнымъ смѣхомъ, перестань, комедіантъ! фальшивый монетчикъ! закоренѣлый лжецъ! Я узнаю тебя!
Я отогрѣю тебѣ ноги, злой чародѣй, я хорошо умѣю поджаривать такихъ, какъ ты!»
«Оставь, сказалъ старикъ и вскочилъ съ земли, не бей больше, о, Заратустра! Все это было только комедія!
Въ этомъ искусство мое; тебя самого хотѣлъ я испытать, подвергая тебя этому искусу! И, поистинѣ, ты разгадалъ меня!
Но и ты также — далъ мнѣ о себѣ немалое свидѣтельство: ты суровъ, ты, мудрый Заратустра! Суровые удары наносишь ты своими «истинами», сучковатая палка твоя вынуждаетъ у меня — эту истину!»
«Не льсти, отвѣчалъ Заратустра, все еще возбужденный и мрачно смотря на него, ты, закоренѣлый фигляръ! Ты лживъ: что толкуешь ты — объ истинѣ!
Ты, павлинъ изъ павлиновъ, ты, море тщеславія, что разыгрывалъ ты, предо мною, ты злой чародѣй, въ кого долженъ былъ я вѣрить, когда ты такъ горько жаловался?»
«Кающагося духомъ, сказалъ старикъ, его — представлялъ я: ты самъ изобрѣлъ нѣкогда это слово —
— поэтѣ и чародѣя, обратившаго наконецъ духъ свой противъ себя самого, преображеннаго, который замерзаетъ отъ своего плохого знанія и отъ своея дурной совѣсти.
И сознайся: нужно было много времени, о, Заратустра, прежде чѣмъ ты замѣтилъ искусство мое и ложь мою! Ты повѣрилъ въ мое горѣ, когда ты держалъ мнѣ голову обѣими руками, —
— я слышалъ, какъ ты горько жаловался: «его слишкомъ мало любили, слишкомъ мало любили!» Что я такъ далеко тебя обманулъ, этому радовались внутри меня злобѣ моя». «Ты, пожалуй, обманывалъ и болѣе хитрыхъ, чѣмъ я, сказалъ Заратустра сурово. Я не стерегусь обманщиковъ, ибо неосторожнымъ долженъ я быть: такъ хочетъ судьба моя.
Но ты — долженъ обманывать: настолько я знаю тебя! Слова твои всегда должны имѣть два, три, четыре смысла! Даже въ чемъ сознавался ты сейчасъ, не было для меня ни достаточной правдой, ни достаточной ложью!
Злой фальшивый монетчикъ, развѣ могъ бы ты поступать иначе! Даже болѣзнь свою нарумянилъ бы ты, еслибъ нагимъ показался врачу своему.
Точно также румянилъ ты предо мною ложь свою, когда говорилъ: «все это было только комедія!» Было въ этомъ и нѣчто серьезное, ибо и самъ ты отчасти такой же кающійся духомъ!
Я хорошо угадываю тебя: ты сталъ чародѣемъ для всѣхъ, но для себя не осталось у тебя больше ни лжи, ни лукавства, — ты самъ пересталъ быть для себя чародѣемъ!
Ты пожиналъ отвращеніе, какъ единственную истину свою. Нѣтъ ни одного правдиваго слова въ тебѣ, но еще правдивы уста твои: правдиво отвращеніе, прилипшее къ устамъ твоимъ».
— «Но кто же ты! воскликнулъ тутъ старый чародѣй надменнымъ голосомъ, кто смѣетъ такъ говорить со мною, самымъ великимъ среди живущихъ нынѣ?» — и зеленая молія сверкнула изъ его глазъ на Заратустру. Но тотчасъ же онъ измѣнился и сказалъ съ грустью;
«О, Заратустра, я усталъ, противны мнѣ искусства мои, я не великъ, для чего притворяюсь я! Но, ты знаешь это хорошо — я искалъ величія!
Великаго человѣка хотѣлъ я представлять и убѣдилъ въ этомъ многихъ: но эта ложь была свыше силъ моихъ. Объ нее разбиваюсь я.
О, Заратустра, все ложь во мнѣ: но что я разбиваюсь — это правда во мнѣ!»
«Это дѣлаетъ тебѣ честь, сказалъ Заратустра мрачно и смотря въ сторону, дѣлаетъ тебѣ честь, что искалъ ты величія, но это же и выдаетъ тебя. Ты не великъ.
Злой, старый чародѣй, это твое лучшее и самое честное, и я чту въ тебѣ то, что усталъ ты отъ себя и сказалъ: «я не великъ». »
За это чту я тебя какъ кающагося духомъ: даже если только на одинъ мигъ, но въ этотъ моментъ былъ ты — правдивъ.
Но скажи, чего, ищешь ты здѣсь въ лѣсахъ и на скалахъ моихъ? И если для меня лежалъ ты на дорогѣ, чего хотѣлъ ты отъ меня? —
— въ чемъ искушалъ ты меня?»
Такъ говорилъ Заратустра и глаза его сверкали. Старый чародѣй помолчалъ немного, потомъ сказалъ онъ:"Развѣ я искушалъ тебя? Я — только ищу.
О, Заратустра, я ищу кого-нибудь правдиваго, простого, справедливаго, недвусмысленнаго, человѣка честнаго во всѣхъ отношеніяхъ, сосуда мудрости, праведника знанія, великаго человѣка!
Развѣ ты не знаешь этого: о, Заратеусера? Я ищу Заратустру».
— Тутъ воцарилось долгое молчаніе между ними; Заратустра погрузился въ глубокое раздумье, такъ что даже закрылъ глаза, Но затѣмъ, возвратясь къ своему собесѣднику, онъ схватилъ чародѣя за руку и сказалъ ему вѣжливо и съ хитростью: «Ну, что-жъ! Туда вверхъ идетъ дорога, тамъ находится пещера Заратустры. Въ ней можешь ты искать, кого хотѣлъ бы ты найти.
И спроси совѣта у звѣрей моихъ, у орла моего и у змѣи моей: пусть помогутъ они тебѣ искать. Но пещера моя велика.
Правда, я тамъ — я не видѣлъ еще великаго человѣка. Для великаго грубъ еще сегодня глазъ даже самыхъ тонкихъ людей. Теперь царство толпы.
Многихъ встрѣчалъ я ужа, которые тянулись и надувались, а народъ кричалъ: «Вотъ великій человѣкъ!» Но что могутъ значить всѣ раздувательные мѣхи! Въ концѣ концовъ воздухъ выйдетъ изъ нихъ.
Въ концѣ концовъ лопается лягушка, которая слишкомъ долго надувалась: и воздухъ выйдетъ изъ нея. Ткнуть въ животъ надувшемуся, это называю я славной шуткою. Слушайте, дѣти!
Это сагодня принадлежитъ толпѣ: кто тамъ знаетъ еще, что велико и что мало! Кто искалъ тамъ успѣшно величія! Только глупецъ: и глупцы имѣютъ успѣхъ.
Ты ищешь великихъ людей, ты. странный глупецъ? Кто научилъ тебя искать ихъ? Развѣ теперь время для этого? О, злой искатель, въ чемъ — искушаешь ты меня?»
Такъ говорилъ Заратустра, утѣшенный въ сердцѣ своемъ, и пошелъ, смѣясь, своей дорогою.
И опять бѣжали ноги Заратустры по горамъ и лѣсамъ, и глаза его непрестанно искали, но нигдѣ не видно было, кого искали они, кто кричалъ о помощи и страдалъ великою скорбью. Всю дорогу однако радовался онъ въ сердцѣ своемъ и былъ полонъ признательности. «Какія хорошая вещи, говорилъ онъ, подарилъ мнѣ однако этотъ день, въ награду, что такъ скверно начался онъ! Какихъ рѣдкихъ собесѣдниковъ нашелъ я!
Долго придется пережевывать мнѣ слова ихъ, какъ хорошія хлѣбныя зерна; и зубамъ моимъ придется безпрерывно молоть ихъ, пока не потекутъ они въ душу мою, какъ молоко!»
Но когда дорога опять обогнула скалу, сразу измѣнился видъ мѣстности, и Заратустра вступилъ въ царство смерти. Здѣсь торчали черные и красные выступы скалъ: не было ни травы, ни деревьевъ, ни пѣнія птицъ. Ибо это была долина, которой избѣгали всѣ животныя, даже хищные звѣри; и только змѣи одной породы — безобразный, толстыя, зеленыя, состарившись, приползали сюда умирать, Поэтому называли пастухи эту долину: Смертью змѣй.
Но Заратустра погрузился въ мрачныя воспоминанія, ибо ему казалось, что однажды онъ уже стоялъ въ этой долинѣ. И много тяжелаго вспоминалось ему: такъ что шелъ онъ все тише и тише и наконецъ остановился совсѣмъ. Здѣсь, открывъ глаза, увидѣлъ онъ передъ собою что-то сидѣвшее на краю дороги, по виду напоминавшее человѣка или почти что человѣка, нѣчто невыразимое. И мгновенно охватилъ Заратустру великій стыдъ, что пришлось ему своими глазами увидѣлъ нѣчто подобное: покраснѣвъ до сѣдыхъ волосъ своихъ, отвернулся онъ и хотѣлъ уже бѣжать изъ этого несчастнаго мѣста Вдругъ мертвая пустыня огласилась шипѣвшими и хрипѣвшими звуками, поднимавшимися изъ самой земли, подобно тому, какъ ночью шипитъ и хрипитъ вода въ засорившейся водопроводной трубѣ; наконецъ эти звуки сложились въ человѣческій голосъ и человѣческую рѣчь: — и она такъ гласила:
«Заратустра! Заратустра! Разгадай загадку мою! Говори, говори! Что такое месть свидѣтелю?
Я предостерегаю тебя, здѣсь скользкій ледъ! Смотри, смотри, какъ бы гордость твоя не сломила здѣсь ногу себѣ!
Ты считаешь себя мудрымъ, ты, гордый Заратустра! Такъ разгадай же загадку, ты, искусный разгадчикъ, — загадку, которую представляю я! Скажи: кто я!»
— Но когда Заратустра услыхалъ слова эти, какъ думаете вы, что случилось съ душою его? Состраданіе овладѣло имъ, и вдругъ онъ упалъ ницъ, какъ дубъ, долго лопрстивляоийся многимъ дровосѣкамъ, тяжело, внезапно, пугая даже тѣхъ, кто хотѣлъ срубить его. Но вотъ онъ снова поднялся съ земли, и лицо его сдѣлалось суровымъ.
«Я отлично узнаю тебя, сказалъ онъ голосомъ, звучавшимъ, какъ мѣдь: ты убійца бога! Пусти меня.
Ты не вынесъ того, кто видѣлъ тебя, — кто всегда и насквозь видѣлъ тебя, — самаго безобразнаго человѣка! Ты отмстилъ этому свидѣтелю!»
Такъ говорилъ Заратустра и хотѣлъ идти, но невыразимыя схватилъ его за край одежды и снова сталъ клокотать и подыскивать слова. «Останься! сказалъ онъ наконецъ — — останься! Не проходи мимо! Я угадалъ, какая сѣкира сразила тебя: хвала тебѣ, о, Заратустра, что ты снова всталъ!
Ты угадалъ, я знаю это, каково тому, кто его убилъ, — убійцѣ бога. Останься! Присядь ко мнѣ, это будетъ не напрасно.
Къ кому же стремился я, какъ не къ тебѣ? Останься, сядь! Но не смотри на меня! Почти этимъ — безобразіе мое!
Они преслѣдуютъ меня: теперь ты послѣднее убѣжище мое. Не ненавистью своей, не погоней твоей: — о, надъ такимъ преслѣдованіемъ смѣялся бы я и радовался аму!
Развѣ успѣхъ не былъ доселѣ на сторонѣ хорошо преслѣдуемыхъ? И кто хорошо преслѣдуетъ, легко научится слѣдовать — по привычкѣ ходить по пятамъ! Но отъ ихъ состраданія —
— отъ ихъ состраданія бѣгу я и прибѣгаю къ тебѣ. О, Заратустра, защити меня, ты послѣднее убѣжища мое, ты единственный, разгадавшій меня:
— ты угадалъ, каково тому, кто убилъ его. Останься! И если ты хочешь идти, ты, нетерпѣливый: на ходи дорогою, какою я шалъ. Эта дорога плохая.
Ты сердишься, что я такъ долго болтаю? Что я даю уже совѣты тебѣ? Но знай, что это я, самый безобразный человѣкъ,
— у котораго самыя большія и тяжелыя ноги. Гдѣ я шелъ, тамъ дорога плохая. Я обращаю всѣ дороги въ смерть и позоръ.
Но по тому, какъ ты прошелъ молча мимо меня, какъ ты покраснѣлъ, я это видѣлъ: я узналъ въ тебѣ Заратустру.
Всякій другой бросилъ бы мнѣ милостыню свою, состраданіе твое: взоромъ и рѣчью. Но для этого — я недостаточно нищій, это угадалъ ты —
— для этого я слишкомъ богатъ, богатъ великимъ, ужаснымъ, самымъ безобразнымъ и невыразимымъ! Твой стыдъ, о, Заратустра, почтилъ меня!
Съ трудомъ ушелъ я изъ толпы сострадательныхъ, — чтобъ найти единственнаго, который — сегодня учитъ «состраданіе навязчиво», — тебя, о, Заратустра!
— будь оно божескимъ, будь оно человѣческимъ состраданіемъ: оно противорѣчитъ стыду. И нежеланіе помочь можетъ быть благороднѣе, чѣмъ эта услужливая добродѣтель.
Но состраданіе называется сегодня у всѣхъ маленькихъ людей самой добродѣтелью: — они не умѣютъ чтить великое несчастье, великое безобразіе, великую неудачу.
Черезъ головы всѣхъ ихъ смотрю я, какъ смотритъ собака черезъ спины овецъ, копошащихся въ стадахъ своихъ. Это маленькіе, доброшерстные, доброжелательные, сѣрые люди.
Какъ цапля, закинувъ голову, съ презрѣніемъ смотритъ поверхъ мелководныхъ прудовъ: такъ смотрю я поверхъ кипѣнія сѣрыхъ маленькихъ волнъ, маленькихъ желаній и маленькихъ душъ.
Давно уже дано имъ право, этимъ маленькимъ людямъ: такъ что дана имъ наконецъ и вялтеь — теперь учатъ они: «хорошо только то, что маленькіе люди называютъ хорошимъ».
И «истиной» называется сегодня то, о чемъ говорилъ проповѣдникъ, самъ вышедшій изъ нихъ, этотъ странный святой и защитникъ маленькихъ людей. который свидѣтельствовалъ о себѣ «я — истина».
Этотъ нескромный давно уже сдѣлалъ маленькихъ людей горделивыми — онъ, учившій огромному заблужденію, когда онъ училъ «я — истина».
Отвѣтили ли нескромному когда-нибудь вѣжливо? — Но ты, о, Заратустра, прошелъ мимо него и говорилъ: «Нѣтъ! Нѣтъ! Трижды нѣтъ!»
Ты предостерегалъ отъ его заблужденія, ты первый предостерегалъ отъ состраданія — не всѣхъ и не каждаго, но себя и подобныхъ тебѣ.
Ты стыдишься стыда великихъ страданій; и поистинѣ, когда ты говоришь: «отъ состраданія приближается тяжелая туча, берегитесь, люди!»
— когда ты учишь: «всѣ созидающіе тверды, всякая великая любовь выше ихъ состраданія»: о, Заратустра, какъ хорошо кажешься ты мнѣ изучившимъ знаменія времени!
Но и ты самъ — остерегайся ты самъ своего состраданія! Ибо многіе находятся на пути къ тебѣ, многіе страждущіе, сомнѣвающіеся, отчаивающіеся, утопающіе, замерзающее. —
Я предостерегаю тебя и противъ меня. Ты разгадалъ мою лучшую, мою худшую загадку, меня самого и что свершилъ я. Я знаю сѣкиру, тебя поразившую.
Но онъ — долженъ былъ умереть: онъ видѣлъ глазами, которые все видѣли, — онъ видѣлъ глубины и бездны человѣка, весь его скрытый позоръ и безобразіе.
Его страданіе не знало стыда: онъ проникалъ въ мои самые грязные закоулки. Самый любопытный, сверхъ-назойливый, сверхъ-сострадательный долженъ былъ умереть.
Онъ видѣлъ всегда меня: этому свидѣтелю хотѣлъ я отмстить — или самому не жить.
Богъ, который все видѣлъ, не исключая и человѣка: этотъ богъ долженъ былъ умереть! Человѣкъ не выноситъ, чтобъ такой свидѣтель жилъ».
Такъ говорилъ самыя безобразный человѣкъ. Заратустра же всталъ и собирался уходить: ибо его знобило до самыхъ внутренностей.
«Ты, невыразимый, сказалъ онъ, ты предостерегъ меня отъ своего пути. Въ благодарность за это хвалю я тебѣ моя путь. Смотри, тамъ вверху пещера Заратустры.
Моя пещера велика и глубока, и много закоулковъ въ ней; тамъ находить самый скрытый сокровенное мѣсто свое.
И по близости есть сотни расщелинъ и сотни убѣжищъ для животныхъ пресмыкающихся, порхающихъ и прыгающихъ.
Ты, изгнанный, самъ себя изгнавшій ты не хочешь жить среди людей и человѣческаго состраданія? Ну,, что-жъ, дѣлай, какъ я! Такъ научишься ты у меня; только тотъ, кто дѣйствуетъ, учится.
И прежде всего разговаривай съ моими животными! Самое гордое животное и самое умное животное — пусть будутъ для насъ обоихъ вѣрными совѣтчиками!»
Такъ сказалъ Заратустра и пошелъ своей дорогою, еще задумчивѣе и еще медленнѣе, чѣмъ прежде: ибо онъ вопрошалъ себя о многомъ и не легко находилъ отвѣты.
«Какъ бѣденъ однако человѣкъ! думалъ онъ въ сердцѣ своемъ, какъ безобразенъ, какъ онъ хрипитъ, какъ полонъ скрытаго позора!
Мнѣ говорятъ, что человѣкъ любитъ себя самого: ахъ, какъ велико должно быть это себялюбіе! Какъ много презрѣнія противустоитъ ему!
И этотъ столько же любилъ себя, сколько презиралъ себя, — по моему, онъ великій любящій и великій презирающій.
Никого еще не встрѣчалъ я, кто бы глубже презиралъ себя: а это и есть высота. Горе, быть можетъ, это былъ высшій человѣкъ, чай крикъ я слышалъ?
— Я люблю великихъ презирающихъ. Но человѣкъ есть нѣчто, что должно превзойти».
Когда Заратустра покинулъ самаго безобразнаго человѣка, ему стало холодно и онъ почувствовалъ себя одинокимъ; ибо много холоднаго и одинокаго пронеслось по чувствамъ его, такъ что члены его холодѣли. Но поднимаясь все дальше и дальше, по го рамъ и долинамъ, миновавъ зеленыя пастбища и пустое, каменистое русло, гдѣ прежде нетерпѣливый ручей пролагалъ сабѣ ложа: ему сразу стало теплѣе, и сердце его укрѣпилось.
«Что со мной? спросилъ онъ себя, что-то теплое и живое подкрѣпляетъ меня, оно должно быть вблизи отъ меня,
Уже я не такъ одинокъ, невѣдомые спутники и братья бродятъ вокругъ меня, ихъ теплое дыханіе волнуетъ мнѣ душу».
Осматриваясь кругомъ и ища утѣшителей въ одиночествѣ твоемъ, онъ увидѣлъ коровъ, столпившихся на возвышсніи; ихъ близость и запахъ согрѣли сердца его. Повидимому, эти коровы внимательно слушали человѣка, говорившаго къ нимъ, и не обращали вниманія на вновь прибывшаго.
Когда же Заратустра подошелъ совсѣмъ близко къ нимъ, услыхалъ онъ отчетливо человѣческій голосъ изъ среды коровъ; и видно было, что всѣ онѣ повернули свои головы къ говорившему.
Тогда Заратустра стремительно бросился на возвышеніе и разогналъ коровъ, ибо онъ боялся, чтобъ здѣсь не случилось съ кѣмъ-нибудь несчастій, которому едва-ли помогло бы состраданіе коровъ. Но въ этомъ онъ ошибся; ибо передъ нимъ сидѣлъ человѣкъ на землѣ и, казалось, убѣждалъ животныхъ, чтобъ они не боялись его, — миролюбивый человѣкъ и нагорный проповѣдникъ, изъ глазъ котораго проповѣдовала сама доброта. «Чего ищешь ты здѣсь?» воскликнулъ Заратустра съ удивленіемъ.
«Чего я здѣсь ищу? отвѣчалъ онъ: того же самаго, чего ищешь и ты, нарушитель мира! ищу счастья на землѣ.
Ему хотѣлъ я научиться у этихъ асссвъ. Ибо, знаешь ли, половину утра говорю я къ нимъ, и онѣ только что собирались отвѣчать мнѣ. Зачѣмъ помѣшалъ ты имъ?
Если мы не вернемся назадъ и не будемъ какъ коровы, мы не войдемъ въ царство небесное. Ибо одному должны мы научиться у нихъ: пережевыванію.
И поистинѣ, еслибъ человѣкъ пріобрѣлъ цѣлый міръ и не научился одному, — пережевыванію: какая польза была бы ему! Онъ не избавился бы отъ скорби своей,
— отъ великой скорби своей: но она называется сегодня отвращеніемъ. А у кого же сегодня сердце, уста и глаза не полны отвращеніемъ? И у тебя! И у тебя! Но взгляни на этихъ коровъ!» —
Такъ говорилъ нагорный проповѣдникъ и поднялъ взоръ свой на Заратустру, — ибо до сей поры глядѣлъ онъ съ любовью на коровъ: и вдругъ преобразился онъ. «Кто это, съ кѣмъ говорю я? воскликнулъ онъ въ испугѣ и вскочилъ съ земли.
Это человѣкъ свободный отъ отвращенія, это самъ Заратустра, побѣдитель великаго отвращенія, это глаза, это уста, это сердце самого Заратустры».
И, говоря это, онъ, съ глазами полными слезъ, поцѣловалъ руку тому, кому онъ говорилъ, и велъ себя совсѣмъ какъ тотъ, кому неожиданно падаетъ съ неба драгоцѣнный д-ръ или сокровище. А коровы смотрѣли на все это и удивлялись.
«Не говори обо мнѣ ты, странный, дорогой мечтатель! сказалъ Заратустра, защищаясь отъ его нѣжности, говори сперва о себѣ! Не тотъ ли ты добровольный нищій, который нѣкогда отказался отъ большого богатства, —
— который устыдился богатства своего и богатыхъ и бѣжалъ къ самымъ бѣднымъ, чтобъ отдать имъ избытокъ свой и сердце свое? Но они не приняли его».
«Но они не приняли меня, сказалъ добровольный нищій, ты хорошо знаешь это. Такъ что пошелъ я наконецъ къ звѣрямъ и коровамъ этимъ».
«Тамъ научился ты, прервалъ Заратустра говорившаго, насколько труднѣе умѣть дарить, чѣмъ умѣть брать, и что хорошо дарить есть искусство, и при томъ высшее, самое мудреное искусство доброты».
«Особенно въ наши дни, отвѣчалъ добровольный нищій: особенно теперь, когда все низкое возмутилось, стало недовѣрчивымъ и гордымъ по своему: на манеръ толпы.
Ибо, ты знаешь, насталъ часъ великаго возстанія толпы и рабовъ, возстанія гибельнаго, долгаго и медлительнаго: оно все ростетъ и ростетъ!
Теперь возмущаетъ низшихъ всякос благодѣяніе и пренебрежительная милостыня; и тѣ, кто слишкомъ богатъ, пусть будутъ насторожѣ!
Кто сегодня, подобно пузатой бутылкѣ, сочится сквозь слишкомъ узкое горлышко: — у такихъ бутылей любятъ теперь отбивать горлышко.
Похотливая алчность, желчная зависть, подавленная мстительность, гордость толпы; все это бросилось мнѣ въ глаза. Ужа не вѣрно, что нищіе блаженны. Но царство небесное у коровъ».
«А почему же оно не у богатыхъ?» спросилъ испытующе Заратустра, отгоняя коровъ, которыя дружески обнюхивали миролюбиваго проповѣдника.
«Къ чему испытуешь ты меня? отвѣчалъ онъ. Ты тамъ знаешь это лучше меня. Что же гнало мсня къ самымъ бѣднымъ, о Заратустра? развѣ не отвращеніе къ нашимъ богачамъ?
— къ каторжникамъ богатства, извлекающимъ выгоды свои изъ всякаго мусора съ холодными глазами и похотливыми мыслями, къ этой черни, отъ которой подымается къ небу зловоніе.
— къ этой раззолоченной, лживой черни, предки которой были ворами или стервятниками или тряпичниками, падкими до женщинъ, похотливыми и забывчивыми: — ибо всѣ они недалеко ушли отъ блудницы —
Чернь сверху, чернь снизу! Что значить сегодня «бѣдный» и «богатый»! Эту разницу забылъ я, — и бѣжалъ я все дальше и дальше, пока я на пришелъ къ этимъ коровамъ».
Такъ говорилъ миролюбивый проповѣдникъ, а самъ тяжело дышалъ и потѣлъ при своихъ словахъ: такъ что коровы снова удивлялись. Но Заратустра, пока онъ такъ жестко говорилъ, смотрѣлъ ему съ улыбкою въ лицо и молча качалъ при этомъ головою.
«Ты дѣлаешь надъ собою насиліе, ты, нагорный проповѣдникъ, употребляя такія жесткія слова. Для такой жесткости не годятся ни твои уста, ни твои глаза.
И, какъ мнѣ кажется, даже желудокъ твой: ему противны всякій гнѣвъ и всякая ненависть съ пѣною. Твой желудокъ требуетъ болѣе мягкой пищи: ты не любитель мяса.
Скорѣе кажешься ты мнѣ любителемъ растительной пищи и собирателемъ травъ и корней. Быть можетъ, жуешь ты зерна. Во всякомъ случаѣ ты не находишь удовольствія въ мясѣ и любишь медъ».
«Ты угадалъ, отвѣчалъ добровольный нищій съ облегченнымъ сердцемъ. Я люблю медъ и жую зерна, ибо я ищу, что вкусно и дѣлаетъ дыханіе чистымъ:
— а также что требуетъ много времени и надъ чѣмъ трудятся цѣлые дни рты кроткихъ лѣнтяевъ и тунеядцевъ.
Но дальше всѣхъ ушли въ этомъ эти коровы: онѣ выдумали пережевыванье и лежанЬе на солнцѣ. И онѣ воздерживаются отъ всякихъ тяжелыхъ мыслей, отъ которыхъ пучитъ сердце».
«Ну, что-жъ! сказалъ Заратустра: тебѣ бы слѣдовало посмотрѣть также моихъ звѣрей, орлѣ моего и змѣю мою, — равныхъ имъ не существуетъ теперь на землѣ.
Смотри, тамъ дорога ведетъ къ пещерѣ моей: будь гостемъ ея эту ночь. И поговори со звѣрями моими о счастьи звѣрей, — — пока я самъ не вернусь. А теперь меня поспѣшно отзываетъ отъ тебя крикъ о помощи. Также наѣдешь ты новый медъ у меня, въ свѣжихъ янтарныхъ сотахъ: ѣшь его!
А теперь простись поскорѣе со своими коровами, странный, дорогой мечтатель! какъ бы тебѣ тяжело это не было. Ибо это лучшіе учители твои и друзья!» —
— «За исключеніемъ одного: котораго я люблю еще больше, отвѣчалъ добровольный нищій. Ты самъ добрый и лучше еще, чѣмъ всякая корова, о, Заратустра!»
«Прочь уходи отъ меня! ты, низкій льстецъ! закричалъ Заратустра со злобою, зачѣмъ портишь ты меня такой похвалой и медомъ лести?»
«Прочь, прочь отъ меня!» закричалъ онъ еще разъ и замахнулся своей палкой на нѣжнаго нищаго; но тотъ поспѣшно бѣжалъ отъ него.
Но едва убѣжалъ добровольный нищій, и Заратустра остался опять одинъ съ собою, какъ услыхалъ онъ позади себя новый голосъ, взывавшій: «Стой! Заратустра! Подожди же меня! Вѣдь это я, о, Заратустра, я, тѣнь твоя!» Но Заратустра не остановился, ибо внезапная досада овладѣла имъ, что такое скопленіе въ горахъ у него. «Куда же дѣвалось уединеніе мое? говорилъ онъ.
Поистинѣ, это становится слишкомъ много для меня; эти горы кишатъ людьми, царство мое уже не отъ міра сего, мнѣ нужны новыя горы.
Моя тѣнь зоветъ меня? Что мнѣ до тѣни моей! Пусть бѣжитъ за мною! я — убѣгу отъ нея».
Такъ говорилъ Заратустра въ сердцѣ своемъ и бѣжалъ дальше. Но тотъ, кто былъ позади его, слѣдовалъ за нимъ: такъ что образовалось трое бѣгущихъ одинъ за другимъ, — впереди бѣжалъ добровольный нищій, потомъ Заратустра и позади всѣхъ тѣнь его. Но недолго бѣжали они такъ, ибо Заратустра скоро созналъ безуміе свое и сразу отряхнулъ съ себя всякую досаду и всякое отвращеніе.
«Какъ! говорилъ онъ, развѣ самыя смѣшныя вещи съ давнихъ поръ не случались съ нами, старыми отшельниками и святыми?
Поистинѣ, безуміе мое сильно выросло въ горахъ. И вотъ теперь слышу я, какъ шесть старыхъ ногъ, принадлежащихъ безумцамъ, бѣгутъ одна за другой!
Но развѣ Заратустра имѣетъ право бояться какой-нибудь тѣни? И наконецъ, мнѣ кажется, что ноги ея длиннѣе моихъ».
Такъ говорилъ Заратустра, смѣясь глазами и всѣмъ нутромъ своимъ; онъ остановился и быстро обернулся назадъ, такъ что чуть не опрокинулъ на землю тѣнь, которая преслѣдовала его: такъ близко слѣдовала она по пятамъ его, и такъ слаба была она. Ибо, когда онъ измѣрилъ ее глазами, испугался онъ, какъ передъ внезапнымъ призракомъ: такъ худъ, черенъ, истощенъ и старъ былъ этотъ преслѣдователь.
«Кто ты? спросилъ Заратустра грубо, что дѣлаешь ты здѣсь? И почему называешь ты себя моей тѣнью? Ты не нравишься мнѣ».
«Прости меня, отвѣчала тѣнь, что это я; и если я тебѣ на нравлюсь, ну, что-жъ! о, Заратустра, я хвалю тебя и твой хорошій вкусъ.
Я — странникъ, который уже много ходилъ по пятамъ твоимъ: вѣчно въ дорогѣ, но безъ цѣли и даже безъ родины: такъ что мнѣ, поистинѣ, немногаго недостаетъ для вѣчнаго жида, только что не вѣченъ я и не жидъ.
Какъ? Неужели должна я всегда быть въ пути? Увлекаемой и гонимой каждымъ вѣтромъ? О, земля, ты стала для меня слишкомъ круглой!
На всякой поверхности побывала я уже; какъ усталая пыль, спала я на зеркалахъ и оконныхъ стеклахъ: все беретъ отъ меня, но ничто не даетъ, я становлюсь тощей — почти похожу я на тѣнь.
Но за тобой, о, Заратустра, я слѣдовала и преслѣдовала тебя дольше всего, и если я пряталась отъ тебя, все таки я была твоей вѣрной тѣнью: гдѣ ты только садился, садилась и я.
Съ тобой обошла я самые далекіе, самые холодные міры, какъ призракъ, которому нравится бѣгать зимою по крышамъ и по снѣгу.
Вмѣстѣ съ тобою стремилась я ко всему запретному, самому дурному и дальнему: и если что-нибудь во мнѣ можетъ быть названо добродѣтелью, такъ это то, что не боялась я никакого запрета.
Вмѣстѣ съ тобою разбила я все, что когда-либо чтило сердце мое, всѣ пограничные столбы и всѣхъ идоловъ опрокинула я, за самыми опасными желаніями гонялась я, — поистинѣ, по всѣмъ преступленіямъ однажды прошлась я.
Вмѣстѣ съ тобою разучилась я вѣрѣ въ слова, цѣнности и великія имена. Когда чортъ мѣняетъ кожу, не отпадаетъ ли тогда также и имя его? Ибо имя есть только кожа. И самъ чортъ, быть можетъ, — только кожа. «Нѣтъ истины, все дозволено»; такъ убѣждала я себя. Въ самыя холодныя воды погружалась я съ сердцемъ и головою. Ахъ, какъ часто стояла я поэтому нагая и красная, какъ ракъ!
Ахъ, куда дѣвалось все доброе, и весь стыдъ, и вся вѣра въ добрыхъ! Ахъ, куда дѣвалась та лживая невинность, которой нѣкогда обладала я, невинность добрыхъ и ихъ благородной лжи!
Слишкомъ часто, поистинѣ, слѣдовала я по пятамъ за истиной: и она грубо отвергала меня. Много разъ думала я, что лгу, и только тогда прикасалась я — къ истинѣ.
Слишкомъ многое прояснилось для меня: теперь оно уже не касается меня. Уже ничто не живо, что я люблю, — какъ могла бы я еще любить самое себя?
«Жить, какъ мнѣ нравится, или вовсе не жить»: такъ хочу я, такъ хочетъ даже святой. Но, увы! есть ли еще для меня — радость?
Есть ли еще у меня — цѣль? Пристань, куда бѣжитъ корабль мой?
Попутный вѣтеръ? Ахъ, только тотъ, кто знаетъ, куда онъ ѣдетъ, знаетъ также, какой вѣтеръ попутный ему.
Что еще осталось мнѣ? Усталое, дерзкое сердце; безпокойная воля; крылья негодныя, чтобъ летать; разбитый плззоиочный столбъ.
А это исканіе своего дома: о, Заратустрѣ, ты вѣдь знаешъ, это исканіе было наказаніемъ моимъ, оно пожираетъ меня.
«Гдѣ — домъ моя?» Я спрашиваю о немъ, ищу и искала его, и нигдѣ не нашла. О, вѣчное вездѣ, о, вѣчное нигдѣ, о, вѣчное — напрасно!»
Такъ говорила тѣнь, и лицо Заратустры вытягивалось при словахъ ея. «Да, ты — моя тѣнь, сказалъ онъ наконецъ съ грустью.
И не малая опасность грозить тебѣ, ты, свободный духъ и странникъ! Плохой день былъ у тебя; тмсесй: какъ бы не наступилъ еще худшій вечеръ!
Такимъ безпокойнымъ, какъ ты, можетъ наконецъ даже тюрьма показаться блаженствомъ. Видѣла ли ты когда-нибудь, какъ спятъ заключенные преступники? Они спятъ спокойно, они наслаждаются впервыѣ своей безопасностью.
Берегись, чтобы тебя, наконецъ, не уловила въ сѣти какая-нибудь узкая вѣра, какое-нибудь жестокое, суровое заблужденіе! Ибо теперь соблазняетъ и искушаетъ тебя все узкое и твердое.
Ты утратила цѣль; увы, какъ утѣшиться тебѣ въ этой утратѣ? Вмѣстѣ съ тѣмъ ты — потеряла и дорогу!
Бѣдный, блуждающій мечтатель, уставшій мотылекъ! не хочешь ли ты на этотъ вечеръ имѣть пристанище и отдыхъ? Такъ иди вверхъ въ пещеру мою!
Эта дорога ведетъ къ пещерѣ моей. А теперь я скорѣе убѣгу отъ тебя. Уже ложится какъ бы тѣнь на меня.
Я побѣгу одинъ, чтобы опять стало свѣтло вокругъ меня. Къ тому же я еще долго долженъ быть веселъ и на ногахъ. Вечеромъ же будутъ у меня — танцы?»
Такъ говорилъ Заратустра.
И Заратустра все бѣжалъ, и не находилъ никого больше. Онъ былъ одинъ и продолжалъ встрѣчать только себя, онъ наслаждался и упивался своимъ одиночествомъ, и думалъ о хорошихъ вещахъ, — въ теченіе цѣлыхъ часовъ. Въ полуденный часъ, когда солнце стояло прямо надъ головой Заратустры, проходилъ онъ мимо стараго дерева, кривого и суковатаго, которое кругомъ было охвачено богатой любовью виноградной лозы и скрыто отъ себя самого: съ наго свѣшивались путнику въ изобиліи желтые грозди. Тогда захотѣлось ему утолить маленькую жажду и сорвать одну кисть; но едва протянулъ онъ къ ней руку, какъ овладѣло имъ другое желаніе, болѣе сильное: лечь подъ деревомъ въ самый полдѣнь и уснуть.
Такъ и сдѣлалъ Заратустра; и только что онъ легъ на землю, среди таинственной тиши пестраго луга, какъ забылъ уже о твоей маленькой жаждѣ и заснулъ. Ибо, какъ гласитъ поговорка Заратустры: одно бываетъ необходимѣе другого. Только глаза его оставались открытыми; — ибо они не могли до сыта насмотрѣться и насладиться деревомъ и любовью къ нему виноградной лозы. Но засыпая, такъ говорилъ Заратустра въ сердцѣ твоемъ:
«Тиша! Тиша! На сталъ ли міръ совершененъ? Что-жъ однако происходитъ со мной?
Какъ легкій вѣтерокъ невидимо танцуетъ по гладкому морю, легкій какъ перышко: такъ — сонъ танцуетъ на мнѣ.
Глазъ не смыкаетъ онъ мнѣ: душу оставляетъ онъ бодрствовать. Легокъ онъ, поистинѣ! легокъ, какъ перышко.
Онъ убѣждаетъ меня, я не знаю какъ? онъ дотрогивается внутри меня ласкающей рукою, онъ принуждаетъ меня. Да, онъ принуждаетъ мою душу потягиваться: —
— какой она становится длинной и усталой, моя странная душа! Неужели вечеръ седьмого дня пришелся для нея какъ разъ въ полдень? Ужъ не блуждала ли она слишкомъ долго, блаженная, среди добрыхъ и зрѣлыхъ вещей?
Долго потягивается она, — все больше и больше! она лежитъ тихо, странная душа моя. Слишкомъ ужъ много добраго вкусила она; эта золотая печаль гнететъ не, она сковываетъ уста.
— Какъ корабль, зашедшій въ самую тихую пристань свою — теперь опирается онъ на землю, усталый отъ долгихъ странствій и невѣдомыхъ мссѣѣ. Развѣ земля не надежнѣе?
Когда такой корабль пристаетъ къ берегу, жмется къ нему: — тогда достаточно, чтобъ паукъ протянулъ отъ земли къ нему паутину свою. Въ болѣе крѣпкой веревкѣ нѣтъ надобности.
Какъ такой усталый корабль въ тихой пристани: такъ отдыхаю и я теперь близъ земли, преданный, довѣрчивый, ожидающій, привязанный къ ней тончайшими нитями.
О, счастье! О, счастье! Не хочешь ли ты запѣть, о, душа моя? Ты лежишь въ травѣ. Но теперь таинственный, торжественный часъ, когда ни одинъ пастухъ не играетъ на свирѣли своей.
Берегись! Жаркій полдень спитъ на нивахъ. Не пой! Тише! Міръ совершененъ.
Не пой, ты птица луговъ, о, душа моя! Не говори даже шопотомъ! Смотри — кругомъ тишина! старый полдень спить, онъ шевелить губами: не пьетъ ли онъ сейчасъ каплю счастія —
— старую, потемнѣвшую каплю золотого счастія, золотого вина? Счастье пробѣгаетъ по немъ, его счастье смѣется. Такъ смѣется богъ. Тише!
«Для счастья, какъ мало надо для счастья!» Такъ говорилъ я когда-то и считалъ себя мудрымъ. Но это была хула, этому научился я теперь. Мудрые безумцы говорятъ лучше.
Ибо все самое малое, самое тихое, самое легкое, шорохъ ящерицы, дуновеніе, мгновеніе, мигъ — малое количество составляетъ качество лучшаго счастья. Тише!
— Что случилось со мною: слушай! Не улетѣло ли время? Не падаю ли я? Не упалъ ли я — въ колодезь вѣчности?
— Что происходитъ со мною? Тише! Меня кольнуло о, горе! — въ сердце? Въ самое сердце! О, разбейся, разбейся, сердце, послѣ такого счастья, послѣ такого укола:
— Какъ? Не сталъ ли міръ сейчасъ совершененъ? Круглымъ и зрѣлымъ? О, золотой круглый дискъ — куда летитъ онъ? Развѣ я бѣгу за нимъ! Тише!
Тише» — (тутъ Заратустра потянулся и почувствовалъ, что спитъ).
«Веюѣ. лай, ты, сонливецъ! говорилъ онъ самому себѣ. Ты, спящій въ полдень! Ну, вставайте, вы, старый ноги! Уже пора, давно пора, еще добрый конецъ пути остался вамъ.
Теперь вы выспались, долго ли спали вы? Половину вѣчности! Ну, леталай теперь, мое старое сердце!
Много ли нужно тебѣ времени послѣ такого сна — чтобъ проснуться?»
(Но тутъ онъ снова заснулъ, а душа его противилась, защищалась и опять легла) — «Оставь же меня! Тише! Не сталъ ли міръ сейчасъ совершененъ? О, золотой круглый, дискъ!»
«Вставай, говорилъ Заратустра, ты, маленькая воровка, лѣнтяйка! Какъ? Все еще потягиваться, зѣвать, вздыхать и падать въ глубокіе колодцы?
Кто же ты, о, душа моя!» (и тутъ испугался онъ, ибо солнечный лучъ упалъ съ неба на лицо ему).
«О, небо надо мной, сказалъ онъ вздыхая и сѣлъ, ты глядишь на меня? Ты слушаешь странную душу мою?
Когда выпьешь ты эту каплю росы, упавшую на все земное, — когда выпьешь ты эту странную душу —
— когда, колодезь вѣчности! ты радостная, ужасающая полуденная бездна! когда обратно втянешь ты въ себя мою душу?»
Такъ говорилъ Заратустра и поднялся съ ложа своего у дерева, какъ будто послѣ страннаго опьяненія; а солнце все еще стояло прямо надъ головою его. Изъ этого можно заключить справедливо, что Заратустра въ тотъ разъ спалъ недолго.
Лишь поздно вечерамъ, послѣ долгихъ, напрасныхъ исканій, Заратустра опять вернулся къ пещерѣ лосей. Но когда онъ остановился передъ нею не болѣе, какъ въ двадцати шагахъ, случилось то, чего онъ теперь ожидалъ всего менѣе: снова услыхалъ онъ великій крикъ о помощи. И, странно! на этотъ разъ крикъ исходилъ изъ его собственной пещеры. Но это былъ долгій, сложный, странный крикъ, и Заратустра ясно различалъ, что онъ состоитъ изъ многихъ голосовъ: только издали можно было принять его за крикъ изъ однихъ только устъ.
Тогда Заратустра бросился къ пещерѣ своей, и вотъ какое зрѣлища ожидало его тотчасъ послѣ этого хора! Тамъ сидѣли въ сборѣ всѣ, съ кѣмъ провелъ онъ дань: король направо и король налѣво, старый чародѣй, папа, добровольный нищій, тѣнь, совѣстливый духомъ, мрачный прорицатель и оселъ; а самый безобразный человѣкъ надѣлъ на себя корону и опоясался двумя красными поясами — ибо онъ любилъ, какъ всѣ безобразные, красиво одѣваться.
Посреди же этого печальнаго общества стоялъ орелъ Заратустры, взъерошенный и тревожный, ибо онъ долженъ былъ на многое отвѣчать, на что у гордости его не было отвѣта; а мудрая змѣя висѣла вокругъ шеи его.
На все это смотрѣлъ Заратустра съ великимъ удивленіемъ; затѣмъ разглядѣлъ онъ отдѣльно каждаго изъ гостей своихъ съ снисходительнымъ любопытствомъ, читалъ въ душѣ ихъ и удивлялся снова. Тѣмъ временемъ собравшіеся поднялись съ мѣстъ своихъ и почтительно ожидали, чтобъ Заратустра заговорилъ. Заратустра же говорилъ такъ:
«Вы, отчаявшіеся! Вы, странные люди! Это вашъ крикъ о помощи слышалъ я? И теперь знаю я, гдѣ надо искать того, кого тщетно искалъ я сегодня: высшаго человѣка: —
— въ моей собственной пещерѣ сидитъ онъ, высшій человѣкъ! Но чему удивляюсь я! Не самъ ли я привлекъ его къ себѣ медовыми жертвами и хитрыми приманками счастья своего?
Однако, мнѣ кажется, что вы не годитесь для совмѣстнаго обществѣ, вы, взывающіе о помощи, вы смущаете сердце другъ другу, сидя здѣсь вмѣстѣ? Сперва долженъ придти нѣкто,
— нѣкто, который опять заставитъ васъ смѣяться, добрый, веселый шутникъ, танцоръ, вѣтеръ, сорви-голова, какой-нибудь старый безумецъ: — какъ кажется вамъ?
Но простите мнѣ, вы, отчаявшіеся, что я обращаюсь къ вамъ съ такой ничтожной рѣчью, недостойной, поистинѣ, такихъ гостей! Но вы не догадываетесь, что дѣлаетъ бодрымъ сердце мое: —
— вы сами дѣлаете это и видъ вашъ, простите мнѣ! Ибо всякій, кто смотритъ на отчаявшагося, становится бодрымъ. Чтобъ утѣшить отчаявшагося — для этого считаетъ себя каждый достаточно сильнымъ.
Мнѣ самому придали вы эту силу, — драгоцѣнный даръ, мои высокіе гости! Настоящій подарокъ гостей! Ну, что-жъ, не сердитесь, что я предлагаю вамъ свой.
Здѣсь царство мое и владѣнія мои: но все мое на этотъ вечеръ и эту ночь должно быть и вашимъ. Пусть звѣри мои служатъ вамъ: пусть будетъ пещера моя мѣстомъ отдохновенія вашего!
Въ моемъ домѣ, у очага моего никто не долженъ отчаиваться, въ моихъ владѣніяхъ защищаю я каждаго отъ дикихъ звѣрей его. И первое, что предлагаю я вамъ: безопасность!
Второе же: мой мизинецъ. И если онъ у васъ, возьмите и всю руку, ну, что-жъ! и сердце въ придачу! Милости просимъ, поклонъ вамъ, желанные гости мои!»
Такъ говорилъ Заратустра и смѣялся полный любви и злобы. Послѣ этого привѣтствія гости его вторично поклонились ему въ почтительномъ молчаніи; король же направо отвѣчалъ ему отъ ихъ имени.
«По тому, о, Заратустра, какъ ты предложилъ намъ руку и привѣтъ свой, узнаемъ мы въ тебѣ Заратустру. Ты унизился передъ нами, почти оскорбилъ наше уваженіе къ тебѣ: —
— но кто сумѣлъ бы, какъ ты, унизиться съ такой гордостью? Это ободряетъ насъ самихъ, это услада для глазъ и сердецъ нашихъ.
Чтобъ видѣть только это, мы охотно поднялись бы на болѣе высокія горы, чѣмъ эта гора. Ибо, какъ любители зрѣлищъ, пришли мы, мы хотѣли видѣть, что дѣлаетъ яснымъ печальный взоръ.
И вотъ, уже прекратился всякій крикъ нашъ о помощи. Уже открыты мысли и сердца наши и восхищены. Немного надо: и наше мужество станетъ бодрымъ.
Ничего, о, Заратустра, не ростетъ на землѣ болѣе радостнаго, какъ высокая, сильная воля: она прекраснѣйшее изъ произведеній ея. Цѣлый ландшафтъ оживляется отъ одного такого дерева.
Съ кедромъ сравниваю я, о, Заратустра, всякаго, кто выростаетъ подобно тебѣ: высокій, молчаливый, твердый, одинокій, сдѣланный изъ лучшаго гибкаго дерева, прекрасный, —
— простирающій крѣпкія зеленыя вѣтви за предѣлы господства своего, энергично вопрошающій вѣтры и бурю и все, что отъ вѣка близко къ высотамъ,
— еще энергичнѣе отвѣчающій, повелѣвающій, побѣдоносный: о, кто бы ни поднялся на высокія горы, чтобъ только посмотрѣть на такія деревья?
Подъ деревомъ твоимъ, о, Заратустра, оживляется и печальный и неудачникъ, при видѣ тебя успокоивается безпокойный, и исцѣляется сердце его.
И, поистинѣ, на гору твою и къ дереву твоему обращены сегодня многіе взоры: возникло великое томленіе, и многіе научились спрашивать: кто такой Заратустра?
И всѣ, кому ты нѣкогда по каплямъ вливалъ въ уши пѣсню свою и медъ свой: всѣ, кто прятался, кто жилъ одиноко или вдвоемъ, заговорили сразу къ сердцу своему:
«Живъ ли еще Заратустра? Не стоитъ больше жить, все равно, все тщетно: — мы должны жить съ Заратустрой!»
«Почему не приходитъ тотъ, кто такъ давно возвѣстилъ о себѣ? такъ вопрошаютъ многіе; не поглотило ли его одиночество? Или мы должны сами пойти къ нему?»
Теперь случается, что само одиночество перетлѣло и распадается, подобно могилѣ, которая распадается и не можетъ больше держать мертвецовъ своихъ Всюду видны воскресшіе.
Теперь волны поднимаются все выше и выше вокругъ горы твоей, о, Заратустра. И какъ ни высока высота твоя, многіе должны подняться къ тебѣ; твой челнъ уже недолго останется на сушѣ.
И то, что мы, отчаявшіеся, теперь пришли въ пещеру твою и уже больше не отчаиваемся: служитъ лишь предзнаменованіемъ, что лучшее находятся на пути къ тебѣ, —
— ибо онъ самъ находится на пути къ тебѣ, послѣдній остатокъ бога среди людей, а таковы именно: всѣ люди великаго томленія, великаго отвращенія, великаго пресыщенія, — всѣ, кто не хочетъ жить, если только не научится снова надѣяться — если только не научится у тебя, о, Заратустра, великой надеждѣ!»
Такъ говорилъ король направо и охватилъ руку Заратустры, чтобъ поцѣловать ее; но Заратустра уклонился отъ его почитанія и отступилъ съ испугомъ, молча и какъ бы внезапно устремляясь въ широкую даль. Но немного спустя былъ онъ уже опять у гостей своихъ, смотрѣлъ на нихъ, яснымъ, испытующимъ взоромъ и говорилъ:
«Гости мои, вы высшіе люди, я хочу говорить съ вами по-нѣмецки и ясно. Не васъ ожидалъ я здѣсь, въ этихъ горахъ».
(«По-нѣмецки и ясно? Боже, упаси! сказалъ тутъ король налѣво; замѣтно, онъ не знаетъ милыхъ нѣмцевъ, этотъ мудрецъ съ востока!
Но онъ хочетъ оказать «по-нѣмецки и грубо» — ну, что-жъ! Для сегодня это еще не худшій вкусъ!»)
Пускай, поистинѣ, вы будете, вмѣстѣ взятые, высшими людьми: но для меня — вы недостаточно высоки и недостаточно сильны.
Для меня, это значитъ: для неумолимаго, что молчитъ во мнѣ, но на всегда будетъ молчать. Если вы и принадлежите мнѣ, то все-таки на такъ, какъ правая рука моя.
Ибо кто самъ ходитъ на больныхъ и слабыхъ ногахъ, подобно вамъ, тотъ хочетъ, прежде всего, знаетъ ли онъ это, или скрываетъ отъ себя: чтобъ щадили его.
Но ни рукъ моихъ, ни ногъ моихъ на щажу я, я на щажу своихъ воиновъ: какъ же могли бы вы годиться для моей войны?
Съ вами погубилъ бы я всякую побѣду. И многіе изъ васъ упали бы, какъ только услыхали бы громкій бой барабановъ моихъ.
Также вы для меня недостаточно прекрасны и недостаточно благородны. Я употребляю чистыя и гладкія зеркала для ученія своего; а на вашей поверхности искажается даже собственный образъ мой.
Ваши плечи давитъ много тяжестей, много воспоминаній много злыхъ карликовъ сидитъ, скорчившись, въ закоулкахъ вашихъ. Даже въ васъ есть скрытая чернь.
И пусть вы высоки и болѣе высокаго рода; многое въ васъ криво и безобразно. Нѣтъ въ мірѣ кузнеца, который могъ бы исправить и выпрямить васъ.
Вы только мостъ: чтобы высшіе перешли черезъ васъ! Вы означаете ступени: не сердитесь же на того, кто по васъ поднимается на высоту свою!
Быть можетъ, изъ сѣмени вашего нѣкогда выростетъ настоящій сынъ и совершенный наслѣдникъ мой: но это еще далеко. Сами вы не тѣ, кому принадлежитъ наслѣдство мое и имя мое.
Не васъ жду я здѣсь, въ этихъ горахъ, не съ вами спущусь я внизъ въ послѣдній разъ. Только какъ предзнаменованіе, пришли вы ко мнѣ, что высшіе люди находятся уже на пути ко мнѣ, —
— не люди великаго томленія, великаго отвращенія, великаго пресыщенія, и не тѣ, что назвали вы послѣднимъ остаткомъ бога.
— Нѣтъ! нѣтъ! трижды нѣтъ! Другихъ жду я здѣсь, въ этихъ горахъ, и безъ нихъ не шевельну я ногой, чтобъ уйти отсюда,
— высшихъ, болѣе сильныхъ, побѣдоносныхъ, болѣе веселыхъ, такихъ, у которыхъ правильно построены тѣло и душа: смѣющіеся львы должны придти!
О, желанные гости мои, вы странные люди, — неужели вы еще ничего не слыхали о дѣтяхъ моихъ? И что они находятся на пути ко мнѣ?
Говорите же мнѣ о садахъ моихъ, о блаженныхъ островахъ моихъ, о новомъ прекрасномъ потомствѣ моемъ, — почему не говорите вы мнѣ о нихъ?
Объ этомъ дарѣ прошу я у любви вашей, чтобъ говорили вы мнѣ о дѣтяхъ моихъ. Ими богатъ я, чрезъ нихъ обѣднѣлъ я: чего не отдалъ я, —
— чего ни отдалъ бы я, чтобъ имѣть лишь одно: этихъ дѣтей, эти живыя насажденія, эти деревья жизни, моей воли и моей высшей надежды!»
Такъ говорилъ Заратустра и внезапно прервалъ рѣчь свою: ибо имъ овладѣло томленіе его, и онъ сомкнулъ глаза и уста, такъ велико было движеніе сердца его. И всѣ гости его также молчали, неподвижные и смущенные: одинъ только старый прорицатель дѣлалъ знаки рукою и выраженіемъ лица своего.
На этомъ мѣстѣ прорицатель прервалъ привѣтствіе Заратустры и гостей его: онъ протѣснился впередъ, какъ тотъ, кому нельзя терять времени, схватилъ руку Заратустры и воскликнулъ: «Но, Заратустра!
Одно бываетъ необходимѣе другого, такъ говоришь ты самъ: ну, что-жъ, одно для меня теперь необходимѣе всего остальнаго.
Кстати: развѣ не пригласилъ ты меня на пиръ? И здѣсь находятся многіе, совершившіе длинный путь. Не рѣчами же хочешь ты накормить насъ?
Кромѣ того, всѣ мы уже слишкомъ много говорили о замерзанію, утопленіи, удушенію и другихъ тѣлесныхъ бѣдствіяхъ: но никто не вспомнилъ о моей бѣдѣ, о страхѣ умереть съ голоду»
(Такъ говорилъ прорицатель; но когда звѣри Заратустры услыхали слова эти, они со страху убѣжали. Ибо они видѣли, что всего принесеннаго ими въ течете дня будетъ недостаточно, чтобъ накормить до сыта одного только прорицателя).
«Включая сюда и страхъ умереть отъ жажды, продолжалъ прорицатель. И хотя я слышу, что вода здѣсь журчитъ, подобно рѣчамъ мудрости, въ изобилію и неустанно: но я хочу вина!
Не всякій, какъ Заратустра, пьетъ отъ рожденья одну только воду. Вода не годится для усталыхъ и поблекшихъ: намъ нужно вино, — только оно даетъ внезапное выздоровленіе и ймтссвизсванное здоровье!»
При этомъ удобномъ случаѣ, пока прорицатель просилъ вина, удалось и королю налѣво, молчаливому, также промолвить слово. «О винѣ, сказалъ онъ, мы позаботились, я съ моимъ братомъ, королемъ направо: у насъ вина достаточно, — цѣлый оселъ.
Такъ что недостаетъ только хлѣба».
«Хлѣба? возразилъ Заратустра, смѣясь. Какъ разъ хлѣба и не бываетъ у отшельниковъ. Но не однимъ только хлѣбомъ живъ человѣкъ, но и мясомъ хорошихъ ягнятъ, а у меня ихъ двое:
— пусть скорѣе заколютъ ихъ и приправятъ ароматомъ шалфея: такъ люблю я. Также нѣтъ недостатка въ кореньяхъ и плодахъ, годныхъ даже для лакомокъ и гастрономовъ; есть также орѣхи и другія загадки, чтобъ пощелкать.
Мы скоро устроимъ знатный пиръ. Но кто хочетъ въ немъ участвовать, долженъ также приложить руки, даже короли, Ибо у Заратустры даже король можетъ быть поваромъ».
Это предложеніе пришлось всѣмъ по сердцу; только добровольный нищій былъ противъ мяса, вина и пряностей.
«Слушайте-жъ этого обжору Заратустру! сказалъ онъ шутливо: для того-ль идутъ въ пещеры и на высокія горы, чтобы устраивать такіе пиры?
Теперь понимаю я, чему онъ нѣкогда насъ училъ, говоря: «Хвала малой бѣдности!» почему и онъ хочетъ уничтожить нищихъ».
«Будь веселъ, какъ я, отвѣчалъ Заратустра. Оставайся при своихъ привычкахъ, превосходный человѣкъ! жуй свои зерна, пей свою воду, хвали свою кухню: если только она веселитъ тебя!
Я законъ только для моихъ, а не законъ для всѣхъ. Но кто принадлежитъ мнѣ, долженъ имѣть крѣпкія кости и легкую поступь, —
— находить удовольствіе въ войнаxъ и пиршествахъ, а не быть хмурымъ мечтателемъ, быть готовымъ ко всему самому трудному, какъ къ празднику своему, быть здоровымъ и невредимымъ.
Лучшее принадлежитъ моимъ и мнѣ; и если не даютъ намъ его, мы сами его беремъ: — лучшую пищу, самое чистое небо, самыя мощныя мысли, самыхъ прекрасныхъ женщинъ!»
Такъ говорилъ Заратустра; но король направо замѣтилъ: «Странно! Слыханы ли когда-нибудь такія умныя рѣчи изъ устъ мудреца?
И поистинѣ, весьма рѣдко встрѣчается мудрецъ, который вдобавокъ былъ бы уменъ и не былъ бы осломъ».
Такъ говорилъ король направо и удивлялся; оселъ же злорадно прибавилъ къ его рѣчи: И-А. Это и было началомъ той продолжительной бесѣды, которая названа «пиромъ» въ историческихъ книгахъ. Но во время этого пира не говорилось ни о чемъ другомъ, какъ только о высшемъ человѣкѣ.
«Когда въ первый разъ пошелъ я къ людямъ, совершилъ я безуміе отшельника, великое 6езуміе: я явился на базарную площадь,
И когда я говорилъ ко всѣмъ, я ни къ кому на говорилъ. Но къ вечеру канатные плясуны были моими товарищами и трупы; и я самъ сталъ почти что трупомъ.
Но съ новымъ утромъ пришла ко мнѣ и новая истина: тогда научился я говорить: «Что мнѣ до базара и толпы, до шума толпы и длинныхъ ушей ея!»
Вы, высшіе люди, этому научитесь у меня: на базарѣ не вѣритъ никто въ высшихъ людей. И если хотите вы тамъ говорить, ну, что-жъ! Но толпа моргаетъ: «мы всѣ равны».
«Вы, высшіе люди, — такъ моргаетъ толпа — не существуетъ высшихъ людей, мы всѣ равны, человѣкъ есть человѣкъ, предъ богомъ — мы всѣ равны!»
Передъ богомъ! Но теперь умеръ этотъ богъ. Но передъ толпою мы не хотимъ быть равны. Вы, высшіе люди, уходите съ базара!
Передъ богомъ! — Но теперь умеръ этотъ богъ! Вы, высшіе люди, этотъ богъ былъ вашей величайшей опасностью.
Съ тѣхъ поръ, какъ лежитъ онъ въ могилѣ, вы впервыѣ воскресли, Только теперь наступаетъ великій полдень, только теперь высшій человѣкъ становится — господиномъ.
Поняли ли вы это слово, о братья мои? Вы испугались: встревожилось сердце ваше? Не зіяетъ ли здѣсь бездна для васъ? Не лаетъ ли здѣсь адскій песъ на васъ?
Ну, что-жъ! впередъ! высшіе люди! Только теперь гора человѣческаго будущаго готова родить. Богъ умеръ: теперь хотимъ мы, — чтобъ жилъ сверхъ-человѣкъ.
Самые заботливые вопрошаютъ теперь: «какъ сохраниться человѣку?» Заратустра же спрашиваетъ, единственный и первый: «какъ превзойти человѣка?» ,
Къ сверхъ-человѣку лежитъ сердце мое, онъ для меня первое и единственное, а не человѣкъ: не ближній, не самый бѣдный, не самый страждущій, не самый лучшій.
О, братья мои, если что я могу любить въ человѣкѣ, такъ это только то, что онъ есть переходъ и уничтоженіе. И даже въ васъ есть многое, что пробуждаетъ во мнѣ любовь и надежду.
Вѣша ненависть, о, высшіе люди, пробуждаетъ во мнѣ надежду. Ибо великіе ненавистники суть великіе почитатели.
Ваше отчаяніе достойно великаго уваженія. Ибо вы не научились подчиняться, вы не научились маленькому благоразумію
Ибо теперь маленькіе люди стали господами: они всѣ проповѣдуютъ покорность, скромность, благоразуміе, стараніе, осторожность и длинную вереницу остальныхъ маленькихъ добродѣтелей.
Все женское, все рабское, и особенно вся чернь: это хочетъ теперь стать господиномъ всей человѣческой судьбы, — о, отвращеніе! отвращеніе! отвращеніе!
Они неустанно спрашиваютъ: «какъ лучше, дольше и пріятнѣе сохраниться человѣку?» И потому — они господа сегодняшняго дня.
Этихъ господъ сегодняшняго дня превзойдите мнѣ, о, братья мои, — этихъ маленькихъ людей: они величайшая опасность для сверхъ-человѣка!
Превзойдите мнѣ, о, высшіе люди, маленькія добродѣтели, маленькое благоразуміе, боязливую осторожность, кишенье муравьевъ, жалкое довольство, «счастье большинства»! —
И лучше ужъ отчаивайтесь, но не сдавайтесь. И поистинѣ, я люблю васъ за то, что вы сегодня не умѣете жить, о, высшіе люди! Ибо такъ вы живете — пѣчие всего!
Есть ли въ васъ мужество, о, братья мои? Есть ли сердце въ васъ? Не мужество передъ свидѣтелями, а мужество отшельника и орла, на которое уже на смотритъ даже богъ?
У холодныхъ душъ, у муловъ, у слѣпыхъ и у пьяныхъ нѣтъ того, что называю я мужествомъ. Лишь у того есть мужество, кто знаетъ страхъ, но побѣждаетъ его, кто видитъ бездну, но съ гордостью смотритъ въ нее.
Кто смотритъ въ бездну, но глазами орла, кто хватаетъ бездну когтями орла: лишь въ томъ есть мужество. —
«Человѣкъ золъ» — такъ говорили мнѣ въ утѣшеніе всѣ мудрецы. Ахъ, еслибъ это и сегодня было еще правдой! Ибо зло есть лучшая сила человѣка.
«Человѣкъ долженъ становиться все лучше и злѣе» — такъ учу я. Самое злое нужно для блага сверхъ-человѣка.
Могло быть благомъ для проповѣдника маленькихъ людей, что страдалъ и несъ онъ грѣхи людей. Но я радуюсь великому грѣху, какъ великому утѣшенію своему.
Но все это сказано на для длинныхъ ушей. На всякое олово годится ко всякому рылу. Это тонкія, дальнія вещи: ноги овецъ на должны топтать ихъ!
О, высшіе люди, на думаете ли вы, что я здѣсь для того, чтобъ исправить, что сдѣлали вы дурного?
Или что хочу я отнынѣ удобнѣе уложить васъ, страдающихъ? Или указать вамъ, безпокойнымъ, сбившимся съ пути и потерявшимся въ горахъ, новыя, болѣе удобныя тропинки?
Нѣтъ! нѣтъ! трижды нѣтъ! Все больше, все лучшіе изъ рода вашего должны гибнуть, — ибо вамъ должно становиться все хуже и жестче. Ибо только этимъ путемъ
— только этимъ путемъ выростаетъ человѣкъ до той высоты, гдѣ молія поражаетъ и убиваетъ его: достаточно высоко для молніи!
На немногое, на долгое, на дальнее направлена мысль моя и желаніе мое: что мнѣ до вашей маленькой, обыкновенной и короткой нищеты!
По-моему, вы еще недостаточно страдаете! Ибо вы страдаете изъ-за себя, вы еще не страдали изъ-за человѣка. Вы солгали бы, еслибъ сказали иначе! Никто изъ васъ не страдаетъ изъ-за того, изъ-за чего я страдалъ. —
Мнѣ недостаточно, чтобъ молія не вредила больше. Не отвращать хочу я ее: она должна научиться работать — для меня.
Моя мудрость собирается уже давно, подобно тучѣ, она становится все спокойнѣе и темнѣе. Такъ бываетъ со всякою мудростью, которая должна нѣкогда родить молніи! —
Для этихъ людей сегодняшняго дня не хочу я быть свѣтомъ, ни называться имъ. Ихъ — хочу я ослѣпитъ: молія мудрости моей! выжги имъ глаза!
Вы не должны ничего хотѣть свыше силъ своихъ: дурная лживость присуща тѣмъ, кто хочетъ свыше силъ своихъ.
Особенно, когда они хотятъ великихъ вещей! Ибо они возбуждаютъ недовѣріе къ великимъ вещамъ, эти ловкіе фальшивые монетчики, эти комедіанты: —
— пока наконецъ они не изолгутся, косые, снаружи окрашенные, но внутри разъѣдаемые червями, прикрытые великими словами, показными добродѣтелями, блестящими поддѣльными дѣлами.
Будьте очень осторожны относительно ихъ, о, высшіе люди! Ибо нѣтъ для меня сегодня ничего болѣе драгоцѣннаго и болѣе рѣдкаго, какъ правдивость.
Но не принадлежитъ ли это «сегодня» толпѣ? Но толпа не знаетъ, что велико, что мало, что прямо и правдиво: она криводушна по невинности она лжетъ всегда.
Будьте сегодня недовѣрчивы, о, высшіе люди, люди мужественные и чистосердечные! И держите втайнѣ основанія ваши! Ибо это «сегодня» принадлежитъ толпѣ.
Чему толпа научилась вѣрить безъ основаній, кто могъ бы у нея это опровергнуть — основаніями?
На базарѣ убѣждаютъ жестами. Но основанія дѣлаютъ толпу недовѣрчивой.
И если когда-нибудь истина достигла тамъ торжества, то спрашивайте себя съ недовѣріемъ: «какое же великое заблужденіе боролось за нее?»
Остерегайтесь также ученыхъ! Они ненавидятъ васъ: ибо они безплодны! У нихъ холодные, изсохшіе глаза, передъ ними лежитъ всякая птица ощипанной.
Они кичатся тѣмъ, что они не лгутъ: но неспособность ко лжи далеко еще не есть любовь къ истинѣ. Остерегайтесь!
Отсутствіе лихорадки далеко еще не есть познаніе! Застывшимъ умамъ не вѣрю я. Кто не можетъ лгать, не знаетъ, что есть истина.
Если вы хотите высоко подняться, пользуйтесь собственными ногами! Не позволяйте нести себя, не садитесь на чужія плечи и головы!
Но ты сѣлъ на коня? Ты быстро мчишься теперь вверхъ къ своей цѣли? Ну, что-жъ, мой другъ! Но твоя хромая нога также сидитъ на лошади вмѣстѣ съ тобою!
Когда ты будешь у цѣли своей, когда ты спрыгнешь съ коня своего: именно на высотѣ своей, о, высшій человѣкъ, — ты и споткнешься!
Вы, созидающіе, вы, высшіе людѣ! Бываетъ беременность только своимъ ребенкомъ.
Не позволяйте вводить себя въ заблужденіе! Кто же ближній вашъ? И если дѣйствуете вы «для ближняго», — вы созидаете всѣ-таки не для него!
Забудьте же объ этомъ «для?, вы, созидающіе: ибо ваша добродѣтель требуетъ, чтобы вы на имѣли никакого дѣла съ этими: «для», «ради» и «потому что». Заткните уши свои отъ этихъ лживыхъ, маленькихъ словъ.
«Для ближняго» это добродѣтель только маленькихъ людей: у нихъ говорятъ: «одинъ стоитъ другого» и «рука руку моетъ»! — у нихъ нѣтъ ни права, ни силы для вашего эгоизма!
Въ эгоизмѣ вашемъ, вы, созидающіе, есть осторожность и предусмотрительность беременной женщины! Чего никто еще не видѣлъ глазами, плодъ: онъ охраняетъ, бережетъ и питаетъ всю вашу любовь.
Въ ребенкѣ вашемъ вся ваша любовь, въ немъ же и вся ваша добродѣтель! Ваше дѣло, ваша воля — «ближній» вашъ; не позволяйте навязывать сабѣ ложныхъ цѣнностей!
Вы, созидающіе, вы, высшіе люди! Кто долженъ родить, тотъ боленъ; но кто родилъ, тотъ не чистъ.
Спросите у женщинъ: родятъ не потому, что это доставляетъ удовольствіе. Боль заставляетъ кудахтать куръ и поэтовъ.
Вы, созидающіе, и въ васъ есть много нечистаго. Это потому, что вы должны быть матерями.
Новорожденный: о, какъ много новой грязи появилось съ нимъ на свѣтъ! Посторонитесь! И кто родилъ, долженъ омыть душу овою!
Не будьте добродѣтельны свыше силъ своихъ! И не требуйте отъ себя ничего невѣроятнаго!
Ходите по стопамъ, по которымъ уже ходила добродѣтель отцовъ вашихъ! Какъ могли бы вы подняться высоко, еслибъ воля отцовъ вашихъ не поднималась съ вами?
Но кто хочетъ быть первенцемъ, пусть смотритъ, чтобы не сдѣлаться ему послѣднимъ! И гдѣ есть пороки отцовъ вашихъ, тамъ не должны вы желать казаться святыми!
Что было бы, еслибъ потребовалъ отъ себя цѣломудрія тотъ, чьи отцы посѣщали женщинъ и любили крѣпкія вина и кабановъ?
Это было бы безуміемъ! Для него, поистинѣ, будетъ уже много, если будетъ онъ мужемъ одной, двухъ или трехъ женщинъ.
И еслибъ основывалъ онъ монастыри и писалъ надъ дверью: «дорога къ святому», — я все-таки сказалъ бы: къ чему! вѣдь это новое безуміе!
Онъ основалъ для себя самого смирительный домъ и убѣжище: на здоровье! Но я не вѣрю этому.
Въ уединеніи ростетъ, что каждый вноситъ въ него, даже внутреннее животное. Поэтому отговариваю я многихъ отъ одиночества.
Существовало ли до сихъ поръ на землѣ что нибудь болѣе грязное, чѣмъ отшельники? Около нихъ срывался съ цѣпи не только дьяволъ, — но и свинья.
Оробѣвшими, пристыженными, неловкими, похожими на тигра, которому не удался прыжокъ его: такими, о, высшіе люди, видѣлъ я часто васъ, когда крались вы стороною. Игра въ кости не удалась вамъ
Но что-жъ изъ этого, вы, играющіе въ кости! Вы не научились играть и смѣяться, какъ нужно играть и смѣяться! Не сидимъ ли мы всегда за большимъ столомъ насмѣшекъ и игръ?
И если вамъ не удалось великое, значитъ ли это, что вы сами — не удались? И если не удались вы сами, не удался и — человѣкъ? Если же не удался человѣкъ: ну, что-жъ!
Чѣмъ совершеннѣе вещь, тѣмъ рѣже она удается. О, высшіе люди, развѣ не всѣ вы — не удались?
Будьте бодры, что изъ этого! Сколь многое еще возможно! Учитесь смѣяться надъ собой, какъ надо смѣяться!
Что-жъ удивительнаго, что вы не удались, или что удались наполовину, вы, полуразбитые! Не бьется ли и не мечется ли въ васъ — будущее человѣка?
Все, что есть въ человѣкѣ самаго далекаго, самаго глубокаго, звѣздопосо6ная высота его и огромная сила его: все это не бродитъ ли въ котлѣ вашемъ?
Что-жъ удивительнаго, если иной котелъ разбивается! Учитесь смѣяться надъ собой, какъ надо смѣяться! О, высшіе люди, сколь многое еще возможно!
И, поистинѣ, сколь многое удалось уже! Какъ богата эта земля маленькими, хорошими, совершенными вещами, вещами вполнѣ удавшимися!
Окружайте себя маленькими хорошими совершенными вещами, о, высшіе люди! Ихъ золотая зрѣлость исцѣляетъ сердцѣ. Все совершенное учитъ надѣяться.
Что было здѣсь на землѣ доселѣ самымъ тяжкимъ грѣхомъ? Не были ли этимъ грѣхомъ слова того, кто говорилъ: «Горе здѣсь смѣющимся!»
Развѣ не нашелъ онъ на землѣ никакихъ основаній для смѣха? Значитъ, искалъ онъ плохо. Дитя находитъ здѣсь основанія для смѣха.
Онъ — недостаточно любилъ: иначе онъ полюбилъ бы и насъ, смѣющихся! Но онъ ненавидѣлъ и позорилъ насъ, плачъ и скрежетъ зубовный предрекалъ онъ намъ.
Надо ли тотчасъ проклинать, гдѣ не любишь? Это — кажется мнѣ дурнымъ вкусомъ. Но такъ дѣлалъ онъ, этотъ безусловный. Онъ происходилъ изъ толпы.
И онъ самъ недостаточно любилъ: иначе онъ меньше сердился бы, что не любятъ его. Всякая великая любовь хочетъ не любви: она хочетъ большаго.
Сторонитесь всѣхъ этихъ безусловныхъ! Это бѣдный, больной родъ, родъ толпы: они дурно смотрятъ на эту жизнь, у нихъ дурной глазъ для этой земли.
Сторонитесь всѣхъ этихъ безусловныхъ! У нихъ тяжелая поступь и тяжелыя сердца: — они не умѣютъ плясать. Какъ могла бы для нихъ земля быть легкой!
Кривымъ путемъ приближаются всѣ хорошія вещи къ цѣли своей. Онѣ выгибаются, какъ кошки, онѣ мурлычатъ отъ близкаго счастья своего, — всѣ хорошія вещи смѣются.
Походка обнаруживаетъ, идетъ ли кто уже по пути своему: смотрите, какъ я иду! Но кто приближается къ цѣли своей; тотъ танцуетъ.
И, поистинѣ, статуей не сдѣлался я, еще не стою я неподвижнымъ, тупымъ и окаменѣлыми, какъ столбъ; я люблю быстрый бѣгъ.
И хотя есть на землѣ трясина и густая печаль: но у кого легкія ноги, тотъ бѣжитъ поверхъ тины и танцуетъ, какъ на разчищенномъ льду,
Поднимайте сердца ваши, братья мои, выше, все выше! И не забывайте также и ногъ! Поднимайте также и ноги ваши, вы, хорошіе танцоры, а еще лучше: стойте на головахъ!
Этотъ вѣнокъ смѣющагося, этотъ вѣнокъ изъ розъ: ясамъ надѣли на себя, этотъ вѣнокъ я самъ призналъ священнымъ свой смѣхъ. Никого другого не нашелъ я теперь достаточно сильными для этого.
Заратустра танцоръ, Заратустра легкій, машущій крыльями, готовый летѣть, манящій всѣхъ птицъ, проворный, божественно легкій: —
Заратустра прорицатель, Заратустра емѣющіНея, не нетерпѣливый, не безусловный, любящій прыжки; я самъ надѣли на себя этотъ вѣнокъ!
Поднимайте сердца ваши, братья мои, выше! все выше! И на забывайте также и ногъ! Поднимайте также и ноги ваши, вы, хорошіе танцоры, а еще лучше: стойте на головахъ!
Существуютъ и въ части тяжеловѣсные звѣри, есть неуклюжіе отъ рожденья. Они дѣлаютъ смѣшныя усилія, какъ слонъ, старающійся стоять на головѣ.
Но лучше быть смѣшнымъ отъ счастья, чѣмъ смѣшнымъ отъ несчастья, лучше неуклюже танцовать, чѣмъ ходить хромая. Учитесь же у мудрости моей; даже у худшей вещи есть двѣ хорошія обратный стороны, —
— даже у худшей вещи есть хорошія ноги для танцевъ: такъ учитесь же вы сами, о, высшіе люди, становится на настоящія ноги свои!
Забудьте же о скорби и о всякой печали толпы! О, какими печальными кажутся мнѣ сегодня народные шуты. Но это «сегодня» принадлежитъ толпѣ.
Подражайте вѣтру, когда вырывается онъ изъ своихъ горныхъ ущелій: подъ звуки собственной свирѣли хочетъ онъ танцовать, моря дрожатъ и прыгаютъ подъ стопами его.
Хвала доброму, неукротимому духу, который даетъ крылья осламъ, который доитъ львицъ, который приходитъ, какъ ураганъ, до всякаго «сегодня» и для всякой толпы. — который есть врагъ всякому чертополоху, всѣмъ увядшимъ листьямъ и сорнымъ травамъ: хвала этому духу бурь, дикому, доброму и свободному, который танцуетъ по болотамъ и по печали, какъ по лугамъ!
Который ненавидитъ чахлыхъ псовъ изъ толпы и всякое неудачное мрачное отродье: хвала этому духу всѣхъ свободныхъ умовъ, смѣющейся бурѣ, которая засыпаетъ глаза пылью всѣмъ, кто видитъ лишь черное и самъ покрытъ язвами!
О, высшіе люди, ваше худшее въ томъ: что всѣ вы не научились танцовать, какъ нужно танцовать, — танцовать выше себя! Что изъ того, что вы не удались!
Сколь многое еще возможно! Такъ научитесь же смѣяться выше себя! Поднимайте сердца ваши вы хорошіе танцоры, выше, все выше! И не забывайте также и добраго смѣха!
Этотъ вѣнокъ смѣющагося, этотъ вѣнокъ изъ розъ: вамъ, братья мои, кидаю я этотъ вѣнокъ. Смѣхъ призналъ я священнымъ; о. высшіе люди, научитесь же у меня — смѣяться!»
Когда Заратустра говорилъ эти рѣчи, стоялъ онъ близко ко входу въ пещеру свою; но съ послѣдними словами незамѣтно ускользнулъ онъ отъ гостей своихъ и выбѣжалъ на короткое время на чистый воздухъ.
«О, чистый запахъ, воскликнулъ онъ, о, блаженная тишина, меня окружающіе! Но гдѣ звѣри мои? Сюда, сюда, орелъ моѣ и змѣя моя!
Скажите мнѣ, звѣри мои: эти высшіе люди всѣ вмѣстѣ — быть можетъ они пахнутъ не хорошо? О, чистый запахъ, окружающій меня! Теперь только знаю и чувствую я, какъ я люблю васъ, звѣри мои».
— И Заратустра повторилъ еще разъ: «я люблю васъ, звѣри мои!» Орелъ же и змѣя приблизились къ нему, когда онъ произнесъ эти слова, и подняли на него взоры свои. Такъ стояли они тихо втроемъ и вдыхали въ себя чистый воздухъ. Ибо воздухъ здѣсь, снаружи, былъ лучше, чѣмъ у высшихъ людей.
Но едва покинулъ Заратустра пещеру свою, какъ поднялся старый чародѣй, лукаво оглянулся кругомъ и сказалъ: «Онъ вывелъ!
И вотъ уже, о, высшіе люди — позвольте и мнѣ, подобно ему, польстить вамъ этимъ именемъ льстивой похвалы — и вотъ уже овладѣваетъ мною мой злой духъ, обманщикъ и чародѣй, мой демонъ тоски,
— который, до глубины души, противникъ этого Заратустры: простите это ему! Теперь хочетъ онъ показать вамъ свои чары, ибо насталъ часъ его: тщетно борюсь я съ этимъ злымъ духомъ.
Всѣмъ вамъ, какое бы почитаніе ни воздавали вы себѣ на словахъ, будете ли вы называть себя «свободомыслящими», или «правдивыми», шли «кающимися духомъ», или «освобожденными изъ оковъ», или «алчущими и жаждущими»,
— всѣмъ вамъ, страдающимъ подобно мнѣ великимъ отвращеніемъ, для которыхъ умеръ старый богъ, а новый богъ даже не лежитъ еще спеленутымъ въ колыбели, — всѣмъ вамъ милъ мой духъ и демонъ-чародѣй.
— Я знаю васъ, о, высшіе люди, я знаю его, — я знаю также этого демона котораго я люблю противъ воли, этого Заратустру: онъ самъ часто кажется мнѣ похожимъ на прекрасную маску святого,
— похожимъ на новый удивительный маскарадъ, въ которомъ находитъ удовольствіе мой злой духъ, мой демонъ тоски: — я люблю Заратустру, часто кажется мнѣ, ради моего злого духа.
Но онъ уже овладѣваетъ мною и угнетаетъ меня, этотъ духъ тоски, этотъ демонъ вечернихъ сумерекъ: и, поистинѣ, о, высшіе люди, ему хочется —
— шире раскройте глаза! — ему хочется прійти нагимъ, мужчиной, или женщиной, еще не знаю я: но онъ идетъ, онъ угнетаетъ меня, гора! шире раскройте чувства ваши!
День отзвучалъ, для всѣхъ вещей наступаетъ теперь вечеръ, даже для лучшихъ вещей; слушайте теперь и смотрите, о, высшіе люди, каковъ этотъ демонъ, мужчина или женщина, этотъ духъ вечерней тоски!»
Такъ говорилъ старый чародѣй, лукаво оглянулся и охватилъ свою арфу.
Когда яснѣетъ воздухъ и на землю,
Какъ утѣшеніе, роса нисходитъ
Стопой невидимой, неслышанной, нѣжной,
Какъ все, несущее успокоенья сладость —
Ты вспоминаешь ли, горячая душа, —
Какою жаждою томилась ты когда-то
По ниспадающимъ съ небесъ слезамъ-росинкамъ,
Усталая въ изнеможеньи жалкомъ,
Подъ злыми взглядами спускавшагося солнца,
Спѣшившаго тропинкой пожелтѣвшей
Злорадно ослѣплявшими лучами
Между деревъ, чернѣвшихъ вкругъ меня.
Ты правды рыцарь? Ты? такъ тѣшились они.
Нѣтъ, ты поэтъ и только.
Ты хищный, лживый, ползающій звѣрь,
Который долженъ лгать,
Подъ маской хитрой жертву карауля,
Самъ маска для себя
И самъ себѣ добыча.
И это рыцарь правды?! Нѣтъ.
Лишь скоморохъ, поэтъ и только,
Хитро болтающій подъ маскою затѣйной.
Ты, рыскающій вкругъ, карабкаясь, вползаешь
По ложнымъ изъ нагроможденныхъ словъ мостамъ,
По лживымъ радугамъ среди небесъ обманныхъ.
Лишь скоморохъ, поэтъ и только.
И это рыцарь правды?! Нѣтъ.
Ты не стоишь холодный, недвижимый,
Какъ образъ божества, спокойный,
Какъ изваяніе его предъ храмомъ,
Какъ вратъ господнихъ стражъ...
Ты добродѣтельной устойчивости врагъ,
Не въ храмахъ дома ты, — въ дикой чащѣ,
Ты полнъ упрямаго, кошачьяго стремленья,
Радъ выпрыгнуть въ окно подъ всякій случай,
И лѣсу дѣвственному радъ кричать привѣтно,
Что въ чащѣ непролазной ты носился.
Средь пестрыхъ хищниковъ въ косматыхъ шкурахъ,
Грѣховной красоты здоровья полный, —
Что сладострастно ноздри раздувая,
Насмѣшливый въ блаженствѣ кровожадномъ,
Ты хищничалъ и крался полный лжи.
Порой орлу подобно съ высоты,
Уставивъ въ глубину недвижный взглядъ,
Въ свое владѣнье, въ пропасть смотришь долго,
Какъ, вглубь стремясь, она все ниже, внизъ
Змѣится кольцами, спускаясь внутрь —
И вдругъ
Затѣмъ
Въ паденію отвѣсномъ
Полетъ, какъ мечъ, направивъ,
Въ ягнятъ ударилъ ты,
Стремительно бросаясь съ хищнымъ жаромъ
Терзать ягнятъ
Со злобой противъ всѣхъ овечьихъ душъ
И яростно кипя на все, что смотритъ
Овцеподобно, добродѣтельно, курчаво,
Съ привѣтной тупостью ягнятъ молочныхъ.
Вотъ такъ
Пантеры свойствъ, орлиныхъ качествъ
Исполнены поэта ощущенья,
Они твои подъ тысячью — личинъ,
Твои, поэтъ и скоморохъ.
Вѣдь это ты, признавшій въ человѣкѣ
Такъ безразлично бога и овцу,
И божество терзая въ человѣкѣ,
Въ немъ также и овцу терзаешь ты,
Терзаешь, радуясь.
Твое блаженство въ этомъ.
Блаженство злой пантеры и орла,
Блаженство скомороха и поэта.
Когда яснѣетъ воздухъ и луна
Серпомъ зеленоватымъ между тучекъ,
Среди полосъ пурпурныхъ вдругъ мелькнувши,
Прокрадется, завистливо, какъ врагъ,
Дневного свѣта врагъ —
Она все ближе, ближе подступаетъ,
Подрѣзывая тайно, постепенно
Ковры изъ розъ, гирляндами висящихъ,
Пока цвѣты съ головкой поблѣднѣвшей
Не опрокинутся въ ночную тьму,
Такъ я упалъ когда-то съ высоты,
Гдѣ въ сновидѣньяхъ правды я носился —
Вѣсь полный ощущеній дня и свѣта,
Упалъ я навзничь въ тьму вечерней тѣни,
Испепеленный правдою одною
И жаждущій единой этой правды —
Ты помнишь ли еще, горячая душа,
Какъ мы тогда томились этой жаждой,
Томились тѣмъ, что ты въ изгнаньи вѣчномъ
Отъ всякой правды далеко,
Лишь скоморохъ, поэтъ и только.
Такъ пѣлъ чародѣй; и всѣ собравшіеся попали: какъ птицы, незамѣтно въ сѣти его хитраго, мрачнаго сладострастія. Только совѣстливый духомъ не былъ пойманъ имъ: онъ быстро отнялъ арфу изъ рукъ чародѣя и воскликнулъ: «Воздуху! Впустите чистаго воздуху! Впустите Заратустру! Ты дѣлаешь воздухъ этой пещеры удушливымъ и ядовитымъ, ты старый, злой чародѣѣ!
Лживый и утонченный, ты соблазняешь къ невѣдомымъ страстямъ и къ невѣдомымъ пустынямъ. И горе: если такіе, какъ ты, говорятъ объ истинѣ и придаютъ значеніе ей!
Горе всѣмъ свободнымъ умамъ, которые не остерегаются такихъ чародѣевъ! Они должны проститься со свободой своей: ты учишь возвращенію въ тюрьмы и манишь назадъ, въ темницы, —
— ты старый, мрачный демонъ, въ жалобѣ твоей слышится манящая свирѣль, ты похожъ на тѣхъ, кто своей похвалой цѣломудрію призываетъ тайно въ разврату!»
Такъ говорилъ совѣстливый; старый же чародѣй оглядывался кругомъ, наслаждаясь побѣдой своей: и потому проглотилъ досаду, причиненную ему совѣстливымъ. «Помолчи! сказалъ онъ скромнымъ голосомъ, хорошія пѣсни должны отзываться въ сердцахъ: послѣ хорошихъ пѣсенъ надо долго хранить молчаніе.
Такъ поступаютъ всѣ эти высшіе люди. Но ты, должно быть, мало понялъ изъ пѣсни моей? Въ тебѣ очень мало отъ духа чародѣя». «Ты хвалишь меня, возразилъ совѣстливый, отдѣляя меня отъ себя, ну, что-жъ! Но вы остальные, что вижу я? Вы всѣ сидите еще съ похотливыми глазами: —
О, свободный души, куда дѣвалась свобода ваша! Вы кажетесь мнѣ похожими на тѣхъ, кто долго смотрѣлъ на развратныхъ женщинъ, нагихъ и танцующихъ ваши души сами начали танцовать!
Въ васъ, о высшіе люди, еще много есть изъ того, что чародѣй называетъ твоимъ злымъ духомъ, обманщикомъ и чародѣемъ: — мы, конечно, должны быть различны.
И, поистинѣ, мы достаточно говорили и думали вмѣстѣ, прежде чѣмъ Заратустра вернулся въ пещеру свою, чтобъ знать, что мы различны.
И мы ищемъ различнаго даже здѣсь, наверху, вы и я. Ибо я ищу побольше устойчивости, потому и пришелъ я къ Заратустрѣ. Ибо онъ самая крѣпкая башня и воля —
— теперь, когда все колеблется, когда воя земля дрожитъ. Но когда я вижу глаза, каша вы дѣлаете, я скорѣе повѣрилъ бы, что вы ищите побольше неустойчивости,
— побольше страха, побольше опасности, побольше землетрясенія. Вы хотите, такъ кажется мнѣ, простите предположеніе мое, о, высшіе люди, —
— вы хотите самой трудной, самой опасной жизни, внушающей мнѣ наибольшій страхъ, жизни дикихъ звѣрей, хотите лѣсовъ, пещеръ, горныхъ стремнинъ и непроходимыхъ ущелій.
И не тѣ, что ведутъ васъ изъ опасности, нравятся вамъ больше всего, а тѣ, что уводятъ васъ въ сторону отъ всѣхъ дорогъ, соблазнители. Но если такое желаніе истинно въ васъ, все таки оно кажется мнѣ невозможнымъ.
Ибо страхъ — наслѣдственное, основное чувство человѣка; страхомъ объясняется все, наслѣдственный грѣхъ и наслѣдственная добродѣтель. Изъ страха выросла и моя добродѣтель, она называется: наука.
Ибо страхъ передъ дикими животными — этотъ страхъ дольше всего воспитывается въ человѣкѣ, включая и страхъ передъ тѣмъ животнымъ, котораго человѣкъ прячетъ и страшится въ себѣ самомъ: — Заратустра называетъ его «внутреннимъ животнымъ».
Этотъ долгій, старый страхъ. ставшій наконецъ тонкимъ и одухотвореннымъ, — теперь, мнѣ кажется, называется: наука».
Такъ говорилъ совѣстливый; но Заратустра, который только что вернулся въ пещеру свою и слышалъ послѣднія слова и угадалъ смыслъ ихъ, кинулъ совѣстливому горсть розъ и смѣялся надъ «истинами» его. «Какъ! воскликнулъ онъ, что слышалъ я только что? Поистинѣ, кажется мнѣ, что или ты глупецъ, или я самъ: и твою «истину» мигомъ поставлю я вверхъ ногами.
Ибо страхъ — исключеніе для насъ. Но мужество, духъ приключеній, любовь къ неизвѣстному, къ тому, на что никто еще не отважился, — мужествомъ кажется мнѣ вся первобытная исторія человѣкѣ.
Самымъ дикимъ, самымъ мужественнымъ животнымъ позавидовалъ онъ и отнялъ у нихъ всѣ добродѣтели ихъ; только этимъ путемъ сталъ онъ — человѣкомъ.
Это мужество, ставшее наконецъ тонкимъ и одухотвореннымъ, это мужество человѣческое, съ орлиными крыльями и змѣиною мудростью: это мужество, кажется мнѣ, называется теперь —»
«Заратустрой!» крикнули въ одинъ голосъ всѣ собравшіеся и громко разсмѣялись; но отъ нихъ поднялось какъ бы тяжелое облако. Чародѣя также засмѣялся и сказалъ съ лукавымъ видомъ: «Ну, что-жъ! Онъ ушелъ, мой злой духъ!
И развѣ я самъ не предостерегалъ васъ отъ него, когда я говорилъ, что онъ обманщикъ, духъ лжи и обмана?
Особенно когда онъ показывается нагимъ. Но развѣ я отвѣтственъ за козни его! Развѣ я создалъ его и міръ?
Ну, что жъ! Будемъ опять добрыми и веселыми! И хотя Заратустра смотритъ уже сердито — взгляните однако на него! онъ сердится на меня: —
— но прежде чѣмъ наступитъ ночь, научится онъ снова меня любить и хвалить, онъ не можетъ долго жить, не дѣлая этихъ безумствъ.
Онъ — любитъ враговъ своихъ: это искусство понимаетъ онъ лучше всѣхъ, кого только я видѣлъ. Но за это онъ мститъ — друзьямъ своимъ!»
Такъ говорилъ старый чародѣй, и высшіе люди согласились съ нимъ: такъ что Заратустра сталъ обходить друзей своихъ, пожимая имъ руки со злобой и любовію, — какъ тотъ, кто имѣетъ передъ каждымъ изъ нихъ въ чемъ-нибудь извиниться и что-нибудь поправить. Но когда подошелъ онъ къ двери пещеры своей, ему опять захотѣлось на чистый воздухъ и къ звѣрямъ своимъ, — и онъ уже собрался ускользнуть, къ нимъ.
«Не уходи! сказалъ тутъ странникъ: называвшій себя тѣнью Заратустры, останься съ нами, иначе прежняя, удушливая тоска опять овладѣетъ нами.
Уже далъ намъ этотъ старый чародѣѣ все худшее, что было у него, и смотри, добрый благочестивый папа сидитъ уже со слезами на глазахъ и готовь плыть по морю тоски.
Эти короли, кажется мнѣ, еще бодрятся передъ нами: ибо этому научились они у всѣхъ насъ сегодня лучше всего! Но не будь свидѣтелей, я держу пари, также и у нихъ опять началась бы скверная игра, —
— скверная игра ползущихъ облаковъ, влажной тоски, заволоченнаго неба, украденныхъ солнцъ, завывающихъ осеннихъ вѣтровъ, —
— скверная игра нашего плача и крика о помощи: останься у насъ, Заратустра! Здѣсь много скрытой нищеты, которая хочетъ говорить, много сумрака, много тучъ, много удушливаго воздуха!
Ты напиталъ насъ крѣпкой пищею мужей и под крѣпляющими изреченіями: не допускай же, чтобы нами, на деттертъ, опять овладѣли изнѣженные женскіе духи!
Ты одинъ дѣлаешь окружающій тебя воздухъ крѣпкимъ и чистымъ! Находилъ ли я когда-нибудь на землѣ такой чистый воздухъ, какъ у тебя въ пещерѣ твоей?
И однако много странъ видѣлъ я, носъ мой научился разбирать и оцѣнивать разный воздухъ: но только у тебя испытываютъ ноздри мои величайшую радость!
Кромѣ, — кромѣ, — о, прости мнѣ одно старое воспоминаніе! Прости мнѣ одну старую застольную пѣснь, которую я нѣкогда сочинилъ среди дочерей пустыни.
Ибо и у нихъ былъ такой же хорошій, чистый воздухъ Востока; тамъ былъ я всего дальше отъ старой Европы, покрытой тучами, сырой и тоскливой!
Тогда любилъ я этихъ дѣвушекъ Востока и другія царства съ лазуревыми небесами, надъ которыми не висѣли ни облака, ни мысли.
Вы не повѣрите, какъ мило онѣ сидѣли, когда не танцовали, глубокія, но безъ мыслей, какъ маленькія тайны, какъ украшенныя лентами загадки, какъ дессертные орѣхи —
пестрыя и чуждыя, поистинѣ! но безъ тучъ: загадки, который легко разгадывались: въ честь этихъ дѣвушекъ сочинилъ я тогда свой застольный псаломъ».
Такъ говорилъ странникъ, называвшій себя тѣнью Заратустры, и прежде чѣмъ кто-либо успѣлъ отвѣтить ему, онъ уже схватилъ арфу стараго чародѣя, и скрестивъ ноги, оглянулся кругомъ, спокойный и мудрый: — затѣмъ онъ медленно, испытующе потянулъ воздухъ ноздрями, какъ тотъ, кто въ новыхъ странахъ пробуетъ новый воздухъ. Потомъ онъ запѣлъ съ какимъ-то завываньемъ.
Вотъ какъ! Торжественно,
Достойное начало!
Торжественно, по-африкански, да.
Достойно даже льва
Иль обезьяны — ревуна морали;
Но вѣдь совсѣмъ ничто для насъ,
Прелестныя мои подруги.
А между тѣмъ сидѣть у вашихъ ногъ
Мнѣ, европейцу, у подножья пальмъ,
На долю счастье выпало.
Да. это удивительно: сижу я
У самой у пустыни и все также,
Попрежнему далекій отъ нея.
Средь пустоты ея самъ горшая пустыня.
Сказать яснѣе: проглотилъ меня
Оазисъ маленькія,
Который, вдругъ зѣвнувъ,
Мнѣ ротикъ свой открылъ навстрѣчу,
И въ эти тонко пахнущія губки
Попалъ я вдругъ и тамъ пропалъ,
Ворвался, проскочилъ, и вотъ я среди васъ,
Подруги мои милыя.
Да слава, слава оному киту,
Коль также хорошо въ немъ было гостю!
Вѣдь ясенъ вамъ, не правда ли, вполнѣ
Намекъ ученый мой?
Да здравствуетъ во вѣкъ китово чрево,
Когда оно такимъ же милымъ было
Оазисомъ-брюшкомъ, какъ мой пріютъ;
Но это мнѣ сомнительно, конечно,
Вѣдь прибылъ къ вамъ я изъ Европы,
Что недовѣрчивѣй всѣхъ женокъ въ мірѣ.
Пусть самъ Господь исправитъ то!
Переслащенный, словно финикъ смуглый,
И обѣщаній золотистыхъ полнъ, какъ онъ,
Я съ вами здѣсь въ оазисѣ-малюткѣ,
Какъ онъ, томлюсь по дѣвичьей мордашкѣ,
По зубкамъ-грызунамъ, по бѣлоснѣжнымъ,
Какъ дѣвушки, и острымъ и холоднымъ;
По нимъ-то именно сердца тоскуютъ
Всѣхъ накалёныхъ финиковъ.
Какъ этотъ южный фрукта къ, самъ
Похожій на него чрезъ мѣру,
Лежу я здѣсь, летучимъ роемъ
Жучковъ крылатыхъ окруженный,
И вкругъ меня въ игривой пляскѣ рѣя,
Мелькаютъ также крохотныя ваши
Язвительно затѣйливыя ваши,
Причуды и желаньица...
Вы, окружившая меня облавой молчаливой,
Чего-то чающія и нѣмыя,
Вы кошки — дѣвушки,
Зулейка и Дуду.
Осфинксовали вы меня кругомъ
(Чтобъ много чувствъ вмѣстить въ едино слово
Грѣхъ противъ языка прости мнѣ, Боже),
И я сижу, вдыхая здѣсь —
Чистѣйшій воздухъ, райскій воздухъ, право,
Прозрачно легкій въ золотыхъ полоскахъ.
Нѣтъ, никогда еще съ луны на землю
Не ниспадалъ такой хорошій воздухъ,
Ни по случайности, ни по капризу,
О чемъ намъ пѣли древніе поэты.
Но это мнѣ сомнительно, конечно,
Вѣдь прибылъ къ вамъ я изъ Европы,
Что недовѣрчивѣй всѣхъ женокъ въ мірѣ,
Пусть самъ Господь исправитъ то!
Чистѣйшій этотъ воздухъ поглощая
Ноздрями-губками, раскрытыми широко,
Безъ будущаго, безъ воспоминаній,
Сижу я здѣсь, прелестный подруги,
И все смотрю, смотрю на эту пальму,
Которая, подобно танцовщицѣ,
Такъ изгибается и ластится, качаясь...
Что заглядѣвшись, станешь дѣлать то же —
Подобно танцовщицѣ, долго, мнится,
Опасно долго, на одной на ножкѣ
Она стояла до того, что позабыла
Она совсѣмъ о ножкѣ о другой.
По крайней мѣрѣ, тщетно я старался.
Сокрывшуюся прелесть разглядѣть,
Обоихъ близнецовъ единства прелесть, —
Конечно, именно, вторую ножку,
Въ священной близости изящныхъ и воздушныхъ
Блестящей юбочки порхающихъ зубцовъ.
И если мнѣ, прекрасныя подруги,
Готовы вѣрить вы охотно — прелесть эту
Она утратила.
Ужъ нѣтъ ея! Утраченная ножка
Навѣкъ потеряна, какъ жалко милой ножки!
Гдѣ одинокая она груститъ въ разлукѣ,
Покинутая, гдѣ она тоскуетъ?
Быть можетъ, въ ужасѣ предъ бѣлокурымъ
Чудовищемъ со львиной гривой или,
Выть можетъ, ужъ обглодана до кости
Она, увы, изъѣдена!
О, да не плачьте же, не смѣйте плакать
Вы, нѣжныя сердца!
Въ бѣломолочной грудкѣ, словно финикъ,
Сердечко ваше, кошелекъ — мѣшочекъ
Со сладкимъ корешкомъ.
Зулейка, будь мужчиною, довольно!
Бодрѣй, бодрѣе, блѣдная Дуду,
Нс плачь же больше! —
— Иль, быть можетъ,
Умѣстнѣй здѣсь иное средство, сердце
Способное легко унять — скрѣпить?
Какъ назидательное изреченіе, къ слову —
Или воззванія торжественный призывъ?
Да, да, зову тебя,
Достоинство, на сцену,
Ты добродѣтелью надутый мѣхъ,
Шипи, свисти и дуй еще,
Еще разъ прореви
Морали ревомъ,
Рыкая львомъ предъ дочерьми пустыни,
Морали львомъ!
Вѣдь, милыя мои!
Вой добродѣтели въ Европѣ, знайте,
Сильнѣй, чѣмъ жаръ души, души вѣдь европейской
Чѣмъ европейца страстная тоска.
И вотъ я передъ вами европейцемъ
И не могу, о. Господи, иначе.
Да будетъ такъ!
Послѣ пѣсни странника и тѣни, пещера наполнилась вдругъ шумомъ и смѣхомъ; и такъ какъ собравшіеся гости говорили всѣ сразу и такъ какъ оселъ, при подобномъ поощреніи. также не молчалъ, то Заратустрой овладѣло нѣкоторое отвращеніе и насмѣшливое чувства къ посѣтителямъ своимъ: хотя его и тѣшила радость ихъ. Ибо она казалась ему признакомъ выздоровленія. Онъ незамѣтно вышелъ изъ пещеры на чистый воздухъ и сталъ говорить со звѣрями своими.
«Куда же дѣвалось теперь несчастіе ихъ? спросилъ онъ, и уже самъ вздохнулъ съ облегченіемъ отъ своей маленькой досады, — у меня разучились они, какъ мнѣ кажется, кричать о помощи!
— хотя, къ сожалѣнію, не разучились еще вообще кричать». И Заратустра заткнулъ уши себѣ, ибо въ этотъ моментъ ослиное И-А удивительно смѣшивалось съ шумомъ веселья этихъ высшихъ людей.
«Они веселы, продолжалъ онъ, и кто знаетъ? быть можетъ, на счетъ хозяина ихъ; и если научились они у меня смѣяться, то, не моему смѣху научились они.
Ну, что-жъ! Они старые люди: они выздоравливаютъ по своему, они смѣются по своему; мои уши выносили еще худшее и не дѣлались отъ того раздражительными.
Этотъ день — побѣда: онъ удаляется ужѣ, онъ бѣжитъ, духъ тяжести, мой старый смертельный врагъ! Какъ хорошо хочетъ кончиться этотъ день, такъ дурно и тяжело начавшійся.
И кончиться хочетъ онъ. Уже настаетъ вечеръ! по морю скачетъ онъ, добрый всадникъ! Какъ онъ качается на своихъ пурпурныхъ сѣдлахъ, онъ, блаженный, возвращающійся домой.
Небо ясное смотритъ, міръ покоится глубоко: о, всѣ вы, странные люди, пришедшіе ко мнѣ, право, стоитъ жить у меня!»
Такъ говорилъ Заратустра. И снова крикъ и смѣхъ высшихъ людей послышался изъ пещеры. И Заратустра продолжалъ.
«Они идутъ на удочку, приманка моя дѣйствуетъ, и отъ нихъ отступаетъ врагъ ихъ, духъ тяжести. Уже учатся они смѣяться сами надъ собой; такъ ли слышу я?
Моя пища мужей дѣйствуетъ, мои изреченія сочныя и сильныя: и, поистинѣ, я не кормилъ ихъ овощами, отъ которыхъ пучитъ животъ! Но пищею воиновъ, пищею завоевателей: новыя желанія пробудилъ я въ нихъ.
Новыя надежды явились въ рукахъ и ногахъ ихъ, сердцѣ ихъ потягивается. Они находятъ новыя слова, скоро духъ ихъ будетъ дышать дерзновеніемъ.
Такая пища, конечно, не для дѣтей, и не для томныхъ женщинъ, молодыхъ и старыхъ. Нужны иныя средствѣ чтобъ убѣдить ихъ внутренности; я не врачъ и не учитель ихъ.
Отвращеніе отступаетъ отъ этихъ высшихъ людей: ну, что жъ! это — моя побѣда. Въ царствѣ моемъ они чувствуютъ себя въ безопаснстеи: всякій глупый стыдъ бѣжитъ ихъ, они открываются.
Они открываютъ сердца свои, хорошее время возвращается къ нимъ они празднуютъ и пережовываютъ, — они становятся благодарными.
Это считаю я за лучшій признакъ: они становятся благодарными. Еще немного, и они начнутъ придумывать себѣ праздники и поставятъ памятники своимъ старымъ радостямъ.
Они — выздоравливающіе!» Такъ говорилъ Заратустра радостно въ сердцѣ своемъ и глядѣлъ вдаль; звѣри же его тѣснились къ нему и чтили счастье его и молчаніе его.
Но тѣмъ временемъ они вышли одинъ за другимъ на чистый воздухъ, въ прохладную задумчивую ночь; самъ же Заратустра велъ за руку самаго безобразнаго человѣка, чтобъ показать ему свой ночной міръ, большую круглую луну и серебряные водопады у пещеры своей. И вотъ наконецъ они стояли безмолвно всѣ вмѣстѣ; это были все старые люди, но сердца ихъ утѣшились, исполнились рѣшимости, и дивились они про себя, что имъ такъ хорошо было на землѣ; а тайна ночи все глубже проникала въ сердца ихъ. И снова думалъ Заратустра про себя: «о, какъ нравятся мнѣ теперь эти высшіе люди!» — но онъ не сказалъ этого, ибо чтилъ счастіе ихъ и молчаніе ихъ. —
И тогда случилось то, что было самаго изумительнаго въ тотъ долгій изумительный день: самый безобразный человѣкъ во второй и послѣдній разъ принялся пыхтѣть и клокотать, но когда онъ добрался до словъ, то изъ устъ его вдругъ отчетливо и чисто вылетѣлъ вопросъ — хорошій, глубокій, ясно поставленный вопросъ, отъ котораго у всѣхъ, слышавшихъ его, шевельнулось сердце въ груди.
«Вы всѣ друзья мои, что теперь у васъ на сердцѣ? опросилъ самый безобразный человѣкъ. Ради этого дня — я впервыѣ доволенъ, что жилъ вою овою жизнь.
И засвидѣтельствовать столь многое, это для меня еще недостаточно. Стоитъ жить на землѣ: одинъ день, одинъ праздникъ, проведенный съ Заратустрой, научилъ меня любить землю.
«Такъ это было — жизнь?» скажу я смерти. «Ну, что-жъ! Еще разъ!»
Друзья мои, что теперь у васъ на сердцѣ? Нс окажете ли вы смерти, подобно мнѣ: Такъ это было — жизнь? Ну, что жъ! ради Заратустры, еще разъ!» —
Такъ говорилъ самый безобразный человѣкъ; но было ужа близко къ полуночи. И какъ вы думаете, что случилось тогда? Какъ только высшіе люди услыхали его вопросъ, они вдругъ сознали превращеніе свое и выздоровленіе свое и кому обязаны они всѣмъ этимъ; тогда они бросились къ Заратустрѣ, исполненные признательности, уваженія и любви, цѣлуя ему руки, и смотря по настроенію каждаго, одни смѣялись, другіе плакали. Старый же прорицатель плясалъ отъ удовольствія; и если, какъ думаютъ многіе повѣствователи, онъ былъ тогда пьянъ отъ сладкаго вина, то несомнѣнно, онъ былъ еще болѣе пьянъ отъ сладости жизни; и онъ отрекся отъ всякой усталости.
Нѣкоторые даже разсказываютъ, что тогда плясалъ и оселъ: ибо не напрасно самый безобразный человѣкъ напоилъ его виномъ. Это было такъ, можетъ быть, и иначе; и если дѣйствительно оселъ не плясалъ въ тотъ вечеръ, все таки случились тогда еще болѣе великія и странныя вещи, чѣмъ танецъ осла. Однимъ словомъ, какъ гласитъ поговорка Заратустры: «ну, что-жъ!»
Заратустра же, пока это происходило съ самымъ безобразнымъ человѣкомъ, стоялъ какъ опьяненный: его взоръ потухъ, его языкъ заплетался, его ноги дрожали. И кто сумѣлъ бы отгадать какія мысли бѣжали тогда по душѣ Заратустры. Но видно было, что духъ его отступилъ отъ него, бѣжалъ впереди и находился гдѣ-то въ широкой дали, блуждая, какъ сказано въ писаніи: «надъ высокой скалой, между двухъ морей,
— между прошедшимъ и будущимъ, какъ тяжелая туча». Но мало-по-малу, пока высшіе люди держали его на рукахъ своихъ, немного пришелъ онъ въ себя и отстранилъ рукою толпу озабоченныхъ почитателей; однако онъ не говорилъ. Но вдругъ повернулъ онъ быстро голову, ибо казалось, что онъ услышалъ что-то тогда приложилъ онъ палецъ къ губамъ и сказалъ: «Идемъ!»
И тотчасъ водворилась тишина и тайна вокругъ него; а изъ глубины медленно доносился звукъ колокола. Заратустра прислушивался къ нему также, какъ и высшіе люди; потомъ онъ вторично приложилъ палецъ къ губамъ и опять сказалъ: «Идемъ! Идемъ! Полночь приближается!» — и голосъ его измѣнился. Но онъ все еще не трогался съ мѣста: тогда водворилась еще большая тишинѣ и еще большая тайна, и весь міръ прислушивался, даже оселъ и почетные звѣри Заратустры, орелъ и змѣя, а также пещера Заратустры, большая холодная луна и даже сама ночь, Заратустра же въ третій разъ приложилъ палецъ къ губамъ и сказалъ:
«Идемъ! Идемъ! Идемъ! Начнемъ теперь странствовать! Часъ насталъ! Начнемъ странствовать ночью!»
«Полночь приближается, о, высшіе люди: и вотъ скажу я вамъ нѣчто на ухо, какъ этотъ старый колоколъ говоритъ мнѣ на ухо, —
— съ такой же таинственностью, съ такимъ ужасомъ, съ такой же сердечностью, съ какой говоритъ ко мнѣ этотъ полночный колоколъ, пережившій больше, чѣмъ одинъ человѣкъ:
— ужѣ отсчитавшій болѣзненные удары сердца вашихъ отцовъ — ахъ! ахъ! какъ она вздыхаетъ! какъ она смѣется во снѣ! старая, глубокая, глубокая полночь!
Тише! Тише! Слышится многое, что не смѣетъ днемъ говорить о себѣ; но теперь, когда воздухъ чистъ, когда стихаетъ шумъ сердецъ вашихъ, —
— теперь говорится оно, теперь слышится, теперь крадется оно въ ночныя бодрствующія души: ахъ! ахъ! какъ онѣ вздыхаетъ! какъ она смѣется во снѣ! развѣ не слышишь ты, съ какой таинственностью, съ какимъ ужасомъ, съ какой сердечностью говоритъ къ тебѣ старая, глубокая, глубокая полночь?
О, другъ, вникай!
Горе мнѣ! Куда дѣвалось время? Не опустился ли я въ глубокіе родники? Міръ спитъ —
Ахъ! Ахъ! Песъ воетъ, луна cіяетъ. Я предпочитаю умереть, умереть, чѣмъ сказать вамъ, о чемъ сейчасъ думаетъ мое полночное сердце.
Вотъ я уже умеръ. Свершилось. Паукъ, зачѣмъ ткешь ты паутину вокругъ меня? Ты хочешь крови? Ахъ! Ахъ! Роса падетъ, часъ приближается —
— часъ, когда знобитъ меня и я мерзну, часъ, который спрашиваетъ, неустанно спрашиваетъ: «у кого достаточно мужества для этого?
— кому быть господиномъ земли? Кто скажетъ: такъ должны вы течь вы, большія и малыя рѣки!»
— часъ приближается: о, человѣкъ, о высшій человѣкъ, вникай! эта рѣчь для тонкихъ ушей, для твоихъ ушей — что полночь говоритъ? внимай!
Меня уноситъ, душа моя танцуетъ. Ежедневный трудъ! Ежедневный трудъ! Кому быть господиномъ земли?
Мѣсяцъ холоденъ, вѣтеръ молчитъ. Ахъ! Ахъ! Летали ли вы уже достаточно высоко? Вы плясали: но ноги еще не крылья.
О, хорошіе плясуны, теперь всякая радость миновала: вино прокисло, всѣ кубки разбились могилы заговорили.
Вы летали не достаточно высоко: теперь заговорили могилы: «спасите же мертвыхъ! Почему длится такъ долго ночь? Не опьяняетъ ли насъ луна?»
О, высшіе люди, спасите же могилы, воскресите трупы! Ахъ, почему гложетъ еще червь? Приближается, приближается часъ, —
— колоколъ глухо звучитъ, сердце еще хрипитъ, червь еще гложетъ, червь сердца. Ахъ! Ахъ! Міръ — глубина!
Сладкозвучная лира! Сладкозвучная лира! Я люблю звукъ твоихъ струнъ, этотъ опьяняющій однообразный звукъ! — какъ медленно, какъ издалека доносится до меня твой звукъ, издалека, съ прудовъ любви!
Ты, старый колоколъ, ты, сладкозвучная лира! Всѣ скорби разрывали сердце тебѣ, скорбь отца, скорбь дѣдовъ, скорбь прадѣдовъ; рѣчь твоя стала зрѣлой, —
— зрѣлой, подобно золотой осени и полдню, подобно моему сердцу отшельника — теперь говоришь ты: міръ самъ созрѣлъ, лоза зарумянилась,
— теперь хочетъ онъ умереть, умереть отъ счастья. О, высшіе люди, чувствуете ли вы запахъ? Тайно поднимается запахъ, — благоуханіе, запахъ вѣчности, запахъ золотистаго вина, потемнѣвшаго и блаженно-краснаго отъ стараго счастья,
— отъ опьянѣлаго счастья смерти, отъ счастья полуночи, которое поетъ: міръ — глубина, глубь эта дню едва видна!
Оставь меня! Оставь меня! Я слишкомъ чистъ для тебя. Не дотрогивайся до меня! Развѣ мой міръ сейчасъ не сталъ совершеннымъ?
Моя кожа слишкомъ чиста для твоихъ рукъ. Оставь меня, ты темный, глупый, душный день! Развѣ полночь не свѣтлѣе?
Самые чистые должны быть господами земли, самые непознанные, самые сильные, души полночныя, которые свѣтлѣе и глубже всякаго дня.
О, день, тяжелой поступью идешь ты за мной? Ты протягиваешь руки за моимъ счастьемъ? Для тебя я богатъ одинокій, для тебя я кладъ и сокровищница?
О, міръ, ты хочешь меня? Развѣ для тебя я отъ міра? Развѣ я набоженъ? Развѣ я божественъ? Но день и міръ, вы слишкомъ грубы,
— имѣйте болѣе ловкія руки, прострите ихъ къ болѣе глубокому счастью, къ болѣе глубокому несчастью, просите ихъ къ какому нибудь богу, но не простирайте ихъ ко мнѣ:
— мое несчастье, мое счастье глубоки, ты, дивный день, но все-же я не богъ и не адъ божій: скорбь міра эта глубина.
Скорбь бога глубже, о, дивный міръ! Простри руки къ скорби бога, а не ко мнѣ! Что я! Опьяненная сладкозвучная лира,
— полночная лира звукъ колокола, котораго никто не понимаетъ, но который долженъ говорить передъ глухими, о, высшіе люди! Ибо вы не понимаете меня!
Свершилось! Свершилось! О, юность! О, полдень! О, время послѣ полудня! Теперь наступилъ вечеръ и ночь и полночь, песъ воетъ, вѣтеръ:
— развѣ вѣтеръ не песъ? Онъ визжитъ, онъ тявкаетъ, онъ воетъ. Ахъ! Ахъ! Какъ она вздыхаетъ, какъ онѣ смѣется, какъ она хрипитъ и охаетъ, эта полночь!
Какъ она сейчасъ трезво говоритъ, эта пьяная мечтательницѣ! Она, должно быть, перепила свое опьяненіе? она стала черезчуръ бодрой? она пережевываетъ?
— свою скорбь пережевываетъ она во снѣ, старая, глубокая полночь, и еще больше свою радость. Радость, когда уже скорбь глубокая: радость глубже, чѣмъ она.
Ты, виноградная лоза! За что хвалишь ты меня! Вѣдь я срѣзалъ тебя! Я жестокъ, ты истекаешь кровью: — чего хочетъ твоя хвалѣ моей опьяненной жестокости?
«Что стало совершеннымъ, все зрѣлое хочетъ умереть!» такъ говоришь ты. Благословенъ, да будетъ благословенъ ножъ виноградаря! Но все незрѣлое хочетъ жить: о, горе!
Скорбь говоритъ: «Пройди! Исчезни, ты, скорбь!» Но все, что страдаетъ, хочетъ жить, чтобъ стать зрѣлымъ, радостнымъ и полнымъ желаній,
— полнымъ желаній далекаго, болѣе высокаго, болѣе свѣтлаго. «Я хочу наслѣдниковъ, такъ говоритъ все, что страдаетъ, я хочу дѣтей. я не хочу себя».
Радость же не хочетъ ни наслѣдниковъ ни дѣтей, — радость хочетъ себя самое: хочетъ вѣчности, хочетъ возвращенія, хочетъ, чтобъ все было вѣчнымъ.
Скорбь говоритъ: «Разбейся, истекай кровью, сердце! Двигайтесь, ноги! Крылья, летите! Въ даль! Вверхъ! Скорбь!» Ну, что-жъ! Да будетъ! О, мое старое сердце: Жизнь гонитъ скорби тѣнь!
О, высшіе люди? Что теперь у васъ на сердцѣ? Прорицатель ли я? Сновидецъ? Опьяненный? Толкователь сновъ? Полночный колоколъ?
Капля росы? Испареніе и благоуханіе вѣчности? Развѣ вы не слышите? Развѣ вы не чувствуете? Мой міръ сейчасъ сталъ совершеннымъ, полночь — тотъ же полдень.
Скорбь также радость, проклятіе тоже благословеніе, ночь тоже солнце, — уходите! или вы научитесь: мудрецъ тотъ же безумецъ.
Утверждали ли вы когда-либо радость? О, друзья мои, тогда утверждали вы также и всякую скорбь. Все сцѣплено, все спутано, все влюблено одно въ другое, — — хотѣли ли вы когда-либо дважды пережить мгновеніе, говорили ли вы когда-нибудь: «ты нравишься мнѣ, счастье! мигъ! мгновенье!» Такъ хотѣли вы, чтобъ все вернулось!
— все сызнова, все вѣчно, все оцѣплено, все спутано, все влюблено одно въ другое, о, какъ любили вы міръ,
— вы вѣчные, любите его вѣчно и во всѣ времена: и говорите также къ скорби: пройди, но вернись назадъ! Ибо радость рвется — въ вѣчный день!
Всякая радость хочетъ вѣчности всѣхъ вещей, хочетъ меду, хочетъ дрожжей, хочетъ опьяненной полуночи, хочетъ могилъ, хочетъ слезъ утѣшенія на могилахъ, хочетъ золотой вечерней зари —
— чего только ни хочетъ радость! она болѣе жаждущая, болѣе сердечная, болѣе алчущая, болѣе ужасная, болѣе таинственная, чѣмъ всякая скорбь, она хочетъ себя; она кусаетъ себя: воля кольца борется въ ней, —
она хочетъ любви, она хочетъ ненависти, она чрезмѣрно богата, она даритъ, отвергаетъ, проситъ, какъ милостыни, чтобъ кто нибудь взялъ ее, благодаритъ берущаго, она хотѣла бы, чтобъ ас ненавидѣли, —
— такъ богата радость, что она жаждетъ скорби, зла, ненависти, позора, уродства, міра, — ибо этотъ міръ, о, вы, конечно, знаете его!
О, высшіе люди, по васъ томится радость, необузданная, блаженная, — по скорби вашей, вы неудачники! По всему неудавшемуся томится всякая вѣчная радость.
Ибо всякая радость хочетъ себя самое, вотъ почему хочетъ она также сердечной муки! О, счастье, о, скорбь! О, сердце, разбейся! Высшіе люди, научитесь же, радость хочетъ вѣчности,
— радость хочетъ вѣчности всѣхъ вещей, она рвется въ желанный вѣковѣчный день!
Научились ли вы теперь пѣсни моей? Угадали ли вы, чего хочетъ она? Ну, что-жъ! Да будетъ! О, высшіе люди, такъ спойте же мнѣ теперь всѣ вмѣстѣ пѣсню мою!
Спойте мнѣ теперь сами ту пѣсню, имя которой «Еще разъ», а смыслъ «во вѣки вѣковъ!» — спойте же всѣ вмѣстѣ, о, высшіе люди, пѣснь Заратустры!
О, другъ, вникай!
Что полночь говоритъ? Внимай!
«Былъ дологъ сонъ, —
«Глубокій сонъ, развѣянъ онъ: —
«Міръ — глубина,
«Глубь эта дню едва видна.
«Скорбь міра эта глубина, —
«Но радость глубже, чѣмъ она:
«Жизнь гонитъ скорби тѣнь!
«А радость рвется въ вѣчный день, —
«Въ желанныя вѣковѣчный день!»
Но поутру, послѣ этой ночи, вскочилъ Заратустра съ ложа своего, опоясалъ чресла свои и вышелъ изъ пещеры своей, сіяющій и сильныя, какъ утреннее солнце, поднимающееся изъ-за темныхъ горъ.
«Великое свѣтило, сказалъ онъ, какъ нѣкогда уже говорилъ онъ, ты, глубокое око счастья къ чему свелось бы счастьѣ твое, еслибъ не было у тебя тѣхъ кому ты свѣтишь!
И еслибъ они оставались въ домахъ своихъ въ то время, какъ ты ужѣ проснулось и идешь, чтобъ одарять и надѣлять: какъ негодовала бы на это гордая стыдливость твоя!
Ну, что-жъ! они спятъ еще, эти высшіе люди, въ то время, какъ я ужѣ бодрствую: это не истинные послѣдователи мои! Не ихъ жду я здѣсь въ горахъ моихъ.
За свое дѣло хочу я приняться, и начать свой день но они не понимаютъ, каковы знаменія утра моего, мои шаги — для нихъ не призывъ къ пробужденію.
Они спятъ еще въ пещерѣ моей, ихъ сонъ упивается еще моими пѣснями опьяненія. Ушей слушающихъ меня, ушей повинующихся недостаетъ имъ».
Заратустра говорилъ это въ сердцѣ своемъ, въ то время, какъ солнцѣ поднималось: тогда онъ вопросительно взглянулъ на небо, ибо услышалъ надъ собою рѣзкій крикъ орла своего. «Ну, что-жъ! крикнулъ онъ въ вышину, это нравится мнѣ, это подобаетъ мнѣ. Звѣри мои проснулись, ибо я проснулся.
Орелъ мой проснулся и чтитъ, подобно мнѣ, солнце. Орлиными когтями хватаетъ онъ новый свѣтъ. Вы настоящіе звѣри мои; я люблю васъ.
Но еще не достаетъ мнѣ моихъ настоящихъ людей!» Такъ говорилъ Заратустра; но тутъ случилось, что онъ вдругъ почувствовалъ себя какъ бы окруженнымъ множествомъ птицъ, летавшими вокругъ него, — шумъ отъ такого множества крыльевъ и давка надъ головою его были такъ велики, что онъ закрыли глаза. И поистинѣ, на него спустилась какъ бы туча изъ стрѣлъ, которыя сыплятся на новаго врага. Но здѣсь это была туча любви спускавшаяся на новаго друга.
«Что происходитъ со мной?» думали Заратустра въ удивленномъ сердцѣ своемъ, и медленно опустился на большой камень, лежавшій у входа въ пещеру его. Но пока онъ махали руками вокругъ себя и надъ собою, защищаясь отъ нѣжности птицъ, случилось съ нимъ нѣчто еще изумительное: ибо онъ незамѣтно ухватился за густую, теплую косматую гриву, и въ то же мгновеніе раздался передъ нимъ ревъ, кроткій, протяжный ревъ льва.
«3наменіе приближается», сказалъ Заратустра, и сердце его преобразилось. И, поистинѣ, когда передъ нимъ просвѣтлѣло, онъ увидѣли, что у ногъ его лежали огромный желтый звѣрь прижимаясь головою къ колѣнями его; изъ любви онъ не хотѣли покидать его и походили на собаку, нашедшую стараго хозяина своего. Но и голуби были не менѣе усердны въ любви своей, чѣмъ левъ; и всякій разъ, когда голубь порхали передъ носомъ льва, левъ съ удивленіемъ качали головою и начинали смѣяться.
Видя это, Заратустра произнеси одно только слово: «Дѣти мои близко, мои дѣти» — затѣмъ сталъ онъ совершенно нѣмъ. Но сердце его было утѣшено, и изъ глазъ его текли слезы и падали на руки ему. А онъ ни на что не обращалъ больше вниманія и сидѣлъ неподвижно, не защищаясь уже отъ звѣрей. Голуби же улетали и прилетали, садились на плечи ему, ласкали сѣдые волосы его, и на уставали въ нѣжности и блаженствѣ своемъ. А могучій левъ безпрестанно лизалъ слезы, падавшія на руки Заратустры, и робко рычалъ при этомъ. Такъ вели себя эти звѣри. —
Все это продолжалось или долгое время или очень короткое время: ибо, въ дѣйствительности, на существуетъ для такихъ вещей на землѣ времени. Между тѣмъ высшіе люди проснулись въ пещерѣ Заратустры и составили изъ себя шествіе, чтобъ идти на встрѣчу Заратустрѣ и принести ему утреннее привѣтствіе: ибо, проснувшись, они замѣтили, что его уже нѣтъ между ними. Но когда они подошли къ выходу изъ пещеры, предшествуемые шумомъ шаговъ своихъ, левъ грозно навострилъ уши, и отвернувшись сразу отъ Заратустры, съ дикимъ ревомъ прыгнулъ къ пещерѣ; а высшіе люди, услыхавъ ревъ его, вскрикнули въ одинъ голосъ, и побѣжавъ обратно, исчезли въ одно мгновеніе.
Но тамъ Заратустра, оглушенный и пораженный, поднялся съ мѣста своего, оглянулся съ удивленіемъ, вопрошалъ сердце овое, подумалъ и остался одинъ. «Что слышалъ я? сказалъ онъ, наконецъ, медленно, что сейчасъ произошло со мною?»
И вотъ воспоминаніе вернулось къ нему, и онъ сразу понялъ все, что произошло между вчера и сегодня. «Вотъ камень, оказалъ онъ, гладя сабѣ бороду, на которомъ вчера утромъ сидѣлъ я; а здѣсь приходилъ прорицатель ко мнѣ, здѣсь впервыѣ услыхалъ я крикъ, только что слышанный мною, великій крикъ о помощи,
О, высшіе люди, это о помощи вамъ говорилъ мнѣ вчера утромъ старый прорицатель, —
— помощью вамъ хотѣлъ онъ соблазнить и искусить меня: о, Заратустра, говорилъ онъ мнѣ, я иду, чтобъ ввести тебя въ твой послѣдній грѣхъ.
Въ мой послѣдній грѣхъ? воскликнулъ Заратустра, гнѣвно смѣясь надъ своимъ собственнымъ словомъ: что же было оставлено мнѣ, какъ мой послѣдній грѣхъ?»
— И еще разъ погрузился Заратустра въ себя, опять сѣлъ на большой камень и началъ размышлять. Вдругъ онъ вскочилъ. —
«Состраданіе! Состраданіе къ высшему человѣку! воскликнулъ онъ, и лицо его стало, какъ мѣдь. Ну, что-жъ! Этому — было свое время!
Мое страданіе и мое состраданіе — ну, что-жъ? Развѣ къ счастью стремлюсь я? Я ищу своего дѣла!
И вотъ! Левъ пришелъ, мои дѣти близко, Заратустра созрѣлъ, часъ мой пришелъ: —
Это мое утро, брежжитъ мой день: вставай же, вставай, великій полдень!» —
Такъ сказалъ Заратустра и покинулъ пещеру свою, сіяющій и сильный, какъ утреннее солнце, подымающееся изъ-за темныхъ горъ.