.gif){kind=link}
Была полночь, когда Заратустра пустился въ свой путь черезъ горный хребетъ острова, чтобы раннимъ утромъ достичь противоположнаго берега: ибо тамъ хотѣлъ онъ сѣсть на корабль. Тамъ была прекрасная гавань, въ которой даже чужіе корабли охотно становились на якорь; они брали съ собою тѣхъ, кто съ блаженныхъ острововъ хотѣлъ пуститься въ море. Взбираясь на гору, Заратустра вспоминалъ дорогою о своихъ многочисленныхъ одинокихъ странствованіяхъ съ самой юности, и о томъ, какъ много горъ, хребтовъ и вершинъ пришлось ему переходить.
«Я, странникъ и скиталецъ по горамъ, говорилъ онъ въ своемъ сердцѣ, я не люблю долинъ и, кажется, я не могу долго сидѣть спокойно.
И каковы бы ни были моя судьба и то, что придется мнѣ пережить, — всегда будетъ въ нихъ странствованіе и восхожденіе на горы: въ концѣ концовъ мы переживаемъ только самихъ себя.
Прошло то время, когда на моемъ пути могли еще становиться случайности; и что могло бы теперь еще случиться со мной, что бы не было моей собственностью.
Мое Само только возвращается ко мнѣ, оно наконецъ приходить домой; возвращаются и всѣ части его, бывшія долго на чужбинѣ и разсѣянныя среди всѣхъ вещей и случайностей.
И еще одно знаю я: я стою теперь передъ послѣдней вершиной своей и передъ тѣмъ, что давно предназначено мнѣ. Ахъ, я долженъ вступить на самый трудный путь мой! Ахъ, я началъ самое одинокое странствованіе свое!
Но тому, кто подобенъ мнѣ, не избѣжать этого часа: часа, который говоритъ аму: «Только теперь ты идешь своимъ путамъ величія! Вершина и пропасть — слились теперь во едино!
Ты идешь своимъ путемъ величія: что доселѣ называлось твоей величайшей опасностью, теперь стало твоимъ послѣднимъ убѣжищемъ!
Ты идешь своимъ путемъ величія; теперь лучшей поддержкой тебѣ должно быть сознаніе, что позади тебя нѣтъ больше пути!
Ты идешь своимъ путемъ величія: здѣсь никто на можетъ красться по твоимъ слѣдамъ! Твои собственные шаги стирали путь за тобою, и надъ нимъ написано: Невозможность.
И если у тебя не будетъ больше ни одной лѣстницы, ты долженъ будешь научиться взбираться на свою собственную голову: какъ же иначе хотѣлъ бы ты подняться выше?
На свою собственную голову и выше черезъ свое собственное сердце! Теперь все самое нѣжное въ тебѣ должно стать самымъ суровымъ.
Кто всегда очень берегъ себя, подъ конецъ хвораетъ отъ своей чрезмѣрной осторожности. Хвала всему, что закаляетъ! Я не хвалю страны, гдѣ текутъ — масло и медъ!
Чтобы видѣть многое, надо научиться на смотрѣть на себя: — эта суровость необходима каждому, кто восходитъ на горы.
И если кто ищетъ познанія назойливымъ окомъ, какъ увидитъ онъ въ вещахъ больше, чѣмъ внѣшнія причины ихъ!
Но ты, о, Заратустра, ты хотѣлъ видѣть основу и смыслъ всѣхъ вещей: и потому долженъ ты подниматься надъ самимъ собою, все вышѣ и выше, пока даже твои звѣзды не окажутся подъ тобой!
Да! Смотрѣть внизъ на самого себя и даже на свои звѣзды: лишь это назвалъ бы я своей вершиной, лишь это осталось для меня моей послѣдней вершиной!»
Такъ говорилъ Заратустра съ собою, поднимаясь на гору и утѣшая свое сердце суровыми изреченіями: ибо сердце его сокрушалось, какъ никогда еще прежде. И когда онъ достигъ вершины горнаго хребта, онъ увидѣлъ другое море, разстилавшееся передъ нимъ: и онъ остановился и долго молчалъ. А ночь на этой высотѣ была холодная и ясная, и усѣяна звѣздами.
«Я узнаю свою судьбу, сказалъ онъ наконецъ съ грустью. Ну, что жъ! Я готовъ. Началось мое послѣднее уединеніе.
О, это черное, печальное море подо мною! О, это тяжелое, ночное недовольство! О, судьба и море! Къ вамъ долженъ я теперь спуститься!
Я стою передъ самой высокой своею горой и передъ самымъ долгимъ своимъ странствованіемъ: поэтому я долженъ спуститься ниже, чѣмъ когда-либо поднимался я:
— Глубже погрузиться въ страданіе, чѣмъ когда либо поднимался я, до самой черной волны его! Такъ хочетъ судьба моя: Ну, что жъ! Я готовъ.
Откуда берутся высочайшія горы? такъ спрашивалъ я однажды. Тогда научился я, что выходятъ онѣ изъ моря.
Объ этомъ свидѣтееIьствуукт нѣдра ихъ и склоны вершинъ ихъ. Изъ самаго низкаго должно вознестись самое высокое къ своей вершинѣ».
Такъ говорилъ Заратустра на вершинѣ горы, гдѣ было холодно; но когда онъ достигъ близости моря и наконецъ стоялъ одинъ среди утесовъ, усталость отъ пути и тоска овладѣли имъ еще сильнѣе, чѣмъ прежде.
«Теперь еще все спитъ, говорилъ онъ; спитъ также и море Чуждое, сонное смотритъ его око на меня.
Но его теплое дыханіе чувствую я. И я чувствую также, что оно грезить. Въ грезахъ мечется оно на жестокихъ подушкахъ.
Чу! Какъ оно стонетъ отъ тяжкихъ воспоминаній! Или отъ недобрыхъ предчувствій?
Ахъ, я раздѣляю твою печаль, темное чудовище, и изъ-за тебя досадую я на себя самого,
Ахъ, почему нѣтъ въ моей рукѣ достаточной силы! Поистинѣ, охотно избавилъ бы я тебя отъ тяжелыхъ грезъ!»
И пока Заратустра такъ говорилъ, смѣялся онъ съ тоскою и горечью надъ самимъ собой. «Какъ! Заратустра! сказалъ онъ, ты еще думаешь утѣшать море?
Ахъ, ты, любвеобильный глупецъ Заратустра, безмѣрно блаженный въ своемъ довѣрію! Но такимъ былъ ты всегда; всегда подходилъ ты довѣрчиво ко всему ужасному.
Ты хотѣлъ приласкать всѣхъ чудовищъ. Теплое дыханіе, немного мягкой шерсти на лапахъ: — и ты уже готовь былъ полюбить и привлечь къ себѣ.
Любовь есть опасность для самаго одинокаго; любовь ко всему, если только оно живое! Поистинѣ, достойны смѣха мое безуміе и моя скромность въ любви!»
Такъ говорилъ Заратустра и опять засмѣялся: но тутъ онъ вспомнилъ о своихъ покинутыхъ друзьяхъ, — и, какъ бы провинившись передъ ними своими мыслями, онъ разсердился на себя за свои мысли. И вскорѣ смѣющійся заплакалъ: — отъ гнѣва и тоски горько заплакалъ Заратустра.
Когда среди моряковъ распространился слухъ, что Заратустра находится на кораблѣ, — ибо одновременно съ нимъ сѣлъ на корабль человѣкъ, прибывшій съ блаженныхъ острововъ, — всѣми овладѣло великое любопытство и ожиданіе. Но Заратустра молчалъ два дня и былъ холоденъ и глухъ отъ печали, такъ что не отвѣчалъ ни на взгляды, ни на вопросы. Къ вечеру же второго дня отверзъ онъ свои уши, хотя и продолжалъ молчать: ибо много необыкновеннаго и опаснаго можно было услышать на этомъ кораблѣ, пришедшемъ издалека и собиравшемся плыть еще далѣе. Заратустра же любилъ всѣхъ, кто предпринимаетъ дальнія странствованія и не можетъ жить безъ опасности. И вотъ, пока слушалъ онъ другихъ, развязался его собственный языкъ, и ледъ его сердца растаялъ: — тогда началъ онъ такъ говорить:
«Вамъ, смѣлымъ искателямъ, испытателямъ и всѣмъ, кто когда-либо плавалъ подъ коварными парусами по страшнымъ морямъ, вамъ, опьяненнымъ загадками, любителямъ сумерекъ, чья душа привлекается звуками свирѣли ко всякой обманчивой пучинѣ:
— ибо вы не хотите нащупывать нить трусливой рукой, и гдѣ можете вы угадать, тамъ презираете вы изслѣдованіе —
вамъ однимъ разскажу я загадку, которую видѣлъ я, — призракъ, представши предъ самымъ одинокимъ.
Мрачный шелъ я недавно среди мертвенно блѣдныхъ сумерокъ, — мрачный и суровый, съ стиснутыми губами. Ужа не одно солнце закатилось для меня.
Тропинка, капризно извивавшаяся между камнями, злобная, одинокая, не желавшая ни травы, ни кустарника: эта горная тропинка хрустѣла подъ моей дерзновенной ногой.
Безмолвно ступая среди насмѣшливаго грохота камней, стирая въ прахъ камень, о который спотыкалась моя нога: такъ медленно взбирался я вверхъ.
Вверхъ: наперекоръ духу, увлекавшему меня внизъ, въ пропасть, духу тяжести, моему демону и смертельному врагу.
Вверхъ: — хотя онъ сидѣлъ на мнѣ, полукарликъ, полукротъ; хромой, дѣлая хромымъ и меня; вливая свинецъ въ мои уши, свинцовыя мысли въ мой мозгъ.
«О, Заратустра, насмѣшливо отчеканилъ онъ, ты камень мудрости! Какъ высоко вознесся ты, но каждый брошенный камень долженъ — упасть!
О, Заратустра, ты камень мудрости, ты дискъ блестящій, ты сокрушитель звѣздъ! Какъ высоко вознесся ты, но каждый брошенный камень долженъ — упасть!
Тебѣ самому суждено побить себя камнями: о, Заратустра, какъ далеко бросилъ ты камень, — но на тебя упадетъ онъ!»
Карликъ умолкъ; и это длилось долго. Его молчаніе давило меня; и поистинѣ, вдвоемъ человѣкъ бываетъ болѣе одинокимъ, чѣмъ наединѣ съ собою!
Я поднимался, я поднимался, я грезилъ, я думалъ, — но все давило меня. Я походилъ на больного, котораго усыпляетъ тяжесть страданій его, но котораго снова будитъ отъ сна еще болѣе тяжелый сонъ.
Но есть во мнѣ нѣчто, что называю я мужествомъ; оно до сихъ поръ убивало во мнѣ уныніе. Это мужество заставило меня наконецъ остановиться и сказать: «Карликъ! Ты! Или я!»
Мужество лучшее смертоносное оружіе, — мужество нападающее: ибо въ каждомъ нападеніи есть побѣдная музыка.,
Человѣкъ же самое мужественное животное: этимъ побѣдилъ онъ всѣхъ животныхъ. Побѣдной музыкой преодолѣлъ онъ всякое страданіе; а человѣческое страданіе — самое глубокое страданіе.
Мужество побѣждаетъ даже головокруженіе на краю пропасти: а гдѣ же человѣкъ не стоялъ бы на краю пропасти! Развѣ смотрѣть въ себя самого — не значить смотрѣть въ пропасть?
Мужество лучшее смертоносное оружіе: мужество убиваетъ даже состраданіе. Состраданіе же есть наиболѣе глубокая пропасть: ибо насколько глубоко человѣкъ заглядываетъ въ жизнь, настолько глубоко заглядываетъ онъ и въ страданіе.
Мужество лучшее смертоносное оружіе, — мужество нападающее: оно убиваетъ даже смерть, ибо оно говоритъ; «Такъ это была жизнь? Ну, что жъ! Еще разъ!»
Но въ этихъ словахъ громко звучитъ побѣдная музыка. Имѣющій уши, да слышитъ».
«Стой, карликъ! сказалъ я. Я! Или ты! Но я сильнѣйшій изъ насъ двоихъ: — ты не знаешь самой глубокой мысли моей! Ея бремени — ты не могъ бы нести!»
Тутъ случилось то, что облегчило меня: назойливый карликъ спрыгнулъ съ моихъ плечъ! Съежившись, онъ сѣлъ на камень противъ меня. Путь, гдѣ мы остановились, лежалъ чрезъ ворота.
«Взгляни на эти ворота, карликъ! продолжалъ я: у нихъ два лица. Двѣ дороги сходятся тутъ: по нимъ никто еще не проходилъ до конца.
Этотъ длинный путь назади: онъ тянется цѣлую вѣчность. А этотъ длинный путь впереди — другая вѣчность.
Эти пути противорѣчатъ одинъ другому, они сталкиваются: — и именно здѣсь, у этихъ воротъ, они сходятся вмѣстѣ. Названіе воротъ написано вверху: «Мгновенье».
Но если кто-нибудь по нимъ пошелъ бы дальше — и дальше все и дальше: то думаешь ли, карликъ, что эти два пути себѣ противорѣчили бы вѣчно?»
«Все прямое лжетъ, презрительно пробормоталъ карликъ. Всякая истина крива, само время есть кругъ».
«Духъ тяжести, проговорилъ я съ гнѣвомъ, не притворяйся, что это такъ легко! Иль я оставлю тебя здѣсь, гдѣ ты сидишь, хромой уродецъ, — а я вѣдь несъ тебя наверхъ!
Взгляни, я продолжалъ, на это Мгновенье! Отъ этихъ вратъ Мгновенья уходитъ длинный, вѣчный путь назадъ: позади насъ лежитъ вѣчность.
Не должно ли было все, что можетъ идти, уже однажды пройти этотъ путь? Не должно ли было все, что можетъ случиться, уже однажды случиться, уже однажды случиться, сдѣлаться, пройти?
И если все уже было: что думаешь ты, карликъ, объ этомъ Мгновеньи? Не должны ли были и эти ворота уже — однажды быть?
И не связаны ли всѣ вещи такъ прочно, что это Мгновенье влечетъ за собою все грядущее. Слѣдовательно — еще и самого себя.
Ибо все, что можетъ идти: не должно ли оно еще разъ пройти — этотъ длинный путь впередъ!
И этотъ медлительный паукъ, ползущій при лунномъ свѣтѣ, и этотъ самый лунный свѣтъ, и я, и ты, что шепчемся въ воротахъ, шепчемся о вѣчныхъ вещахъ, — развѣ всѣ мы уже не существовали?
— и не должны ли мы вернуться и пройти этотъ другой путь впереди насъ, этотъ длинный плачевный путь, — не должны ли мы вѣчно возвращаться»
Такъ говорилъ я, и говорилъ все тише: ибо я страшился своей собственной мысли и сокровеннаго значеніе ея. И вдругъ вблизи услышалъ я вой собаки.
Не слышалъ ли я уже когда-то этотъ вой собаки? Моя мысль устремилась въ прошлое. Да! когда я былъ ребенкомъ, въ самомъ раннемъ дѣтствѣ:
— тогда слышалъ я собаку, которая такъ выла. И я видѣлъ ее, ощетинившуюся, съ мордой, поднятой кверху, дрожащую, въ тотъ тихій полуночной часъ, когда и собаки вѣрятъ въ призраки:
— и мнѣ было жаль ее. Надъ домомъ только что взошелъ, въ мертвомъ молчаніи, полный мѣсяцъ; онъ остановился круглымъ огненнымъ шаромъ надъ плоской крышею, какъ воръ надъ чужой собственностью: тогда собаку обуялъ страхъ: ибо собаки вѣрятъ въ воровъ и призраковъ. И когда я опять услышалъ этотъ вой, я вновь почувствовалъ жалость.
Куда же дѣвался карликъ? И ворота? И паукъ? И наши перешептыванія? Было ли это во снѣ? Или на яву? Я увидѣлъ вдругъ, что стою среди дикихъ скалъ; одинъ, облитый мертвымъ луннымъ свѣтомъ.
Но здѣсь же лежалъ человѣкъ! И собака, съ ощетинившейся шерстью, прыгала и визжала, — и увидѣвъ, что я подошелъ — она снова завыла, она закричала: — слышалъ ли я когда-нибудь, чтобъ собака кричала такъ о помощи?
И, поистинѣ, ничего подобнаго тому, что увидѣлъ я, никогда я не видѣлъ. Я увидѣлъ молодого пастуха, задыхавшагося, корчившагося, съ искаженнымъ лицомъ; изо рта у него висѣла черная, тяжелая змѣя.
Видѣлъ ли я когда-нибудь столько отвращенія и смертельнаго ужаса на одномъ лицѣ? Должно быть, онъ спалъ? Въ это время змѣя заползла ему въ глотку и впилась въ нее.
Моя рука рванула змѣю, рванула; — напрасно! она не вырвала змѣи изъ глотки. Тогда изъ устъ моихъ раздался крикъ: «Откуси! Откуси!
Откуси ей голову!» — такъ кричалъ изъ меня мой ужасъ, моя ненависть, мое отвращеніе, моя жалость, все доброе и все злое во мнѣ слилось въ одинъ общій крикъ.
Вы, смѣльчаки, окружающіе меня! Вы, искатели, испытатели и всѣ, кто плаваетъ подъ коварными парусами по неизслѣдованнымъ морямъ! Вы, любители загадокъ!
Разгадайте же мнѣ загадку, которую я видѣлъ тогда, растолкуйте же мнѣ призракъ, представшій предъ самымъ одинокимъ!
Ибо это былъ призракъ и предвидѣніе: — что видѣлъ я тогда въ символѣ? И кто же онъ, кто нѣкогда еще долженъ прійти?
Кто этотъ пастухъ, которому заползла въ глотку змѣя? Кто этотъ человѣкъ, которому всѣ самое тяжелое, самое черное заползетъ въ глотку?
— И пастухъ откусилъ, какъ совѣтовалъ ему крикъ мой; откусилъ голову змѣи! Далеко отплюнулъ онъ ее: — и вскочилъ на ноги.
Ни пастуха, ни человѣка болѣе, — предо мной стоялъ преображенный, просвѣтленный, который смѣялся! Никогда еще на землѣ не смѣялся человѣкъ, какъ онъ смѣялся!
О, братья мои, я слышалъ смѣхъ, который не былъ смѣхомъ человѣка, — и теперь пожираетъ меня жажда, желаніе, которое никогда не стихнетъ во мнѣ.
Желаніе этого смѣха пожираетъ меня: о, какъ вынесу я еще жизнь? И какъ вынесъ бы я теперь смерть!»
Такъ говорилъ Заратустра.
Съ такими загадками и съ горечью въ сердцѣ плылъ Заратустра по морю. Но на четвертый день странствоваія, когда онъ уже былъ далеко отъ блаженныхъ острововъ и отъ своихъ друзей, онъ превозмогъ всю свою печаль: — побѣдоносно, твердой ногою стоялъ онъ снова на пути своей судьбы. И такъ говорилъ тогда Заратустра къ своей ликующей совѣсти: «Опять я одинъ и хочу имъ быть, одинъ съ яснымъ небомъ и свободнымъ моремъ; и снова послѣполуденное время вокругъ меня.
Въ послѣполуденное время обрѣлъ я нѣкогда впервыѣ своихъ друзей, также въ послѣполуденное время вторично обрѣлъ я ихъ: — въ тотъ часъ, когда становится болѣе спокойнымъ всякій свѣтъ.
Ибо частички счастья, блуждающія еще между небомъ и землей, ищутъ пристанища себѣ въ свѣтлой душѣ: теперь отъ счастья сталъ болѣе спокойнымъ всякій свѣтъ.
О, послѣполуденное время моей жизни! Однажды спустилось также и мое счастье въ долину искать себѣ пристанища: тогда обрѣло оно эти открытый, гостепріимныя души!
О, послѣполуденное время моей жизни! Чего ни отдалъ бы я, чтобы имѣть одно: живое насажденіе моихъ мыслей и утренній разсвѣтъ моей высшей надежды!
Послѣдователей искалъ нѣкогда созидающій и дѣтей своей надежды: и вотъ оказалось, что онъ не можетъ найти ихъ иначе, какъ самъ впервыѣ создавъ ихъ.
Такъ и я нахожусь среди своего дѣла, идя къ своимъ дѣтямъ и возвращаясь отъ нихъ: ради своихъ дѣтей долженъ Заратустра довершить самого себя.
Ибо отъ всего сердца любятъ только свое дитя и свое дѣло; и гдѣ есть великая любовь къ самому себѣ, тамъ служитъ она признакомъ беременности: такъ замѣчалъ я.
Еще цвѣтутъ мои дѣти своей первой весною; стоя близко другъ къ другу, вмѣстѣ колеблемыя вѣтромъ деревья моего сада и лучшей земли.
И поистинѣ! Гдѣ такія деревья стоятъ близко другъ къ другу, тамъ находятся блаженные острова!
Но когда-нибудь я вырою ихъ и разсажу каждое отдѣльно: чтобъ научилось оно одиночеству, упорству и осторожности,
Суковатымъ и изогнутымъ, съ гибкой твердостью должно стоять оно у моря, живымъ маякомъ непобѣдимой жизни.
Тамъ, гдѣ бури низвергаются въ море, и уста горъ пьютъ воду, тамъ должно стоять каждое изъ нихъ, днемъ и ночью, на стражѣ, чтобъ испытать и познать себя.
Испытано и познано должно быть оно, чтобъ знать, моего ли оно рода и происхожденія, — господинъ ли оно упорной воли, молчаливо ли, даже когда говоритъ, и дѣлаетъ ли видъ, что беретъ, отдавая:
— чтобъ стать нѣкогда моимъ послѣдователемъ и созидающимъ и празднующимъ вмѣстѣ съ Заратустрой: — такимъ, что пишетъ мою волю на моихъ скрижаляхъ: для болѣе полнаго довершенія всѣхъ вещей.
И ради него и подобныхъ ему, долженъ я довершить самого себя: поэтому бѣгу я теперь своего счастья и отдаю себя въ жертву всѣмъ несчастьямъ — чтобъ испытать и познать себя въ послѣдній разъ.
И поистинѣ, настало время мнѣ уходить; и тѣнь странника, и поздняя пора, и тишина — все говорило мнѣ: «давно пора!»
Вѣтеръ проникъ въ замочную скважину и сказалъ: «Идемъ!» Дверь потихоньку распахнулась и сказала:: «Уходи!»
Но я лежалъ, прикованный любовью съ своимъ дѣтямъ: желаніе любви наложило на меня эти узы, такъ что я сдѣлался жертвою своихъ дѣтей, и изъ-за нихъ потерялъ себя.
Желать — это уже значитъ для меня: потерять себя. У меня есть вы, мои дѣти! Въ этомъ обладаніи все должно быть увѣренностью и ничто не должно быть желаніемъ.
Но солнце моей любви пылало надо мной, въ собственномъ соку варился Заратустра, — тогда пронеслись тѣнь и сомнѣніе надо мной.
Я уже жаждалъ мороза и зимы: «о, еслибъ морозъ и зима заставили меня снова дрожать отъ стужи и щелкать зубами!» вздыхалъ я: тогда поднялись отъ меня ледяные туманы.
Мое прошлое вскрыло свои могилы, проснулось много страданія, заживо погребеннаго: — оно лишь дремало, сокрытое въ саванѣ.
Такъ все кричало мнѣ знаками: «Пора!» Но я — не слушалъ; пока наконецъ не зашевелилась моя бездна и моя мысль не укусила меня.
О, бездонная мысль, ты — моя мысль! Когда же найду я силу слышать, какъ ты роешься, и не дрожать болѣе?
До самой гортани стучитъ мое сердце, когда я слышу, какъ ты роешься! Даже твое молчаніе душитъ меня, ты, молчаливая, какъ бездна!
Никогда еще не рѣшался я вызвать тебя наружу: довольно того уже, что носилъ я тебя — съ собою! Еще на былъ я достаточно силанъ для послѣдней смѣлости льва и дерзости его.
Твоя тяжесть всегда была для меня уже достаточно ужасной: но нѣкогда я долженъ еще найти силу и голосъ льва, который вызоветъ тебя наружу!
И когда я преодолѣю это въ себѣ, тогда преодолѣю я еще нѣчто большее; и побѣда должна быть печатью моего довершенія! —
А до тѣхъ поръ я блуждаю еще по невѣдомымъ морямъ; случай льститъ мнѣ и ласкаетъ меня; я смотрю впередъ и назадъ — и не вижу конца.
Еще не наступилъ часъ моей послѣдней борьбы, — или онъ только что настаетъ? Поистинѣ, съ коварной прелестью смотрятъ на меня кругомъ море и жизнь!
О, послѣполуденное время моей жизни! О, счастіе, предвѣстникъ вечера! О, пристань въ открытомъ морѣ! О, миръ въ неизвѣстности! Какъ не довѣряю я вамъ всѣмъ!
Поистинѣ, я не довѣряю вашей коварной прелести! Я похожъ на влюбленнаго, который не довѣряетъ слишкомъ бархатной улыбкѣ.
Какъ онъ, ревнивецъ, отталкиваетъ отъ себя возлюбленную, оставаясь нѣжнымъ даже въ своей суровости, — такъ и я отталкиваю отъ себя этотъ блаженный часъ.
Прочь отъ меня, блаженный часъ! Съ тобою пришло ко мнѣ блаженство противъ воли! Готовый къ своему глубокому страданію, стою я здѣсь: не во-время пришелъ ты!
Прочь отъ меня, блаженный часъ! Лучше ищи себѣ пристанища тамъ — у моихъ дѣтей! Спѣши! и благослови ихъ еще до вечера моимъ счастьемъ!
Ужъ наступаетъ вечеръ: солнцѣ садится. Удалилось мое счастье!»
Такъ говорилъ Заратустрѣ. И онъ ждалъ своего несчастья всю ночь: но ждалъ напрасно. Ночь оставалась ясной и тихой, и счастьѣ само надвигалось къ нему все ближе и ближе. А къ утру засмѣялся Заратустра въ своемъ сердцѣ и сказалъ насмѣшливо: «Счастье бѣгаетъ за мной. Это потому, что я не бѣгаю за женщинами. А счастье — женщина».
Передъ восходомъ солнца.
«О, небо надо мной, чистое, глубокое! Бездна свѣта! Созерцая тебя, я трепещу отъ божественныхъ желаній.
Броситься въ твою высоту — въ этомъ моя глубина! Укрыться въ твоей чистотѣ — въ этомъ моя невинность!
Бога скрываетъ красота его: такъ и ты скрываешь свои звѣзды. Ты безмолвствуешь: такъ вѣщаешь ты мнѣ свою мудрость.
Безмолвно надъ бушующимъ моремъ поднялось ты сегодня, твоя любовь и твоя стыдливость открываются моей будущей душѣ.
Въ томъ, что пришло ты ко мнѣ, прекрасное, скрытое въ своей красотѣ, что безмолвно говоришь ты мнѣ, открываясь въ своей мудрости:
О. неужели не угадалъ бы я всей стыдливости твоей души! Передъ восходомъ солнца пришло ты ко мнѣ, самому одинокому.
Мы друзья съ тобою издавна: у насъ печаль, и страхъ, и сущность общіе; даже солнцѣ у насъ общее.
Мы не говоримъ другъ съ другомъ, ибо знаемъ слишкомъ многое: — мы безмолвствуемъ, мы улыбками сообщаемъ другъ другу наше знаніе.
Не свѣтъ ли ты моего пламени? Не живетъ ли въ тебѣ душа, родственная моему разуму?.
Вмѣстѣ учились мы всему; вмѣстѣ учились мы подниматься надъ собою къ себѣ самимъ и безоблачно улыбаться: — безоблачно улыбаться внизъ, свѣтлыми очами и изъ огромной дали, въ то время, какъ подъ нами струятся, какъ дождь, насиліе и цѣль, и вина.
И если блуждалъ я одинъ: чего алкала душа моя по ночамъ и на тропинкахъ заблужденія? И если поднимался я на горы, кого, какъ не тебя, искалъ я на горахъ?
И всѣ мои странствованія и восхожденія на горы: развѣ не были они лишь необходимостью, чтобъ помочь неумѣлому: — летѣть только хочетъ вся воля моя, летѣть до тебя!
И кого ненавидѣлъ я болѣе, какъ не ползущія облака и все, омрачающее тебя? И даже свою собственную ненависть ненавидѣлъ я, потому что она пятнала тебя!
Ползущія облака ненавижу я, этихъ крадущихся, хищныхъ кошекъ: они отнимаютъ у тебя и у меня, что есть у насъ общаго, огромное, безграничное утвержденіе всѣхъ вещей.
Мы ненавидимъ ползущія облака:, этихъ посредниковъ и смѣсителей: этихъ существъ разнородныхъ и неопредѣленныхъ, которыя не научились ни благословлять, ни проклинать отъ всего сердца.
Лучше буду я сидѣть въ бочкѣ подъ закрытымъ небомъ, или въ безднѣ безъ неба, чѣмъ видѣть тебя, ясное небо, омраченнымъ ползущими облаками!
И часто хотѣлось мнѣ ихъ соединить зубчатыми золотыми проволоками молніи, чтобы могъ я, подобно грому, барабанить по вздутому животу ихъ; —
гнѣвно барабанить, ибо они отнимаютъ у меня твое утвержденіе, ты, небо чистое, надо мною! свѣтлое! ты, бездна свѣта! — ибо они отнимаютъ у тебя мое утвержденіе.
Ибо легче мнѣ переносить шумъ, и громъ, и проклятія непогоды, чѣмъ это осторожное, нерѣшительное кошачье спокойствіе; и даже среди людей ненавижу я всего больше всѣхъ тихонько ступающихъ, половинчатыхъ и неопредѣленныхъ, нерѣшительныхъ, медлительныхъ, какъ ползущія облака.
И «кто не можетъ благословлять, долженъ научиться проклинать» — это свѣтлое наставленіе упало мнѣ съ яснаго неба, эта звѣзда блеститъ даже въ темныя ночи на моемъ небѣ.
Но я благословляю и утверждаю, если только ты окружаешь меня, ты, чистое, ясное, ты, бездна свѣта! — во всѣ бездна несу я тогда свое благословляющее утвержденіе.
Я сталъ благословляющимъ и утверждающимъ: я долго боролся и былъ борцомъ, чтобы имѣть наконецъ руки свободными для благословленія.
И вотъ мое благословеніе: надъ каждою вещью быть ея собственнымъ небомъ, ея круглымъ куполомъ, ея лазурнымъ колоколомъ и вѣчнымъ спокойствіемъ: и блаженъ, кто такъ благословляетъ!
Ибо всѣ вещи крещены у источника вѣчности и по ту сторону добра и зла; а добро и зло суть только бѣгущія тѣни, влажная скорбь и ползущія облака.
Поистинѣ, это благословеніе, а на хула, когда я учу: «надъ всѣми вещами стоитъ небо случай, небо невинность, небо дерзновеніе».
«Случай» — это самая древняя аристократія міра, ее возвратилъ я всѣмъ вещамъ, я избавилъ ихъ отъ подчиненія цѣли.
Эту свободу и это небо спокойствіе поставилъ я, какъ лазурный колоколъ, надъ всѣми вещами, когда я училъ, что надъ нами и чрезъ нихъ никакая «вѣчная воля» — не хочетъ.
Это дерзновеніе и это безуміе поставилъ я на мѣсто той воли, когда я училъ: «всюду одно не возможно — разумный смыслъ!»
Хотя немного разума, крупица мудрости разсѣяны отъ звѣзды до звѣзды, — эта закваска примѣшана ко всѣмъ вещамъ: изъ-за безумія примѣшана мудрость ко всѣмъ вещамъ!
Немного мудрости еще возможно; но эту блаженную увѣренность находилъ я во всѣхъ вещахъ: онѣ предпочитаютъ танцовать — на ногахъ случая.
О, небо надо мною, ты, чистое, высокое! Теперь для меня въ томъ твоя чистота, что нѣтъ вѣчнаго паука-разума и паутины его:
что ты мѣсто танцевъ для божественныхъ игральныхъ костей и играющихъ въ нихъ! —
Но ты краснѣешь? Не сказалъ ли я того, чего нельзя высказывать? Не произнесъ ли я хулы, желая благословить тебя?
Или покраснѣлъ ты отъ стыда, что находимся мы вдвоемъ? — Не приказываешь ли ты мнѣ удалиться и замолчать, ибо теперь — день приближается?
Міръ — глубина; — глубь эта дню едва видна. Не все дерзаетъ говорить передъ лицомъ дня. Но день приближается: и мы должны теперь разстаться!
О, небо надо мною, ты, стыдливое, пылающее! О, ты мое счастье передъ восходомъ солнца! День приближется: и мы должны теперь разстаться!»
Такъ говорилъ Заратустра.
Спустившись на сушу, Заратустра не направился прямо на свою гору и въ свою пещеру, а прошелся по разнымъ дорогамъ, всюду задавая вопросы и освѣдомляясь о многомъ, такъ что шутя онъ говорилъ о себѣ самомъ: «вотъ рѣка, многими извивами возвращающаяся къ источнику своему!» Ибо онъ хотѣлъ узнать, что случилось съ человѣкомъ въ отсутствіи его: сталъ ли онъ болѣе великимъ, или меньше прежняго. И однажды увидѣлъ онъ рядъ новыхъ домовъ; дивился онъ этому и сказалъ:
«Что означаютъ дома эти? Поистинѣ, не великая душа построила ихъ по своему подобію!
Не глупый ли ребенокъ вынулъ ихъ изъ своего ящика съ игрушками? Пусть бы другой ребенокъ опять уложилъ ихъ въ свой ящикъ!
А эти комнаты и каморки: могутъ ли люди выходить изъ нихъ и входить туда? Онѣ кажутся мнѣ сдѣланными для шелковичныхъ червей, или для кошекъ лакомокъ, который позволяютъ также лакомиться и собою!»
И Заратустра остановился и задумался. Наконецъ онъ сказалъ съ грустью: «Все измельчало!»
Повсюду живу я низкія ворота: кто подобенъ мнѣ, можетъ еще пройти въ нихъ, но — онъ долженъ нагнуться!
О, когда же вернусь я на мою родину, гдѣ я не долженъ болѣе нагибаться — не долженъ болѣе нагибаться передъ маленькими!» — И Заратустра вздохнулъ и устремилъ взоръ свой въ даль.
Но въ тотъ же день сказалъ онъ рѣчь свою объ умаляющей добродѣтели.
«Я хожу среди этихъ людей и дивлюсь: они не прощаютъ мнѣ, что я не завидую добродѣтелямъ ихъ.
Они огрызаются на меня, ибо я говорю ѣмъ: маленькимъ людямъ нужны маленькія добродѣтели, — ибо трудно мнѣ согласиться, чтобъ маленькіе люди были нужны!
Я похожъ здѣсь на пѣтуха въ чужомъ птичникѣ, котораго клюютъ даже куры; но за это не сержусь я на этихъ куръ.
Я вѣжливъ съ ними, какъ со всякой маленькой непріятностью; быть колючимъ по отношенію ко всему маленькому кажется мнѣ мудростью, достойной ежа.
Всѣ они говорятъ обо мнѣ, сидя вечеромъ у очага, — они говорятъ обо мнѣ, но никто не думаетъ — обо мнѣ.
Вотъ новая тишина, которой я научился; ихъ шумъ вокругъ меня накидываетъ покрывало на мои мысли.
Они шумятъ между собой: «что несетъ вамъ эта темная туча? берегитесь, чтобъ не принесла она намъ заразы!»
И недавно одна женщина отдернула своего ребенка, тянувшагося ко мнѣ: «унесите дѣтей! кричала она; такіе глаза опаляютъ дѣтскія души».
Они кашляютъ. когда я говорю: они думаютъ, что кашель — возраженіе противъ могучихъ вѣтровъ, — они ничего не догадываются о шумѣ моего счастья!
«У насъ еще нѣтъ времени для Заратустры», — такъ возражаютъ они; но что толку во времени, у котораго «нѣтъ времени» для Заратустры?
И даже когда они восхваляютъ меня: развѣ могъ бы заснуть я на славѣ ихъ? Поясъ изъ тернія — хвала ихъ для меня: онъ зудитъ еще, даже когда я снимаю его.
И вотъ чему научился я у нихъ: тотъ, кто хвалитъ, дѣлаетъ видъ, будто воздаетъ онъ должное, но на самомъ дѣлѣ онъ хочетъ получить еще больше!
Спросите у моей ноги, нравится ли ей ихъ манера хвалить и привлекать къ себѣ! Поистинѣ, при такой мѣркѣ и при такомъ тикъ-такъ не хочетъ она ни танцовать, ни оставаться въ покоѣ.
Они пробуютъ хвалить мнѣ маленькую добродѣтель и привлечь меня къ ней; въ тикъ-такъ маленькаго счастья хотѣли бы они увлечь мою ногу.
Я хожу среди этихъ людей и дивлюсь; они измельчали и все еще мельчаютъ; — и дѣлаетъ это ихъ ученіе о счастьѣ и добродѣтели.
Они вѣдь и въ добродѣтели скромны, — ибо они ищутъ довольства. А съ довольствомъ можетъ мириться только скромная добродѣтель.
Правда, и они также учатся шагать по-своему и шагать впередъ: но я называю это ковыляніемъ. — И этимъ мѣшаютъ они всякому, кто спѣшить.
И многіе изъ нихъ идутъ впередъ и смотрятъ при этомъ назадъ, вытянувъ шею; я охотно толкаю ихъ.
Ноги и глаза не должны ни лгать, ни изобличать другъ друга во лжи. Но много лжи у маленькихъ людей.
Нѣкоторые изъ нихъ обнаруживаютъ свою волю, но большинство лишь служить чужой волѣ. Нѣкоторые изъ нихъ искренни, но большинство плохіе актеры.
Есть между ними актеры безсознательные и актеры противъ воли, — искренніе всегда рѣдки, особенно искренніе актеры.
Качества мужа здѣсь рѣдки: поэтому ихъ женщины становятся мужчинами. Ибо только тотъ, кто достаточно мужчина, освободитъ въ женщинѣ — женщину.
И вотъ худшее лицемѣріе, что встрѣтилъ я у нихъ: даже тѣ, кто повелѣваютъ, поддѣлываются подъ добродѣтели тѣхъ, кто служить имъ.
«Я служу, ты служишь, мы служимъ» — такъ молится здѣсь лицемѣріе господствующихъ, — но горе! если первый господинъ есть только первый слуга!
Ахъ, даже въ ихъ лицемѣріе залетѣло любопытство моего взора; и я хорошо угадалъ ихъ счастіе мухи и ихъ жужжаніе на освѣщенномъ солнцемъ оконномъ стеклѣ.
Сколько вижу я доброты, столько слабости. Сколько справедливости и состраданія, столько слабости.
Всѣ они круглы, аккуратны и благосклонны другъ къ другу, какъ круглы, аккуратны и благосклонны песчинки одна къ другой.
Скромно обнять маленькое счастье — это называютъ они «покорностью Провидѣнію»! и при этомъ они уже скромно косятся на новое маленькое счастье.
Въ сущности, въ своей простотѣ, они желаютъ лишь одного: чтобъ никто не причинялъ имъ страданія. Поэтому они предупредительны къ каждому и дѣлаютъ ему добро.
Но это трусость: хотя бы и называлась она «добродѣтелью».
И когда этимъ маленькимъ людямъ случается говорить грубо: я слышу въ голосѣ ихъ лишь хрипоту, — ибо всякое дуновеніе вѣтра дѣлаетъ ихъ хриплыми.
Хитры они, и у добродѣтелей ихъ хитрые пальцы. Но имъ недостаетъ кулаковъ, ихъ пальцы не умѣютъ сжиматься въ кулакъ.
Добродѣтелью считаютъ они все, что дѣлаетъ скромнымъ и ручнымъ: такъ превратили они волка въ собаку и самого человѣка въ лучшее домашнее животное человѣка.
«Мы сѣли между двухъ стульевъ» — такъ говоритъ мнѣ улыбка ихъ — одинаково далеко отъ умирающихъ гладіаторовъ и довольныхъ свиней».
Но это — посредственность: хотя бы и называлась она умѣренностью.
Я хожу среди этихъ людей и роняю много словъ: но они не умѣютъ ни брать, ни хранить.
Они удивляются, что я не пришелъ обличать ихъ похоти и пороки; но поистинѣ, я не пришелъ также предостерегать отъ карманныхъ воровъ!
Онѣ удивляются, что я не желаю оттачивать и обострять ихъ мудрость: какъ будто у нихъ еще не довольно тонкихъ мудрецовъ, чей голосъ скрипитъ, какъ грифель по аспидной доскѣ!
И когда я кричу: «Кляните всѣхъ трусливыхъ демоновъ въ васъ, которые желали бы визжать, крестомъ складывать руки и поклоняться»: они восклицаютъ: «Заратустра — нечестивецъ».
И особенно кричатъ объ этомъ ихъ проповѣдники смиренія: — да, именно имъ люблю я кричать въ самое ухо: Да! Я — Заратустра, нечестивецъ!
Проповѣдники смиренія! Всюду, гдѣ есть слабость, болѣзнь и гніеніе, они ползаютъ, какъ вши; и только мое отвращеніе мѣшаетъ мнѣ давить ихъ.
Ну, что-жъ! Вотъ моя проповѣдь для ихъ ушей: я — Заратустра, нечестивецъ, который говоритъ: «кто нечестивѣе меня, чтобы я могъ радоваться его наставленію?»
Я — Заратустра, нечестивецъ: гдѣ найду я подобныхъ себѣ? Подобны мнѣ всѣ, кто отдаютъ себя самихъ своей волѣ и сбрасываютъ съ себя всякое смиреніе.
Я — Заратустра, нечестивецъ: я варю каждый случай въ своемъ котлѣ. И только когда онъ тамъ вполнѣ сварится, я привѣтствую его, какъ мою пищу.
И поистинѣ, многіе случаи повелительно приближались ко мнѣ: но еще болѣе повелительно говорила къ нимъ моя воля, и тотчасъ стояли они на колѣняхъ, умоляя —
— умоляя, чтобъ далъ я имъ пристанище и оказалъ имъ сердечный пріемъ, и льстиво уговаривая: «видишь, о Заратустра, такъ только другъ приближается къ другу!»
Но что говорю я тамъ, гдѣ нѣтъ ни у кого моихъ ушей! И такъ стану я взывать ко всѣмъ вѣтрамъ:
Вы все мельчаете, вы, маленькіе люди! Вы распадаетесь на крошки, вы, любители довольства! Вы погибнете еще —
— отъ множества вашихъ маленькихъ добродѣтелей, отъ множества вашихъ мелкихъ упущеній, отъ вашего постояннаго маленькаго смиренія!
Вы слишкомъ щадите, слишкомъ уступаете: такова почва, на которой произрастаете вы! Но чтобъ дерево стало большимъ, для этого должно оно обвить крѣпкія скалы крѣпкими корнями!
Даже то, чего вы не исполняете, помогаетъ ткать ткань всего человѣческаго будущаго; даже ваше ничто есть паутина и паукъ, живущій кровью будущаго.
И когда вы берете, вы какъ бы крадете, вы, маленькіе добродѣтельные люди; но и среди мошенниковъ говоритъ честь: «надо красть только тамъ, гдѣ нельзя грабить».
«Дается» — таково ученіе смиренія. Но я говорю вамъ, вы, любители довольства: берется и будетъ все больше браться отъ васъ!
Ахъ, еслибъ вы сбросили съ себя всякое полухотѣніе и рѣшительно отдались и лѣни и дѣлу!
Ахъ, еслибъ вы поняли мои слова: «дѣлайте, пожалуй, все, что вы хотите, — но прежде всего будьте такими, которые могутъ хотѣть!
Любите, пожалуй, своего ближняго, какъ себя, — но прежде всего будьте такими, которые любятъ самихъ себя —
— любятъ великой любовью, любятъ великимъ трезрѣніемъ!» Такъ говоритъ Заратустра, нечестивецъ. —
Но что говорю я тамъ, гдѣ нѣтъ ни у кого моихъ ушей! Здѣсь еще цѣлымъ часомъ рано для меня.
Свой собственный провозвѣстникъ я среди этихъ людей, свой собственный крикъ пѣтуха среди темныхъ улицъ.
Но приближается ихъ часъ! Приближается также и мой! Часъ отъ часу становятся они меньше, бѣднѣе, безплоднѣе, — бѣдная трава, бѣдная земля!
И скоро будутъ они стоять, подобно сухой степной травѣ, и поистинѣ, усталые отъ себя самихъ; — и томимые скорѣе жаждой огня, чѣмъ воды!
О, благословенный часъ молнію. О, тайна передъ полуднемъ. — въ блуждающіе огни нѣкогда превращу я ихъ и въ провозвѣстниковъ огненными языками:
— возвѣщать будутъ они нѣкогда огненными языками: Онъ приближается, онъ близокъ, великій полдень!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Зима, злая гостья, сидитъ у меня въ домѣ; посинѣли мои руки отъ ня дружескихъ рукопожатій.
Я уважаю ее, эту злую гостью, но охотно оставляю не сидѣть одну. Я люблю убѣгать отъ нея; и если бѣжишь хорошо, то и убѣгаешь отъ нея!
Съ теплыми ногами, съ теплыми мыслями бѣгу я туда, гдѣ стихаетъ вѣтеръ, — въ освѣщенный солнцемъ уголокъ моей священной горы.
Тамъ смѣюсь я надъ моей суровою гостьей, и я люблю ее, что она ловитъ у меня въ домѣ мухъ и заставляетъ стихать разный мелкій шумъ
Ибо она не любитъ, если хочетъ пѣть комаръ, или даже цѣлыхъ два; она дѣлаетъ улицу пустынной, такъ что лунный свѣтъ боится проникать туда ночью.
Она суровый гость, — но я чту ее. и не молюсь, какъ изнѣженные люди, пузатому кумиру огню.
Лучше немного пощелкать зубами, чѣмъ молиться кумирамъ! — такъ хочетъ родъ мой. И особенно ненавижу я всѣхъ кумировъ огня, пылкихъ, дымящихся и удушливыхъ.
Кого я люблю, того люблю я больше зимою, чѣмъ лѣтомъ; лучше и смѣлѣе смѣюсь я надъ моими врагами, съ тѣхъ поръ, какъ зима сидитъ у меня въ домѣ.
Поистинѣ, смѣло даже тогда, когда я заползаю въ постель: — тогда смѣется и шалитъ мое спрятавшееся счастье и мои обманчивые сны начинаютъ смѣяться.
Развѣ я ползаю? Никогда въ жизни не ползалъ я передъ сильными; и если лгалъ я когда-нибудь, то лгалъ изъ любви. Поэтому веселъ я и на зимней постели.
Скромная постель грѣетъ меня больше, чѣмъ роскошная, ибо я ревнивъ къ своей бѣдности. А зимою она больше всего вѣрна мнѣ.
Злобою начинаю я каждый день, я смѣюсь надъ зимою холодной ванною: за это ворчитъ на меня моя строгая гостья.
Также люблю я ее щекотать маленькой восковой свѣчкой: чтобъ она, наконецъ, выпустила небо изъ пепельно-сѣрыхъ сумерокъ.
Особенно злымъ бываю я утромъ: въ ранній часъ, когда звенитъ ведро у колодцѣ и раздается на сѣрыхъ улицахъ теплое ржаніе лошадей:
Съ нетерпѣніемъ жду я, чтобы взошло, наконецъ, ясное небо, зимнее небо съ снѣжной бородой, старикъ съ побѣлѣвшей головой, —
— Молчаливое зимнее небо, часто умалчивающее даже о своемъ солнцѣ!
Не у него ли научился я долгому, свѣтлому молчанію? Или оно научилось ему у меня? Или каждый изъ насъ самъ изобрѣлъ его?
Многосложно происхожденіе всѣхъ хорошихъ вещей, — всѣ хорошія веселыя вѣщи прыгаютъ отъ радости въ бытіе: какъ могли бы онѣ это сдѣлать — только одинъ разъ!
Хорошая, веселая вещь также долгое молчаніе, и хорошо также смотрѣть, подобно зимнему небу, съ яснымъ открытымъ лицомъ: —
— скрывать подобно ему свое солнце и свою непреклонную волю — солнце: плйлтйнѣ, хорошо изучилъ я это искусство и это зимнее веселье!
Моя самая любимая злоба и искусство въ томъ, чтобъ мое молчаніе научилось не выдавать себя молчаніемъ.
Гремя словами и игральными костями, перехитряю я тѣхъ, кто торжественно ждетъ: отъ всѣхъ этихъ строгихъ надсмотрщиковъ должна ускользнуть моя воля и цѣль.
Чтобъ никто не могъ видѣть основы и послѣдней воли моей, — для этого изобрѣлъ я долгое свѣтлое молчаніе.
Многихъ умныхъ встрѣчалъ я: они закрывали покрываломъ свое лицо и мутили свою воду, чтобъ никто не могъ насквозь видѣть ихъ.
Но именно къ нимъ обращались болѣе умные изъ среды недовѣрчивыхъ и ищущихъ разгадокъ: именно у нихъ вылавливали они наиболѣе припрятанную рыбу ихъ!
Но умы свѣтлые, смѣлые и прозрачные — они, по моему, самые хитрые изъ всѣхъ молчаливыхъ: такъ глубока основа ихъ, что даже самая прозрачная вода — не выдаетъ ея.
Ты, молчаливое зимнее небо съ снѣжной бородой, ты, раскинутый бѣлый покровъ надо мною! О, ты небесный символъ моей души и ея радости!
И развѣ не долженъ я прятаться, какъ проглотившій золото, — чтобъ не распластали мою душу?
Развѣ не долженъ я пользоваться ходулями, чтобъ не замѣтили моихъ длинныхъ ногъ, — всѣ эти мрачные завистники, окружающее меня?
Эти удушливыя, тепличныя, изношенныя, отцвѣтшія, истосковавшіяся души — какъ могла бы ихъ зависть выносить мое счастье!
Поэтому я показываю, имъ только зиму и ледъ на моихъ вершинахъ — и не показываю, что моя гора окружена также всѣми солнечными поясами!
Они слышатъ только свистъ моихъ зимнихъ бурь: и не слышатъ, что ношусь я также по теплымъ морямъ, какъ страстные, тяжелые, горячіе южные вѣтры.
Они сожалѣютъ также о моихъ несчастьяхъ и случайностяхъ: — но мое слово гласить: «предоставьте случаю идти ко мнѣ: невиненъ онъ, какъ малое дитя!»
Какъ могли бы они выносить мое счастье, еслибъ я не наложилъ несчастій, зимней стужи, шапокъ изъ бѣлаго медвѣдя и покрововъ и снѣжнаго неба на мое счастье! — еслибъ самъ я не питалъ жалости къ ихъ состраданію: къ состраданію этихъ мрачныхъ завистниковъ!
— Еслибъ самъ я не вздыхалъ и не дрожалъ предъ ними отъ холода, и не одѣвался терпѣливо, какъ въ шубу, въ состраданіе ихъ!
Въ томъ мудрая радость и благосклонность моей души, что не прячетъ она своей зимы и своихъ морозныхъ бурь; она не прячетъ также и своей ознобы.
Для одного одиночество есть бѣгство больного; для другого одиночество есть бѣгство отъ больныхъ.
Пусть слышатъ они, какъ дрожу и вздыхаю я отъ зимней стужи, всѣ эти бѣдные, завистливые негодяи, окружающіе меня! Несмотря на эти вздохи и дрожь, всетаки бѣжалъ я изъ ихъ натопленныхъ комнатъ.
Пусть они жалѣютъ меня и вздыхаютъ вмѣстѣ со мною о моей ознобѣ: «отъ льда познанія онъ замерзнетъ еще!» — такъ жалуются они.
А я тѣмъ временемъ бѣгаю всюду, съ теплыми ногами, на моей священной горѣ: освѣщенномъ солнцемъ уголку моей священной горы пою и смѣюсь я надъ всякимъ состраданіемъ».
Такъ пѣлъ Заратустра.
Итакъ медленно проходя среди многихъ народовъ и чрезъ различные города, вернулся Заратустра окольнымъ путемъ въ свои горы и свою пещеру. И вотъ, подошелъ онъ неожиданно къ воротамъ большаго города: но здѣсь бросился къ нему съ распростертыми руками бѣснующійся шутъ и преградилъ ему дорогу. Это былъ тотъ самый шутъ, котораго народъ называлъ «обезьяной Заратустры:» ибо онъ кое-что перенялъ изъ манеры его говорить и любилъ заимствовать изъ сокровищницы его мудрости. И шутъ такъ говорилъ къ Заратустрѣ:
«О, Заратустра, здѣсь большой городъ: тебѣ здѣсь нечего искать, а потерять ты можешь все.
Къ чему захотѣлъ ты пойти въ эту грязь? Пожалѣй свои ноги! Плюнь лучше на городскія ворота и — вернись назадъ!
Здѣсь адъ для мыслей отшельника: здѣсь великія мысли кипятятся живьемъ и развариваются на маленькія.
Здѣсь разлагаются всѣ великія чувства: здѣсь могутъ шумѣть только маленькія высохшія чувства!
Развѣ ты не слышишь запаха бойни и харчевни духа? Развѣ не стоить надъ этимъ городомъ смрадъ отъ умерщвленнаго духа?
Развѣ не видишь ты, что души висятъ здѣсь, точно мягкія, грязныя тряпки? — И они дѣлаютъ еще газеты изъ этихъ тряпокъ!
Развѣ не слышишь ты, что духъ превратился здѣсь въ простую игру словъ? Отвратительныя слова-помои извергаетъ онъ! — И они дѣлаютъ еще газеты изъ этихъ словъ-помоевъ!
Они гонятъ другъ друга и не знаютъ, куда? Они распаляютъ другъ друга и не знаютъ, зачѣмъ? Они гремятъ своей жестью, они звенятъ своимъ золотомъ.
Они холодны и ищутъ себѣ тепла въ винѣ; они разгорячены и ищутъ прохлады у застывшихъ умовъ; всѣ они хилы и больны общественнымъ мнѣніемъ,
Всѣ похоти и пороки здѣсь у себя дома; но существуютъ здѣсь также и добродѣтельный, существуетъ здѣсь много ловкой, пристроившейся къ мѣсту добродѣтели:
Много ловкой добродѣтели съ пальцами, чтобъ писать, и съ твердымъ мѣстомъ, чтобъ сидѣть и ждать; она осыпана мелкими звѣздами на груди и награждена дочерьми изъ соломы и безъ сѣдалищъ.
Существуетъ здѣсь также много благочестія, много низкой лести и угодничества передъ богомъ воинствъ.
Ибо «сверху» сыплются звѣзды и милостивые плевки; вверхъ тянется каждая грудь безъ звѣзды,
У мѣсяца есть свой дворъ, и у дворъ — своя свита: но на всѣ, что исходить отъ двора, молятся нищіе и всякая ловкая нищенская добродѣтель.
«Я служу, ты служишь, мы служимъ» — такъ молится господину всякая ловкая добродѣтель: чтобы заслуженная звѣзда прицѣпилась, наконецъ, ко впалой груди!
Но мѣсяцъ вращается еще вокругъ всего земного: такъ вращается и господинъ вокругъ самаго, что ни есть земного: — а это есть золото торгашей.
Богъ воинствъ не есть богъ золотыхъ слитковъ; король предполагаетъ, а торгашъ — располагаетъ!
Во имя всего, что есть въ тебѣ свѣтлаго, сильнаго и добраго, о, Заратустра! плюнь на этотъ городъ торгашей и вернись назадъ!
Здѣсь течетъ кровь испорченная и блѣдная и пѣнится по всѣмъ венамъ: плюнь на большой городъ, на эту большую сорную яму, гдѣ накипаетъ всякая пѣна!
Плюнь на городъ подавленныхъ душъ и впалыхъ грудей, завистливыхъ глазъ и липкихъ пальцевъ —
— на городъ нахаловъ, безстыдниковъ, писакъ, крикуновъ и распаленныхъ честолюбцевъ: —
— гдѣ все испорченное, зловонное, порочное, мрачное, рыхлое, прыщавое, коварное собрано вмѣстѣ: —
— плюнь на большой городъ и вернусь назадъ!» — Но здѣсь прервалъ Заратустра бѣснующагося шута и зажалъ ему ротъ.
«Перестань наконецъ! воскликнулъ Заратустра, мнѣ давно уже противны твоя рѣчь и твоя манера говорить!
Зачѣмъ же такъ долго жилъ ты въ болотѣ, что ты самъ долженъ былъ сдѣлаться лягушкой и жабой?
Не течетъ ли теперь у тебя самого въ жилахъ гнилая, пѣнистая, болотная кровь, что научился ты такъ квакать и поносить?
Почему не ушелъ ты въ лѣсъ? Или не пахалъ землю? Развѣ море не полно зелеными островами?
Я презираю твое презрѣніе, и если ты предостерегалъ меня, — почему же не предостерегъ ты себя самого?
Изъ одной только любви долженъ исходить полетъ презрѣнія моего и предостерегающей птицы моей: но не изъ болота!
Тебя называютъ моей обезьяной, ты, бѣснующійся шутъ: но я называю тебя своей хрюкающей свиньей, — хрюканьемъ портишь ты мнѣ мою хвалу безумству.
Что же заставило тебя впервыѣ хрюкать? То, что никто достаточно не льстилъ тебѣ: — поэтому и сѣлъ ты вблизи этой грязи, чтобъ имѣть поводы хрюкать, —
— чтобы имѣть многочисленные поводы для мести! Ибо месть, ты, тщеславный шутъ, и есть вся твоя пѣна, я хорошо разгадалъ тебя!
Но твое шутовское слово вредитъ мнѣ даже тамъ, гдѣ ты правъ! И еслибъ слово Заратустры было сто разъ право: ты все таки вредилъ бы мнѣ — моимъ словомъ!»
Такъ говорилъ Заратустра; и онъ посмотрѣлъ на большой городъ, вздохнулъ и долго молчалъ. Наконецъ онъ такъ говорилъ:
«Мнѣ противенъ также этотъ большой городъ, а не только этотъ шутъ. И здѣсь, и тамъ нечего улучшать, нечего ухудшать!
Горе этому большому городу! — И мнѣ хотѣлось бы уже видѣть огненный столбъ, въ которомъ сгоритъ онъ!
Ибо такіе огненные столбы должны предшествовать великому полдню. Но всему свое время и своя собственная судьба.
Но такое поученіе даю я тебѣ, шутъ, на прощаніе: гдѣ нельзя уже любить, тамъ нужно — пройти мимо!»
Такъ говорилъ Заратустра и прошелъ мимо шута и большого города.
«Ахъ, все уже поблекло и отцвѣло, что еще недавно зеленѣло и пестрѣло на этомъ лугу? И сколько меду надежды уносилъ я отсюда въ своей улей!
Всѣ эти юныя сердца уже состарились — и даже не состарились! только устали, опошлились и успокоились: — они называютъ это «мы опять стали набожны».
Еще недавно видѣлъ я ихъ на разсвѣтѣ, идущими на смѣлыхъ ногахъ: но ихъ ноги познанія устали, и теперь бранятъ они даже свою утреннюю смѣлость!
Поистинѣ, многіе изъ нихъ когда-то поднимали свои ноги, какъ танцоры, ихъ манилъ смѣхъ въ моей мудрости: — потомъ они одумались. Только что видѣлъ я ихъ согбенно — ползущими ко кресту.
Вокругъ свѣта и свободы когда-то порхали они, какъ мотыльки и юные поэты! Немного старше, немного холоднѣе: и они уже сѣли за пачку, какъ глупцы и ханжи.
Не по тому ли поникло сердце ихъ, что какъ китъ поглотило меня одиночество? Быть можетъ, долго, съ тоскою, тщетно прислушивалось ихъ ухо къ призыву моихъ трубъ и моихъ герольдовъ?
— Ахъ! Всегда было мало такихъ, чье сердцѣ надолго сохраняетъ смѣлость и пыль; у такихъ даже духъ остается настойчивымъ. Остальные малодушны.
Остальные: это всегда большинство, вседневность, излишекъ, многое множество — всѣ они малодушны.
Кто подобенъ мнѣ, тому встрѣтятся на пути переживанія, подобный моимъ: такъ что его первыми товарищами будутъ трупы и паяцы.
Его вторыми товарищами — тѣ, кто назовутъ себя вѣрующими въ наго: живая толпа, много любви, много безумія, много безбородаго почитанія.
Но къ этимъ вѣрующимъ не долженъ привязывать своего сердца тотъ, кто подобенъ мнѣ среди людей; въ эту весну и пестрые луга на долженъ вѣрить тотъ, кто знаетъ родъ человѣческій, непостоянный и малодушный!
Еслибъ могли они быть иными, они и хотѣли бы иначе. Все, что на половину, портитъ цѣлое. Что листья блекнутъ, — на что тутъ жаловаться!
Оставь ихъ летѣть и падать, о, Заратустра, и не жалуйся! Лучше подуй на нихъ шумящими вѣтрами,
«подуй на эти листья, о, Заратустра, чтобъ все поблекшее скорѣй улетѣло отъ тебя!»
«Мы опять стали набожны» такъ признаются эти отступники; и многіе изъ нихъ еще слишкомъ малодушны, чтобъ признаться.
Имъ смотрю я въ глаза, имъ говорю я въ лицо и въ румянецъ ихъ щекъ: вы тѣ, что опять молитесь!
Но это позоръ, молиться! Не для всѣхъ, а для тебя и для меня, и для тѣхъ, у кого въ головѣ есть совѣсть. Для тебя это позоръ, молиться!
Ты знаешь хорошо: твой малодушный демонъ, сидящій въ тебѣ, охотно складывѣющій руки и опускающій ихъ на колѣни, и любящій удобства: этотъ малодушный демонъ говоритъ тебѣ: «ѣсть богъ!»
Но потому ты и принадлежишь къ боящимся свѣта, къ тѣмъ, кому свѣтъ не даетъ покою; теперь долженъ ты съ каждымъ днемъ все глубже засовывать голову свою въ тьму и смрадъ!
И поистинѣ, ты хорошо выбралъ часъ: ибо теперь вновь начинаютъ вылетать ночныя птицы. Часъ насталъ для всѣхъ боящихся свѣта, часъ остановки, когда они не «останавливаются».
Я слышу и чувствую: насталъ ихъ часъ для охоты и торжественныхъ шествій не для дикой охоты, а для мягкой, вялой и выслѣживающей охоты людей тихо ступающихъ и тихо молящихся,
— для охоты на чувствительныхъ ханжей: всѣ мышеловки для сердецъ теперь опять разставлены! И гдѣ ни поднимаю я завѣсы, отовсюду вылетаетъ ночная бабочка.
Не сидѣла ли она, спрятавшись вмѣстѣ съ другой ночной бабочкой? Ибо всюду чувствую я присутствіе маленькихъ скрытыхъ общинъ; а гдѣ существуютъ пріюты, тамъ существуютъ новые богомольцы и смрадъ отъ богомольцевъ.
Они сидятъ по цѣлымъ вечерамъ другъ у друга и говорятъ: «будемъ опять какъ малыя дѣти и станемъ взывать къ милосердному богу!» — устами и желудкомъ, которые испорчены набожными кондитерами.
Или они смотрятъ долгими вечерами на хитраго, подстерегающаго паука крестовика, который самъ проповѣдуетъ мудрость паукамъ и такъ учитъ ихъ: «подъ крестами хорошо ткать паутину!»
Или они сидятъ по цѣлымъ днямъ съ удочками у болота и потому считаютъ себя глубокими; но кто удитъ тамъ, гдѣ нѣтъ рыбы, того не назову я даже поверхностнымъ!
Или они съ благочестивой радостью учатся играть на арфѣ у пѣвца-поэта, который хотѣлъ бы своей игрою проникнуть въ сердца молодыхъ бабенокъ: — ибо усталъ онъ отъ старыхъ бабъ и ихъ похвалъ.
Или они поучаются страху у полусумасшедшаго ученаго, ожидающаго въ темныхъ комнатахъ появлѣнія духовъ, — тогда какъ ихъ духъ совсѣмъ покинулъ ихъ!
Или они слушаютъ старого бродягу музыканта, который научился у печальныхъ вѣтровъ рыданію звуковъ; теперь вторитъ онъ вѣтру и въ звукахъ печали проповѣдуетъ скорбь.
А иные изъ нихъ сдѣлались даже ночными сторожами: они научились теперь трубить въ рогъ, дѣлать ночной обходъ и будить прошлое, давно уже уснувшее.
Пять словъ изъ прошлаго слышалъ я вчера ночью у садовой стѣны: они исходили отъ этихъ старыхъ ночныхъ сторожей, печальныхъ и сухихъ.
«Для отца онъ недостаточно заботится о своихъ дѣтяхъ: человѣческіе отцы дѣлаютъ это лучше!»
«Онъ слишкомъ старъ! Онъ уже совсѣмъ пересталъ заботиться о своихъ дѣтяхъ» — такъ отвѣчалъ другой ночной сторожъ.
«Развѣ у него есть дѣти? Никто не можетъ этого доказать, если онъ самъ не докажетъ! Мнѣ давно хотѣлось, чтобы онъ однажды основательно доказалъ это».
«Доказалъ? Какъ будто онъ когда-либо что-нибудь доказывалъ! Доказательства ему трудно даются; онъ придаетъ больше значенія тому, чтобъ ему вѣрили».
«Да! да! Вѣра дѣлаетъ его блаженнымъ, вѣра въ него. Такова привычка старыхъ людей! То же будетъ и съ нами!»
— Такъ говорили между собой два старыхъ ночныхъ сторожа и гонителя свѣта, и затѣмъ печально трубили въ свой рогъ: это происходило вчера ночью у садовой стѣны.
У меня же сердце надрывалось отъ смѣху, оно хотѣло разбиться, и не знало, куда ему дѣться? и надорвало себѣ животъ.
Поистинѣ, моей смертью будетъ — задохнуться отъ смѣху, глядя на пьяныхъ ословъ и слушая ночныхъ сторожей, сомнѣвающихся въ богѣ.
Развѣ не прошло давнымъ давно время для всѣхъ подобныхъ сомнѣній? Кто сталъ бы еще будить старое, давно уснувшее прошлое, враждебное свѣту!
Уже давнымъ давно пришелъ конецъ старымъ богамъ: — и поистинѣ, у нихъ былъ хорошій, веселый божественный конецъ!
Ихъ «сумерки» не продолжались до смерти, — объ этомъ, конечно, лгутъ! Напротивъ: однажды они сами убили себя — смѣхомъ!
Это случилось, когда самое нечестивое слово было произнесено однимъ богомъ, — слово: «Богъ единъ! У тебя не должно быть иного бога, кромѣ меня!» — старая борода, сердитый и ревнивый богъ до такой степени забылся:
И всѣ боги смѣялись тогда качаясь на своихъ сидѣньяхъ, и восклицали: «Развѣ не въ томъ божественность, что существуютъ боги, а не богъ!»
Имѣющій уши, да слышитъ».
Такъ говорилъ Заратустра въ городѣ, который любилъ онъ и который прозывался «Пестрая корова». Отсюда оставалось ему всего два дня пути, чтобъ былъ онъ опять въ своей пещерѣ и у своихъ звѣрей; и душа его непрестанно радовалась въ виду близости возвращенія.
«О, уединеніе! Ты уединеніе, отчизна моя! Слишкомъ долго жилъ я дикимъ на дикой чужбинѣ, чтобъ не возвратиться со слезами къ тебѣ!
Теперь пригрози мнѣ только пальцевъ, какъ грозить мать, теперь улыбнись мнѣ, какъ улыбается мать, теперь скажи только: «А кто однажды, какъ вихрь, улетѣлъ отъ меня?
«— кто, разставаясь, кричалъ: слишкомъ долго сидѣлъ я въ одиночества, я разучился молчанію! Этому, конечно, ты научился теперь?
О, Заратустра, все знаю я: и то, что въ толпѣ ты былъ болѣе покинутымъ, чѣмъ когда-либо одинъ у меня!
«Одно дѣло — покинутость, другое — уединеніе! этому — научился ты теперь! И что среди людей будешь ты всегда дикимъ и чужимъ:
«— дикимъ и чужимъ, даже когда они любятъ тебя: ибо прежде всего хотятъ они, чтобъ щадили ихъ!
«Здѣсь же ты на родинѣ и у себя дома; здѣсь можешь ты все высказывать и вытряхивать всѣ основанія, здѣсь нечего стыдиться чувствъ скрытыхъ и скупыхъ.
«Сюда приходятъ всѣ вещи, ласкаясь къ твоей рѣчи и заискивая у тебя: ибо онѣ хотятъ скакать верхомъ на твоей спинѣ. Верхомъ на всѣхъ символахъ скачешь ты здѣсь ко всѣмъ истинамъ.
«Прямо и искренне можешь ты говорить здѣсь ко всѣмъ вещамъ: и поистинѣ, какъ похвала, звучитъ въ ихъ ушахъ, что одинъ со всѣми вещами — говоритъ прямо!
«Но иное дѣло — покинутость. Ибо, помнишь ли ты, о, Заратустра? Когда твоя птица кричала надъ тобой, когда ты стоялъ въ лѣсу, въ нерѣшимости, не зная, куда идти, близкій къ трупу:
«— когда ты говорилъ; пусть ведутъ меня мои звѣри! Среди людей оказалось опаснѣе быть, чѣмъ среди звѣрей; — это была покинутость!
«И помнишь ли ты еще, о, Заратустра? Когда ты сидѣлъ на своемъ островѣ, среди пустыхъ ведръ источникъ вина, отдавая себя жаждущимъ и разливая себя безъ счету:
«— пока, наконецъ, ты не сидѣлъ одинъ, жаждущій, среди пьяныхъ и не жаловался по ночамъ: «брать не есть ли большее наслажденіе, чѣмъ давать? И красть не есть ли еще большее наслажденіе, чѣмъ брать?» — Это была покинутость.
«И помнишь ли ты еще, о, Заратустра? Когда приблизилась твоя тишина и гнала тебя прочь отъ тебя самого, когда говорила она злымъ шопотомъ; «Скажи свое слово, и умри!»
«— когда она заставила тебя сожалѣть о всякомъ твоемъ ожиданіи и молчаніи и приводила въ уныніе твое кроткое мужество. Это была покинутость!»
О, уединеніе! Ты, уединеніе, отчизна моя! Какъ блаженно и нѣжно говоритъ мнѣ твой голосъ!
Мы не спрашиваемъ другъ друга, мы не жалуемся другъ другу, мы открыто идемъ вмѣстѣ въ открытый двери.
Ибо открыто у тебя и свѣтло: и даже часы бѣгутъ здѣсь болѣе легкими шагами Въ темнотѣ время гнететъ больше, чѣмъ при свѣтѣ.
Здѣсь раскрываются мнѣ слова и хранилища словъ всякаго бытія: здѣсь всякое бытіе хочетъ стать словомъ, всякое становленіе хочетъ здѣсь научиться у меня говорить.
Но тамъ внизу — всякая рѣчь напрасна! Тамъ забыть и пройти мимо — лучшая мудрость: этому — научился я теперь!
Кто хотѣлъ бы все понять у людей, долженъ былъ бы ко всему прикоснуться. Но для этого у меня слишкомъ чистыя руки.
Я не хочу уже вдыхать дыханія ихъ; ахъ, зачѣмъ я такъ долго жилъ среди шума и зловоннаго дыханія ихъ!
О, блаженная тишина вокругъ меня! О, чистый запахъ вокругъ меня! О, какъ вдыхаетъ эта тишина полною грудью чистое дыханіе! О, какъ она прислушивается, эта блаженная тишина!
Но тамъ внизу — все говоритъ, тамъ все пропускается мимо ушей. Тамъ хотя въ колокола звони про свою мудрость: торгаши на базарѣ перезвонятъ не звономъ своихъ грошей!
Все у нихъ говоритъ, никто не умѣетъ уже понимать. Все падаетъ въ воду, ничто уже не падаетъ въ глубокіе родники.
Все у нихъ говоритъ, но ничто не удается и не приходитъ къ концу. Все кудахчетъ, но кому же еще хочется сидѣть въ гнѣздѣ и высиживать яйца?
Все у нихъ говоритъ, все разбавляется водою. И что вчера еще было слишкомъ твердо для самого времени и зубовъ его: сегодня виситъ изо рта у людей настоящаго изгрызаннымъ и обглоданнымъ.
Все у нихъ говоритъ, все разглашается. И что нѣкогда называлось тайной и достояніемъ душъ глубокихъ, сегодня принадлежитъ уличнымъ трубачамъ и другимъ бабочкамъ.
О ты, странное человѣческое существо! Ты — шумъ на темныхъ улицахъ! Теперь лежишь ты опять позади меня: — моя величайшая опасность лежитъ позади меня!
Въ пощадѣ и жалости лежала всегда моя величайшая опасность; а всякое человѣческое существо хочетъ, чтобъ пощадили и пожалѣли его.
Съ невысказанными истинами, съ руками безумца и съ растраченнымъ сердцемъ, богатый маленькою ложью состраданія: такъ жилъ я всегда среди людей.
Переодѣтымъ сидѣлъ я среди нихъ, готовый не узнавать себя, чтобъ только переносить ихъ, и стараясь увѣрить себя: «глупецъ, ты не знаешь людей!»
Перестаютъ знать людей, когда живутъ среди нихъ: слишкомъ много напускного во всѣхъ людяхъ, — чего хотятъ тамъ дальнозоркіе, проницательные глаза!
И когда они не узнавали меня: я, безумецъ, щадилъ ихъ за это больше, чѣмъ себя: привыкнувъ строго относиться къ себѣ и часто еще мстя самому себѣ за эту пощаду.
Искусанный ядовитыми мухами, изрытый подобно камню безчисленными каплями злобы, такъ сидѣлъ я среди нихъ и еще старался увѣрить себя: «не виновно все ничтожное въ своемъ ничтожествѣ!»
Особенно тѣхъ, кто называли себя «добрыми», находилъ я самыми ядовитыми мухами: они кусаютъ въ полной невинности, они лгутъ въ полной невинности: какъ могли бы они быть ко мнѣ — справедливыми!
Кто живетъ среди добрыхъ, того учитъ состраданіе лгать. Состраданіе дѣлаетъ удушливымъ воздухъ для всѣхъ свободныхъ душъ. Ибо глупость добрыхъ не измѣрима.
Скрывать себя самого и свое богатство — этому научился я тамъ внизу: ибо каждаго считалъ я еще за нищаго духомъ. Въ томъ была ложь моего состраданія, что въ отношеніи каждаго я зналъ,
— что въ отношеніи каждаго я видѣлъ и чувствовалъ, сколько было ему достаточно духа и сколько было уже слишкомъ много для него!
Ихъ надутые мудрецы: я называлъ ихъ мудрыми, а не надутыми, — такъ научился я проглатывать слова. Ихъ могильщики: я называлъ ихъ изслѣдователями и испытателями, — такъ научился я замѣнять слова.
Могильщики выкапываютъ болѣзни сабѣ. Подъ старымъ мусоромъ спятъ вредныя испаренія. Не надо тревожить болото. Надо жить на горахъ.
Съ блаженствомъ вдыхаю я опять свободу горъ! Наконецъ мой носъ избавился отъ запаха всякаго человѣческаго существа!
Возбужденная свѣжимъ воздухомъ, какъ отъ пѣнистыхъ винъ, чихаетъ моя душа, — чихаетъ и весело приговариваетъ: на здоровье!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Во снѣ, послѣднемъ утреннемъ снѣ стоялъ я сегодня на высокой скалѣ; — по ту сторону міра, держалъ вѣсы и взвѣшивалъ міръ,
О, слишкомъ рано утренняя заря подошла ко мнѣ; пылающая, она разбудила меня, ревнивая! Она всегда ревнуетъ меня къ моему утреннему», знойному сну.
Измѣримымъ для того, у кого есть время. вѣсомымъ для хорошаго вѣсовщика, достижимымъ для сильныхъ крыльевъ, возможнымъ для разгадки тѣми, кто любитъ разгадывать божественныя загадки: такимъ нашелъ мой сонъ міръ:
Мой сонъ, смѣлый плаватель, полукорабль, полувѣтеръ, молчаливый, какъ мотылекъ, нетерпѣливый, какъ соколъ; сколько у него сегодня терпѣнія и времени, чтобы взвѣшивать міръ!
Не внушила ли ему это тайно моя мудрость, смѣющаяся, бодрствующая мудрость дня, которая насмѣхается надъ всѣми «безконечными мірами»? Ибо она говоритъ: «гдѣ есть сила, тамъ становится хозяиномъ и число; ибо у него больше силы».
Какъ увѣренно смотрѣлъ мой сонъ на этотъ конечный міръ, безъ любопытства, безъ страха, безъ мольбы:
— какъ будто наливное яблоко просилось въ мою руку, спѣлое золотое яблоко, съ холодной, мягкой, бархатистой кожицей: — такимъ представлялся мнѣ міръ:
— какъ будто дерево кивало мнѣ, съ широкими вѣтвями, крѣпкое волею, согнутое для опоры и какъ алтарь для усталаго путника: такимъ стоялъ міръ на моей высокой скалѣ;
— какъ будто красивыя руки несли на встрѣчу мнѣ ящикъ, — ящикъ, открытый для восторгѣ стыдливыхъ, почтительныхъ глазъ: такимъ несся сегодня на встрѣчу мнѣ міръ:
— не на столько загадкой, чтобъ спугнуть человѣческую любовь, не на столько разгадкой, чтобъ усыпить человѣческую мудрость: человѣчески-добрымъ былъ для меня сегодня міръ, на который такъ зло клевещутъ!
Какъ благодарю я свой утренній сонъ, что сегодня на зарѣ взвѣсилъ я міръ! Человѣчески добрымъ пришелъ ко мнѣ этотъ сонъ и утѣшитель сердецъ!
И пусть днемъ поступлю я подобно ему, и пусть его лучшее мнѣ послужитъ примѣромъ: хочу я теперь положить на вѣсы три худшія вещи и по человѣчески взвѣсить ихъ.
Кто училъ благословлять, тотъ училъ и проклинать: какія же въ мірѣ три наиболѣе проклятыхъ вещи? Ихъ хочу я положить на вѣсы.
Сладострастіе, властолюбіе, себялюбіе: они были до сихъ поръ наиболѣе проклинаемы и на нихъ клеветали и лгали больше всего, — ихъ хочу я по человѣчески взвѣсить.
Ну, что-жъ! Здѣсь моя скала, а тамъ море: оно подкатывается ко мнѣ, косматое, льстивое, вѣрный, старый, стоголовый чудовищный песъ, любимый мною!
Ну, что-жъ! Здѣсь я хочу держать вѣсы надъ бушующимъ моремъ: и свидѣтелемъ выбираю я, чтобъ смотрѣлъ онъ, — тебя, ты, одинокое дерево, сильно благоухающее, съ широко раскинутой листвою, любимое мною!
По какому мосту идетъ къ будущему настоящее? Какое принужденіе принуждаетъ высокое склоняться къ низкому? И что велитъ высшему — еще рости вверхъ?
Теперь вѣсы въ равновѣсію и не подвижны: три тяжелыхъ вопроса я бросилъ на нихъ, три тяжелыхъ отвѣта несетъ другая чашка вѣсовъ.
Сладострастіе: для всѣхъ, носящихъ власяницу и презирающихъ тѣло, ихъ жало и столпъ, и «міръ», проклятый у всѣхъ мечтающихъ о другомъ мірѣ: ибо оно смѣется и издѣвается надъ всѣми учителями лжи.
Сладострастіе: для толпы медленный огонь, на которомъ сгораетъ она; для всякаго червиваго дерева, для всѣхъ тряпокъ вонючихъ готовая пылающая и клокочущая печь.
Сладострастіе: для свободныхъ сердецъ нѣчто невинное и свободное, счастье рая на землѣ, избытокъ благодарности всякаго будущаго настоящему.
Сладострастіе: только для увядшаго сладкій ядъ, но для тѣхъ, у кого воля льва, великое сердечное подкрѣпленіе и вино изъ винъ, благоговѣйно сбереженное.
Сладострастіе: валики символъ счастья для болѣе высокаго счастья и наивысшей надежды. Ибо многому обѣщанъ былъ бракъ и больше, чѣмъ бракъ.
— многому, что болѣе чуждо другъ другу, чѣмъ мужчина и женщина: — и кто же вполнѣ понималъ, какъ чужды другъ другу мужчина и женщина!
Сладострастіе: — однако я хочу наложить узду на свои мысли и даже на свои слова: чтобъ не вторглись въ мои сады свиньи и изступленные!
Властолюбіе: пылающій бичъ для самыхъ твердыхъ сердецъ, жестокая пытка, которую самый жестокій приготовляетъ для себя самого; мрачное пламя живыхъ костровъ.
Властолюбіе: злая узда, наложенная на самые тщеславные народы; оно насмѣхается надъ всякой сомнительной добродѣтелью; оно ѣздитъ верхомъ на всякомъ конѣ и на всякой гордости.
Властолюбіе: землетрясеніе, разрушающее и разламывающее всѣ гнилое и пустое внутри; катящійся, грохочущій наказующій разрушитель окрашенныхъ гробовъ; сверкающій вопросительный знакъ въ ряду преждевременныхъ отвѣтовъ.
Властолюбіе: предъ взоромъ его человѣкъ пресмыкается, гнется, раболѣпствуетъ и становится ниже змѣй и свиньи: — пока, наконецъ, великое презрѣніе не возопить въ немъ.
Властолюбіе: грозный учитель великаго презрѣнія, которое городамъ и царствамъ проповѣдуетъ прямо въ лицо: «Убирайтесь прочь!» — пока сами они не возопятъ: «Пора намъ убираться прочь!»
Властолюбіе: оно заманчиво поднимается къ чистымъ и одинокимъ и вверхъ къ самодовлѣющимъ вершинамъ, пылая, какъ любовь, заманчиво рисующая пурпурныя блаженства на земныхъ небесахъ.
Властолюбіе: но кто назоветъ его стремленіемъ, когда высокое стремится внизъ къ власти! Поистинѣ, нѣтъ ничего болѣзненнаго въ такомъ стремленіи и нисхожденіи!
Чтобъ одинокая вершина уединялась не на вѣки и не довольствовалась сама собой; чтобъ гора спустилась къ долинѣ, и вѣтры вершины къ низинамъ:
О, еслибъ кто нашелъ настоящее имя, чтобъ назвать и почтить такое стремленіе! «Дарящая добродѣтель» — такъ назвалъ однажды Заратустра то, чему нѣтъ имени.
И тогда случилось — и поистинѣ, случилось во первый разъ! — что его слово возвеличило себя любіе, хорошее, здоровое себялюбіе, которое бьетъ ключемъ изъ могучей души:
— изъ могучей души, которой принадлежитъ высокое тѣло, красивое, побѣдоносное и услаждающее, вокругъ котораго всякая вещь становится зеркаломъ:
— гибкое, убѣждающее тѣло, танцоръ, котораго символомъ и выражеіемъ служитъ душа, радующаяся себѣ самой. Саморадость такихъ тѣлъ и душъ называетъ сама себя: «добродѣтелью».
Своими словами о добрѣ и злѣ огораживаетъ себя такая саморадость, какъ священной рощею; именами своего счастья гонитъ она отъ себя все презрѣнное.
Прочь отъ себя гонитъ она все трусливое: она говоритъ: дурное — значитъ трусливое! Достойнымъ презрѣнія кажется ей всякій, кто постоянно заботиться, вздыхаетъ и жалуется, а также кто собираетъ малѣйшіе выгоды.
Она презираетъ также всякую унылую мудрость: ибо, поистинѣ, существуетъ также мудрость, цвѣтущая во мракѣ, мудрость ночныхъ тѣней, постоянно вздыхающая: «Все — суета!»
Она не любитъ боязливой недовѣрчивости и тѣхъ, кто требуетъ клятвъ вмѣсто взоровъ и протянутыхъ рукъ; также всякой слишкомъ недовѣрчивой мудрости, — ибо такова мудрость душъ трусливыхъ.
Еще ниже цѣнить она слишкомъ услужливаго, кто тотчасъ, какъ собака, ложится на спину, смиреннаго; и существуетъ также мудрость смиренная, по собачьи униженная, смиренная и слишкомъ услужливая.
Ненавистенъ и противенъ ей тотъ, кто никогда не хочетъ защищаться, кто проглатываетъ ядовитые плевки и злобные взгляды, кто слишкомъ терпѣливъ, кто все переноситъ и всѣмъ доволенъ: ибо таковы привычки раба,
Раболѣпствуетъ ли кто предъ богами и стопами ихъ, предъ людьми и глупыми мнѣніями ихъ: на все рабское плюетъ оно, это блаженное себялюбіе!
Дурно: такъ называетъ оно все приниженное и приниженно-рабское, глаза моргающіе и покорные, сокрушенныя сердца, и ту лживую податливую породу, которая цѣлуетъ широкими, трусливыми губами.
И мнимую мудрость: такъ называетъ оно все, надъ чѣмъ мудрствуютъ рабы старики и усталые: и особенно дурную мудрствующую глупость жрецовъ!
Мнимые мудрецы однако — это всѣ жрецы, всѣ уставшіе отъ міра и тѣ, чья душа похожа на душу женщины и раба, о, какъ игра ихъ всегда преслѣдовала себялюбіе!
И это должно было быть добродѣтелью и называться добродѣтелью, чтобъ преслѣдоватъ себялюбіе! Быть «безъ себялюбія» — этого хотѣли бы съ полнымъ основаніемъ сами себѣ всѣ эти трусы и пауки крестовики, уставшіе отъ міра!
Но для всѣхъ для нихъ приближается теперь день, перемѣна, мечъ судію, великій полдень: тогда откроется многое!
И кто называетъ «я» здоровымъ и священнымъ, а себялюбіе блаженнымъ, тотъ, поистинѣ, говоритъ, что знаетъ онъ, какъ прорицатель: «Вотъ, онъ приближается, онъ близокъ, великій полдень!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Уста мои — уста народа: слишкомъ грубо и сердечно говорю я для изящныхъ людей. И еще болѣе страннымъ звучитъ мое слово для всѣхъ писакъ и чернильныхъ душъ!
Моя рука — рука безумца: горе всѣмъ столамъ и стѣнамъ, и что можетъ дать мѣсто для украшеній и для маранья безумца!
Моя нога нога лошади; съ ея помощью мчусь я черезъ пни и камни, вдоль и поперекъ поля, и какъ дьяволъ, радуюсь всякому быстрому бѣгу.
Мой желудокъ — должно быть, желудокъ орла? Ибо онъ любитъ больше всего мясо ягненка. Но, во всякомъ случаѣ, онъ — желудокъ птицы.
Вскормленный скудной, невинною пищей, готовый и страстно желающій летать и улетать — таковъ я: развѣ я немножко не птица!
И особенно потому, что враждебенъ я духу тяжа сти, въ этомъ также природа птицы: и поистинѣ, я врагъ смертельный, врагъ заклятый, врагъ отъ рожденья! О, куда только ни летала и гдѣ только ни блуждала моя вражда!
Объ этомъ я могъ бы спѣть пѣсню — и хочу ее спѣть: хотя я одинъ въ пустомъ домѣ и долженъ пѣть ее для своихъ собственныхъ ушей.
Есть, конечно, другіе пѣвцы, у которыхъ только полныя домъ дѣлаетъ голосъ ихъ гибкимъ, руку краснорѣчивой, взоръ выразительнымъ, сердцѣ бодрымъ: — на нихъ на похожъ я.
Кто научитъ однажды людей латать, сдвинетъ съ мѣста всѣ пограничные камни; всѣ пограничные камни сами взлетятъ у наго на воздухъ, землю вновь окреститъ онъ — именемъ «легкая».
Птица страусъ бѣжитъ быстрѣе, чѣмъ самая быстрая лошадь, но и она еще тяжело прячетъ голову въ тяжелую землю: такъ и человѣкъ, не умѣющій еще летать.
Тяжелой кажется ему земля и жизнь; такъ хочетъ духъ тяжести! Но кто хочетъ быть легкимъ и птицей, тотъ долженъ любить себя самого: — такъ учу я.
Конечно, не любовью больныхъ и лихорадочныхъ: ибо у нихъ и собственная любовь дурно пахнетъ!
Надо научиться любить себя самого — такъ учу я — любовью здоровой и неиспорченной: чтобъ сносить себя самого и не скитаться всюду.
Такое скитаніе называется «любовью къ ближнему»: съ помощью этого слова до сихъ поръ лгали и лицемѣрили больше всего, и особенно тѣ, кого весь міръ сносилъ съ трудомъ.
И поистинѣ, это вовсе не заповѣдь на сегодня и на завтра — научиться любить себя. Скорѣе, изъ всѣхъ искусствъ это самое тонкое, самое хитрое, послѣднее и самое терпѣливое.
Ибо для собственника все собственное бываетъ всегда глубоко зарытымъ; и изъ всѣхъ сокровищъ собственный кладъ выкапывается послѣднимъ, — такъ устраиваетъ духъ тяжести.
Почти съ колыбели даютъ ужъ намъ въ наслѣдство тяжелыя слова и тяжелыя цѣнности: «добро» и «зло» — такъ называется это нанлѣіе. И ради нихъ прощаютъ намъ то, что живемъ мы.
И кромѣ того позволяютъ малымъ дѣтямъ приходить къ себѣ, чтобъ во-время запретить имъ любить самихъ себя: такъ устраиваетъ духъ тяжести.
А мы — мы довѣрчиво тащимъ, что даютъ намъ. въ наслѣдство, на сильныхъ плечахъ по безплоднымъ горамъ! И если мы обливаемся потомъ, намъ говорятъ: «Да, жизнь тяжело нести!»
Но только человѣку тяжело нести себя! Это потому, что тащитъ онъ слишкомъ много посторонняго на своихъ плечахъ. Какъ верблюдъ, становится онъ на колѣни и позволяетъ хорошенько навьючить себя.
Особенно человѣкъ сильный и выносливый, способный къ глубокому почитанію: слишкомъ много постороннихъ тяжелыхъ словъ и цѣнностей навьючиваетъ онъ на себя, — и жизнь кажется ему пустыней!
И поистинѣ! Даже многое свое собственное тяжело нести! Многое внутри человѣка похоже на устрицу, отвратительную и скользкую, которую трудно схватить, —
— такъ что благородная скорлупа съ благородными украшеніями должна заступиться за нее. Но и этому искусству надо научиться: имѣть скорлупою прекрасный призракъ и мудрое ослѣпленіе!
И опять во многомъ можно ошибиться въ человѣкѣ, ибо иная скорлупа бываетъ ничтожной и печальной и слишкомъ ужъ скорлупой. Много скрытой доброты и силы никогда не угадывается: самыя драгоцѣнный лакомства не находятъ любителей!
Женщины знаютъ это, самыя драгоцѣнный: немного потолще, немного потоньше — о, какъ часто судьба содержится въ столь немногомъ!
Трудно открыть человѣка, а себя самого всего труднѣе; часто лжетъ духъ о душѣ. Такъ устраиваетъ духъ тяжести.
Но тотъ открылъ себя самого, кто говоритъ: это мое добро и мое зло: этимъ заставилъ онъ замолчать полукрота, полукарлика, который говоритъ: «Добро для всѣхъ, зло для всѣхъ».
Поистинѣ, не люблю я тѣхъ, у кого всякая вещь называется хорошей и этотъ міръ даже наилучшимъ изъ міровъ. Ихъ называю я вседовольными.
Вседовольство, умѣющее находить все вкуснымъ: это не лучшій вкусъ! Я уважаю упрямые, разборчивые языки и желудки, которые научились говорить «я», «да» и «нѣтъ».
Но все жевать и переваривать — это настоящее свойство свиньи! Постоянно говорить: И-А — этому научился только оселъ, и кто соотвѣтствуютъ ему по духу!
Густая желтая и яркая алая краски: ихъ требуетъ мой вкусъ, — примѣшивающій кровь во всѣ цвѣта. Но кто окрашиваетъ домъ своей бѣлой краской, обнаруживаетъ выбѣленную душу.
Одни влюблены въ мумій, другіе въ призраки; и тѣ и другіе одинаково враждебны всякой плоти и крови — о, какъ противны они моему вкусу! Ибо я люблю кровь.
И тамъ не хочу я жить, гдѣ каждый плюетъ: таковъ мой вкусъ, — лучше сталъ бы я жить среди воровъ и клятвопреступниковъ. Никто не носитъ золота во рту.
Но еще противнѣе мнѣ всѣ прихлебатели; и самое противное животное, какое встрѣчалъ я среди людей, назвалъ я паразитомъ: оно не хотѣло любить и однако хотѣло жить отъ любви.
Несчастными называю я всѣхъ, у кого одинъ только выборъ: сдѣлаться лютымъ звѣремъ, шли лютымъ укротителемъ звѣрей: у нихъ не построилъ бы я шатра своего.
Несчастными называю я также и тѣхъ, кто всегда долженъ быть на стражѣ, — противны они моему вкусу: всѣ эти мытари и торгаши, короли и прочіе охранители страны и лавокъ.
Поистинѣ, я также основательно научился быть на стражѣ, — но только на стражѣ самого себя. И прежде всего научился я стоять, и ходить, и бѣгать, и прыгать, и лазить, и танцовать.
Ибо въ томъ мое ученіе: кто хочетъ научиться летѣть, долженъ сперва научиться стоять, и ходить, и бѣгать, и лазить, и танцовать: — нельзя сразу научиться летать!
По веревочной лѣстницѣ научился я влѣзать — во многія окнѣ, проворно влѣзалъ я на высокія мачты: сидѣть на высокихъ мачтахъ познанія казалось мнѣ не малымъ блаженствомъ, —
— горѣть малымъ огнемъ на высокихъ мачтахъ: хотя малымъ огнемъ, но большимъ утѣшеніемъ для сѣвшихъ на мель корабельщиковъ и для потерпѣвшихъ кораблекрушеніе!
Многими путями и способами дошелъ я до моей истины не по одной лѣстницѣ поднимался я на высоту, откуда мой взоръ устремился въ мою даль.
И всегда неохотно спрашивалъ я о дорогахъ, — это всегда было противно моему вкусу! Я лучше самъ вопрошалъ и испытывалъ дороги.
Испытывать и вопрошать было всѣмъ моимъ хожденіемъ: — и поистинѣ, даже отвѣчать надо научиться на этотъ вопросъ! Но таковъ — мой вкусъ:
— ни хорошій, ни дурной, но мой вкусъ, котораго я на стыжусь и на прячу.
«Это — теперь мой путь, — а гдѣ же вашъ?» такъ отвѣчалъ я тѣмъ, кто спрашивалъ меня о «пути». Именно одного пути — и не существуетъ!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Здѣсь сижу я и жду; всѣ старыя разбитыя скрижали вокругъ меня, а также новыя, наполовину исписанныя. Когда же настанетъ мой часъ? —
— часъ моего тъсхождѣйія, часъ моего заката: ибо еще разъ хочу я пойти къ людямъ.
Его жду я теперь: ибо сперва должны мнѣ предшествовать знаменія, что мой часъ насталъ, — именно, смѣющійся левъ со стаей голубей.
А пока говорю я самъ съ собою, какъ тотъ, у кого есть время. Никто не разсказываетъ мнѣ ничего новаго: поэтому я разсказываю себѣ о самомъ себѣ.
Когда я пришелъ къ людямъ, я нашелъ ихъ сидящими на старомъ предубѣжденіи: всѣ они вѣрили, что давно уже знаютъ, что для человѣка добро и что для него зло.
Старой утомительной вещью казалась имъ всякая рѣчь о добродѣтели, и кто хотѣлъ спокойно спать, тотъ передъ отходомъ ко сну говорилъ еще о «добрѣ» и «злѣ».
Эту сонливость встряхнулъ я, когда сталъ учить: никто не знаетъ еще, что добро и что зло: — если самъ онъ не есть созидающій!
Но созидающій — это тотъ, кто создаетъ цѣль для человѣка и даетъ землѣ ея смыслъ и ея будущее: онъ впервыѣ создаетъ добро и зло для всѣхъ вещей.
И я велѣлъ имъ опрокинуть старыя каѳедры и все, на чемъ только сидѣло это старое предубѣжденіе; я велѣлъ имъ смѣяться надъ ихъ великими учителями добродѣтели, надъ ихъ святыми и поэтами, надъ ихъ избавителями міра.
Надъ ихъ мрачными мудрецами велѣлъ я смѣяться имъ, и надъ тѣми, кто когда-либо, какъ черное пугало, предостерегая, сидѣлъ на деревѣ жизни.
На краю ихъ большой улицы гробницъ сидѣлъ я вмѣстѣ съ падалью и ястребами — и я смѣялся надъ всѣмъ прошлымъ ихъ и гнилымъ развалившимся блескомъ его.
Поистинѣ, подобно проповѣдникамъ покаянія и безумцамъ, изрекъ я свой гнѣвъ на все ихъ великое и малое, — что все лучшее ихъ такъ ничтожно, что все худшее ихъ такъ ничтожно! — такъ смѣялся я.
Мое стремленіе къ мудрости такъ кричало и смѣялось во мнѣ, поистинѣ, она рождена на горахъ, моя дикая мудрость! — мое великое, шумящее крыльями стремленіе.
И часто уносило оно меня въ даль, въ высоту, среди смѣха: тогда летѣлъ я, содрагаясь, какъ стрѣла, чрезъ опьяненный солнцемъ восторгъ:
— туда въ далекое будущее, котораго не видала еще ни одна мечта, на югъ болѣе жаркій, чѣмъ когда-либо мечтали художники: туда, гдѣ боги, танцуя, стыдятся всякихъ одеждъ: —
такъ говорю я въ символахъ, и, подобно поэтамъ, запинаюсь и бормочу: и Поистинѣ, я стыжусь, что еще долженъ быть поэтомъ! —
Туда, гдѣ всякое становленіе казалось мнѣ божественной пляской и шалостью, а міръ выпущеннымъ на свободу, невзнузданнымъ, убѣгающимъ обратно къ самому себѣ: —
какъ вѣчное бѣгство многихъ боговъ отъ себя самихъ и опять новое исканіе себя, какъ блаженное противорѣчіе себѣ, повтореніе и возвращеніе къ себѣ многихъ боговъ: —
Гдѣ всякое время казалось мнѣ блаженной насмѣшкой надъ мгновеніями, гдѣ необходимостью была сама свобода, блаженно игравшая съ жаломъ свободы: —
Гдѣ снова нашелъ я своего стараго демона и заклятаго врагѣ, духа тяжести, и все, что создалъ онъ: насиліе, законъ, необходимость, слѣдствіе, цѣль, волю, добро и зло: —
Развѣ не должны существовать вещи, на которыхъ можно было бы танцовать? Развѣ изъ за того, что есть легкое и самое легкое, — не должны существовать кроты и тяжелые карлики?
Тамъ же поднялъ я на дорогѣ слово «сверхъ-человѣкъ» и что чѣловѣкъ есть нѣчто, что должно преодолѣть,
— что чѣловѣкъ есть мостъ, а не цѣль: что онъ радуется своему полдню и вечеру, какъ пути, ведущему къ новымъ утреннимъ зорямъ;
— слово Заратустры о великомъ полднѣ, и что еще навѣсилъ я на человѣка, какъ на вторую пурпурную вечернюю зарю.
Поистинѣ, я далъ ему увидѣтъ даже новыя звѣзды и новыя ночи; и надъ тучами и днемъ и ночью раскинулъ я смѣхъ, какъ пестрый шатеръ.
Я научилъ его всѣмъ моимъ мыслямъ и всѣмъ стремленіямъ моимъ: собрать воедино и вмѣстѣ нести все, что есть въ человѣкѣ отрывочнаго, загадочнаго и ужасно случайнаго, —
— какъ поэтъ, отгадчикъ и избавитель отъ случая, я научилъ его быть созидателемъ будущаго и все, что было, — спасти, созидая.
Спасти прошлое въ чеплвѣѣѣ и преобразовать все, что «было», пока воля не скажетъ: «Но такъ хотѣла я! Такъ захочу я»,
Это назвалъ я ему избавленіемъ, одно лишь это училъ я его называть избавленіемъ.
Теперь я жду своего избавленія, — чтобъ пойти къ людямъ въ послѣди разъ.
Ибо еще одинъ разъ пойду я къ нимъ: среди нихъ хочу я умереть, и умирая, хочу я дать имъ свой богатѣйшій даръ!
У солнца научился я этому, когда закатывается оно, богатѣйшее свѣтило: золото сыплетъ оно въ море изъ неистощимыхъ сокровищницъ своихъ, —
— такъ что даже бѣднѣйшій рыбакъ гребетъ золотымъ весломъ! Ибо это видѣлъ я однажды, и пока я смотрѣлъ, слезы, на переставая, текли изъ моихъ глазъ.
Подобно солнцу хочетъ закатиться и Заратустра: теперь сидитъ онъ здѣсь и ждетъ; вокругъ него старый, разбитыя скрижали, а также новыя, — наполовину исписанныя.
Смотри, вотъ новая скрижаль: но гдѣ же, братья мои, которые вмѣстѣ со мной понесутъ ее въ долину и мясистыя сердца?
Такъ гласитъ моя великая любовь къ самымъ дальнымъ: на щади своего ближняго. Человѣкъ есть нѣчто, что должно преодолѣть.
Существуетъ много путей и способовъ преодолѣнія: ищи ихъ самъ! Но только шутъ думаетъ: «черезъ человѣка можно перепрыгнуть».
Преодолѣй самого себя даже въ своемъ ближнемъ: и право, которое ты можешь завоевать себѣ, ты не долженъ позволять дать тебѣ!
Что ты дѣлаешь, этого никто не можетъ опять сдѣлать тебѣ. Знай, не существуетъ возмездія.
Кто не можетъ повелѣвать себѣ, долженъ повиноваться. И многіе могутъ повелѣвать себѣ, но имъ недостаетъ еще многаго, чтобы умѣть повиноваться себѣ!
Такъ хочетъ характеръ душъ благородныхъ: онѣ ничего не хотятъ имѣть даромъ, всего менѣе жизнь.
Кто изъ толпы, тотъ хочетъ жить даромъ; мы же другіе, кому дана жизнь, — мы постоянно размышляемъ, что могли бы мы дать лучшаго въ обмѣнъ за нее!
И поистинѣ, благородна та рѣчь, которая гласить: «что обѣщаетъ намъ жизнь, мы хотимъ исполнить для жизни!»
Не надо желать наслаждаться, гдѣ нѣтъ мѣста для наслажденья. И — не надо желать наслаждаться!
Ибо наслажденіе и невинность — самыя стыдливыя вещи; они не хотятъ, чтобъ искали ихъ. Ихъ надо имѣть, — но и екать надо скорѣе вины и страданія!
О, мои братья, кто первенецъ, тотъ приносится всегда въ жертву. А мы теперь первенцы.
Мы всѣ истекаемъ кровью на тайныхъ жертвенникахъ, мы всѣ горимъ и жаримся въ честь старыхъ идоловъ.
Наше лучшее еще молодо: оно раздражаетъ старое небо. Наше мясо нѣжно, наша кожа только кожа ягненка: — какъ не раздражать намъ старыхъ идольскихъ жрецовъ!
Въ насъ самихъ живетъ еще онъ, старый идольскій жрецъ, онъ жаритъ наше лучшее себѣ на пиръ. Ахъ, мои братья: какъ первенцамъ не быть жертвою!
Но такъ хочетъ нашъ родъ; и я люблю тѣхъ, кто не хочетъ беречь себя. Погибающихъ люблю я всею своей любовью: ибо переходятъ они на ту сторону.
Быть правдивыми — могутъ немногіе! И кто можетъ, не хочетъ еще! Но меньше всего могутъ быть ими добрые.
О, эти добрые! — Добрые люди никогда не говорятъ правды; для духа быть такимъ добрымъ — болѣзнь.
Они уступаютъ, эти добрые, они покоряются, ихъ сердце вторитъ, ихъ разумъ повинуется: но кто слушается, тотъ не слушаетъ самого себя!
Все, что у добрыхъ зовется злымъ, должно соединиться, чтобъ родилась единая истина: о, мои братья: достаточно ли вы злы для этой истины?
Отчаянное дерзновеніе, долгое недовѣріе, жестокое отрицаніе, пресыщеніе, надрѣзываніе жизни — какъ рѣдко бываетъ это вмѣстѣ. Но изъ такого сѣмени — рождается истина!
Рядомъ съ нечистой совѣстью росло до сихъ поръ все знаніе! Разбейте, разбейте, вы, познающіе, старыя скрижали!
Когда бревнѣ въ водѣ, когда мосты и перила перекинуты надъ рѣкою: поистинѣ, не повѣрятъ, если кто скажетъ тогда: «Все плыветъ».
Даже глупые будутъ противоречить ему. «Какъ? скажутъ глупые, все плыветъ? Вѣдь балки и перила перекинуты надъ рѣкой!»
«Надъ рѣкою все крѣпко, всѣ цѣнности вещей, мосты, понятія, все «добро» и «зло» — всѣ это крѣпко!»
А когда приходитъ суровѣя зима, укротительница рѣкъ: тогда и насмѣшники начинаютъ сомнѣваться; и, поистинѣ, не одни только глупые говорятъ тогда: «Не все ли — спокойно?»
«Въ основѣ всѣ спокойно» — это истинное ученіе зимы, удобное для безплоднаго времени, хорошее утѣшеніе для засыпающихъ на зиму и сидящихъ за печкою.
«Въ основѣ все спокойно»: — но противъ этого говоритъ вѣтеръ въ оттепель!
Вѣтеръ въ оттепель — это быкъ, но не пашущій, а бѣшенный быкъ, разрушитель, гнѣвными рогами ломающій ледъ! Ледъ же — ломаетъ перила!
О, мои братья, не все ли плыветъ теперь? Не всѣ ли перила и мосты попадали въ воду? Кто же станетъ держаться еще за «добро» и «зло»?
«Горе намъ! Благо намъ! Теплыя вѣтеръ подулъ!» — Такъ проповѣдуйте, мои братья, по всѣмъ улицамъ!
Есть старое безуміе, оно называется добро и зло. Вокругъ прорицателей и звѣздочетовъ вращалось до сихъ поръ колесо этого безумія.
Нѣкогда вѣрили въ прорицателей и звѣздочетовъ: и потому вѣрили: «Все судьба: ты долженъ, ибо такъ надо!»
Затѣмъ опять стали недовѣрять всѣмъ прорицателямъ и звѣздочетамъ: и потому вѣрили: «Все, свобода: ты можешь, ибо ты хочешь!»
О, мои братья, о звѣздахъ и о будущемъ до сихъ поръ только мечтали, но не знали ихъ; и потому о добрѣ и злѣ до сихъ поръ только мечтали, но не знали ихъ!
«Ты не долженъ грабить! Ты не долженъ убивать!» — такія слова назывались нѣкогда священными; передъ ними преклоняли колѣна и головы, и къ нимъ подходили разувшихъ.
Но я спрашиваю васъ: когда на свѣтѣ было больше разбойниковъ и убійцъ, какъ не тогда, когда эти слова были особенно священны?
Развѣ въ самой жизни нѣтъ — грабежа и убійства? И считать эти слова священными, развѣ не значитъ — убивать саму истину?
Или это на было проповѣдью смерти, считать священнымъ то, что противорѣчило всякой жизни и убѣждало на жить? — О, мои братья, разбейте, разбейте старыя скрижали!
Мнѣ жаль всего прошлаго, ибо я вижу, что оно отдано на произволъ, —
— отдано на произволъ милости, духа и безумія каждаго изъ поколѣній, которое идетъ и все, что было, превращаетъ въ мостъ для себя!
Можетъ придти великій тиранъ, злой демонъ, который своей милостью и своимъ гнѣвомъ будетъ насиловать все прошлое: пока оно не станетъ для него мостомъ, знаменіемъ, герольдомъ и крикомъ пѣтуха.
Но вотъ другая опасность и мое другое сожалѣніе: — память тѣхъ, кто изъ толпы, не идетъ дальше дѣда, — и съ дѣдомъ кончается время.
И такъ все прошлое отдано на произволъ: ибо можетъ когда-нибудь случиться, что толпа станетъ господиномъ, и всякое время утонетъ въ мелкой водѣ,
Поэтому, о, мои братья, нужна новая аристократія, противница всего, что есть всякая толпа и всякій деспотизмъ, которая на новыхъ скрижаляхъ снова напишетъ слово: «благородный».
Ибо нужно много благородныхъ и разнородныхъ благородныхъ, чтобъ составилась аристократія! Или, какъ говорилъ я однажды въ символѣ, «въ томъ божественность, что существуютъ боги, а не богъ!»
О, мои братья, я жалую васъ въ новую аристократію, что показываю вамъ: вы должны стать созидателями и воспитателями, — сѣятелями будущаго, — — поистинѣ, не въ аристократію, что могли бы купить вы, какъ торгаши, золотомъ торгашей: ибо мало цѣнности во всемъ томъ, что имѣетъ свою цѣну.
Не то, откуда вы идете, пусть составитъ отнынѣ вашу честь, а то, куда вы идете! Ваша воля и ваши шаги, идущіе дальше васъ самихъ, — пусть будетъ отнынѣ вашей новою честью!
Поистинѣ, не то, что служили вы князю — что значатъ теперь князья! — или что были вы оплотомъ тому, что стоитъ, чтобъ крѣпче стояло оно!
Не то, что вашъ родъ при дворахъ сдѣлался придворнымъ вы и научились, пестрые, какъ фламинго, часами стоять въ мелководныхъ прудахъ.
— Ибо умѣнье стоять есть заслуга у придворныхъ; и всѣ придворные вѣрятъ, что къ блаженству послѣ смерти принадлежитъ — позволеніе сѣсть!
Также и не то, что духъ, котораго они называютъ святымъ, велъ вашихъ предковъ въ земли обѣтованныя, которыхъ я не хвалю: ибо гдѣ выросло худшее изъ всѣхъ деревъ — арестъ, въ такой землѣ хвалить нечего!
И поистинѣ: куда бы не велъ этотъ «святой духъ» своихъ рыцарей, всегда бѣжали впереди такихъ шествій — козлы и гуси, безумцы и помѣшанные!
О, мои братья, не назадъ долженъ смотрѣть вашъ аристократизмъ, а впередъ! Изгнанниками должны вы быть изъ страны вашихъ отцовъ!
Страну вашихъ дѣтей должны вы любитъ: эта любовь да будетъ вашимъ новымъ аристократизмомъ, — страну, еще не открытую, лежащую въ самыхъ далекихъ моряхъ! И пусть ищутъ и ищутъ ня ваши корабли!
Своими дѣтьми должны вы искупить то, что вы дѣти своихъ отцовъ: все прошлое должны вы спасти этимъ путамъ! Эту новую скрижаль ставлю я надъ вами!
«Къ чему жить? Все — суета! Жить — это молотить солому; жить — это сжигать себя и все-таки на согрѣться».
Эта старая болтовня все еще слыветъ за «мудрость»; за то, что стара она и пахнетъ затхлымъ, еще болѣе уважаютъ ее. Даже плѣсень облагораживаетъ.
Дѣти могли такъ говорить: они боятся огня, ибо онъ обжогъ ихъ! Много ребяческаго въ старыхъ книгахъ мудрости.
И кто всегда «молотить солому», какое право имѣетъ онъ хулить молотьбу! Такимъ глупцамъ слѣдовало бы завязывать ротъ!
Они садятся за столъ и ничего не приносятъ съ собой, даже здороваго голода; — и вотъ хулятъ они: » всѣ — суета!»
Но хорошо ѣсть и хорошо пить, о, мои братья, это, поистинѣ, не суетное искусство! Разбейте, разбейте скрижали тѣхъ, кто никогда не радуется!
«Для чистаго все чисто — такъ говоритъ народъ. Но я говорю вамъ: для свиней все превращается въ свинью!
Поэтому изступленные и святоши, у которыхъ даже сердце поникло, проповѣдуютъ: «самъ міръ есть грязное чудовище».
Ибо всѣ они не чисты духомъ; особенно тѣ, кто не находятъ ни покоя, ни отдыхѣ, что не видѣли они міра сзади, — эти мечтающіе о другомъ мірѣ!
Имъ говорю я въ лицо, хотя это и звучитъ не пристойно: міръ тѣмъ похожъ на человѣка, что и у него есть задняя часть, — и лишь настолько это вѣрно!
Существуетъ въ мірѣ много грязи: — и это вѣрно: Но поэтому самъ міръ не есть еще грязное чудовищѣ!
Есть мудрость въ томъ, что многое въ мірѣ дурно пахнетъ: но само отвращеніе создаетъ крылья и силы, угадывающія источники!
Даже въ лучшемъ есть и нѣчто отвратительное; и даже лучшій человѣкъ есть нѣчто, что должно преодолѣть!
О, мои братья, много мудрости въ томъ, что много грязи есть въ мірѣ!
Я слышалъ, какъ благочестивые мечтатели о другомъ мірѣ говорили къ своей совѣсти, и поистинѣ, безъ злобы и лжи, — хотя и нѣтъ въ мірѣ ничего болѣе лживаго и злобнаго.
«Предоставь міру быть міромъ! Не поднимай противъ него даже мизинца!»
«Пусть, кто хочетъ, душитъ и колетъ людей, и сдираетъ съ нихъ кожу: не поднимая противъ него даже мизинцѣ! Такъ учатся они отрекаться отъ міра». «А свой собственный разумъ — ты долженъ самъ задушить его; ибо это разумъ міра сего, — такъ учишься ты самъ отрекаться отъ міра».
Разбейте, разбейте, о мои братья, эти старыя скрижали благочестивыхъ! Разсѣйте слова клеветниковъ на міръ!
«Кто много учится, разучивается всякому сильному желанію» — такъ шепчутъ сегодня на всѣхъ темныхъ улицахъ.
«Мудрость утомляетъ, ничто не вознаграждается; ты не долженъ желать!» — эту новую скрижаль нашелъ я вывѣшенной даже на открытыхъ площадяхъ.
Разбейте, о, мои братья, разбейте и эту новую скрижаль! Утомленные міромъ повысили ее, и проповѣдники смерти и тюремщики: ибо, смотрите, это также есть проповѣдь, призывающая къ рабству!
Ибо они дурно учились и далеко не лучшему, и всему слишкомъ рано и всему слишкомъ скоро: ибо они плохо ѣли, и потому они получили этотъ испорченный желудокъ, —
— ибо испорченный желудокъ есть ихъ духъ: онъ совѣтуетъ смерть! Ибо, поистинѣ, мои братья, духъ есть желудокъ!
Жизнь есть источникъ радости: но въ комъ говоритъ испорченный желудокъ, отецъ скорби, для того всѣ источники отравлены.
Познавать — это радость для того, въ комъ воля льва! Но кто утомился, тотъ самъ дѣлается лишь «предметомъ воли», съ нимъ играютъ всѣ волны.
И такъ бываетъ всегда съ людьми слабыми: они теряются на своихъ путяхъ. И наконецъ усталость ихъ еще спрашиваетъ: «Къ чему ходили мы когда-то по дорогамъ? Вездѣ все равно!»
Имъ пріятно слышать, когда проповѣдуютъ: «Ничто не вознаграждается! Вы не должны желать!» Но вѣдь это проповѣдь, призывающая къ рабству.
О, мои братья, какъ дуновеніе свѣжаго вѣтра, проходитъ Заратустра ко всѣмъ уставшимъ отъ ихъ пути; многіе носы заставитъ онъ еще чихать!
Даже сквозь стѣны проникаетъ мое свободное дыханіе, входитъ въ тюрьмы и плѣненные умы!
Хотѣть освобождаетъ: ибо хотѣть значитъ созидать: такъ учу я. И только для созиданія должны вы учиться!
И даже учиться должны вы сперва у меня учиться, хорошо учиться! — Имѣющій уши, да слышитъ!
Челнъ готовъ, — на той сторонѣ ты попадешь, быть можетъ, въ великое ничто. — Но кто хочетъ вступить въ это «быть можетъ»?
Никто изъ васъ не хочетъ вступить въ челнъ смерти! Какъ же хотите вы тогда быть утомленными міромъ!
Утомленные міромъ! Вы даже еще на отрѣшились отъ земли! Похотливыми находилъ я васъ всегда въ отношеніи земли, еще влюбленными въ собственное утомленіе землею!
Не даромъ отвисла у васъ губа; — маленькое земное желаніе еще сидитъ на ней! А въ глазу — развѣ на плаваетъ облачко незабытой земной радости?
На землѣ есть много хорошихъ изобрѣтеній. изъ нихъ одни полезны, другія пріятны: ради нихъ стоитъ любить землю.
И многія изобрѣтенія настолько хороши, что являются, какъ грудь женщины: одновременно полезными и пріятными.
А вы уставшіе отъ міра и лѣнивые! Васъ надо посѣчь розгами! Ударами розги надо вернуть вамъ рѣзвыя ноги.
Ибо:. если вы не больныя и не отжившія твари, отъ которыхъ устала земля, то вы хитрые лѣнтяи, или любители наслажденій, прожорливые и угрюмые. И если вы не хотите снова весело бѣжать, вы должны — исчезнуть!
Не надо желать быть врачемъ неизлѣчимымъ: такъ учитъ Заратустра: — поэтому вы должны исчезнуть.
Но надо больше мужества для того, чтобы окончить, чѣмъ чтобы продолжать стихи: это знаютъ всѣ врачи и поэты.
О, мои братья, есть скрижали, созданный утомленіемъ, и скрижали, созданный гнилой лѣностью: хотя говорятъ онѣ одинаково, но хотятъ, чтобы слушали ихъ неодинаково.
Посмотрите на этого томящагося жаждой! Только одна пядь еще отдѣляетъ его отъ его цѣли, но отъ усталости легъ онъ здѣсь упрямо въ пыли: этотъ храбрый!
Отъ усталости зѣваетъ онъ на путь, на землю, на цѣль и на себя самого: ни одного шагу не хочетъ сдѣлать онъ дальше, — этотъ храбрый!
И вотъ солнце палитъ нго, и собаки лижутъ его потъ: но онъ лежитъ здѣсь въ своемъ упрямствѣ и предпочитаетъ томиться жаждой: — на разстояніи пяди отъ своей цѣли томиться жаждой! И, поистинѣ, вамъ придется еще тащить его за волосы на его небо, — этого героя!
Но еще лучше, оставьте его лежатъ тамъ, гдѣ онъ легъ, чтобы пришелъ къ нему сонъ, утѣшитель, съ шумомъ освѣжающаго дождя.
Оставьте его лежатъ, пока онъ самъ не проснется, — пока онъ самъ не откажется отъ всякой усталости и отъ всего, чему учила усталость въ немъ!
Только, мои братья, отгоните отъ него собакъ, лѣнивыхъ проныръ и весь шумящій сбродъ:
— весь шумящій сбродъ людей «культурныхъ», который лакомится потомъ героевъ!
Я замыкаю круги вокругъ себя и священныя границы; все меньше поднимающихся со мною на всѣ болѣе высокія горы: я строю хребетъ изъ все болѣе священныхъ горъ.
Но куда бы ни захотѣли вы подняться вмѣстѣ со мной, о, мои братья, смотрите, чтобъ не поднялся вмѣстѣ съ вами какой-нибудь паразитъ!
Паразитъ это червь, пресмыкающійся и гибкій, желающій разжирѣть въ больныхъ, израненыхъ уголкахъ вашего сердца.
И въ томъ его искусство, что въ поднимающихся душахъ онъ угадываетъ, гдѣ онѣ утомлены: въ вашемъ горѣ и недовольствѣ, въ вашей нѣжной стыдливости строитъ онъ свое отвратительное гнѣздо.
Гдѣ сильный бываетъ слабъ, а благородный слишкомъ кротокъ, — тамъ строитъ онъ свое отвратительное гнѣздо: паразитъ живетъ тамъ, гдѣ у большого человѣка есть израненные уголки въ сердцѣ.
Какой родъ всего сущаго самый высшій и какой самый низшій? Паразитъ самый низшій родъ; но кто высшаго рода, тотъ кормитъ наибольшее число паразитовъ.
Ибо душа, имѣющая очень длинную лѣстницу и могущая опуститься очень низко: какъ не сидѣть на ней наибольшему числу паразитовъ? —
— душа самая обширная, которая далеко можетъ бѣгать, блуждать и метаться въ себѣ самой; самая необходимая, которая ради удовольствія бросается въ случайность: —
— душа сущая, которая погружается въ становленіе; имущая, которая хочетъ войти въ волю и въ желаніе: —
— убѣгающая отъ себя самой и широкими кругами себя догоняющая; душа самая мудрая, которую тихонько приглашаетъ къ себѣ безуміе: —
— наиболѣе себя любящая, въ которой всѣ вещи находятъ свой подъемъ и свое нисхожденіе, свой приливъ и отливъ: — о, какъ не быть въ самой высокой душѣ самымъ худшимъ изъ паразитовъ?
О, мои братья, развѣ я жестокъ? Но я говорю; что падаетъ, то нужно еще толкнуть!
Все, что отъ сегодня — падаетъ и разлагается: кто захотѣлъ бы удержать его! Но я — я хочу еще толкнуть его!
Знакомо ли вамъ наслажданіе скатывать камни въ отвѣсную глубину? — Эти люди отъ сегодня: смотрите же на нихъ, какъ они скатываются въ мои глубины!
Я только прелюдія для лучшихъ игроковъ, о, мои братья! Примѣръ! Дѣлайте по моему примѣру!
И кого вы не научите летать, того научите — быстрѣе падать! —
Я люблю храбрыхъ: но недостаточно быть рубакой, — надо также знать кого рубить!
И часто бываетъ больше храбрости въ томъ, чтобъ удержаться и пройти мимо: чтобъ сохранить себя для болѣе достойнаго врага!
Враги у васъ должны быть только такіе, которыхъ бы вы ненавидѣли, а на такіе, чтобъ ихъ презирать.. Надо, чтобъ вы гордились своимъ врагомъ; такъ училъ я ужа однажды. .
Для болѣе достойнаго врага должны вы беречь себя, о, мои друзья: поэтому должны вы проходить мимо многаго, —
— особенно мимо многочисленной черни, кричащей вамъ въ уши о народѣ и народахъ.
Берегите свои глаза чистыми отъ ихъ «за» и «противъ!» Тамъ много справедливаго, много несправедливаго: кто заглянетъ туда, негодуетъ.
Заглянуть и рубить — это дѣло одной минуты: поэтому уходите въ лѣса и вложите свой мечъ въ ножны!
Идите своими дорогами! И предоставьте народу и народамъ идти своими! — поистинѣ, темными дорогами, не освѣщаемыми ни единой надеждой!
Пусть царствуетъ торгашъ тамъ, гдѣ все, что еще блеститъ, — есть золото торгаша! Время королей про шло: что сегодня называется народомъ, не заслуживаетъ королей.
Смотрите же, какъ эти народы теперь сами подражаютъ торгашамъ: они подбираютъ малѣйшія выгоды изъ всякаго мусора!
Они подстерегаютъ другъ друга, они высматриваютъ что-нибудь другъ у друга, — это называютъ они «добромъ сосѣдствомъ». О, блаженное далекое время, когда народъ говорилъ себѣ»: «я хочу надъ народами — быть господиномъ!»
Ибо, мои братья, лучшее должно господствовать: лучшее и хочетъ господствовать! И гдѣ ученіе гласить иначе, тамъ — нѣтъ лучшаго.
Еслибъ эти — имѣли хлѣбъ даромъ, увы! о чемъ кричали бы они! Ихъ пропитаніе — вотъ настоящая пища для ихъ разговоровъ; и пусть оно трудно достается имъ!
Они хищные звѣри: въ ихъ словѣ «работать» — слышится еще и грабить, въ ихъ словѣ «заработать» — слышится еще и перехитрить! Поэтому пусть оно трудно достается имъ!
Такъ должны они стать лучшими хищными звѣрями, болѣе хитрыми, болѣе умными, болѣе похожими на человѣка: ибо человѣкъ есть самый лучшій хищный звѣрь.
У всѣхъ звѣрей человѣкъ уже ограбилъ добродѣтели ихъ: поэтому изъ всѣхъ звѣрей человѣку наиболѣе трудно достается пропитаніе его.
Только еще птицы выше его. И еслибъ человѣкъ научился еще и летать, увы! куда бы — ни залетѣла хищность его!
Я хочу видѣть мужчину и женщину: одного способнымъ къ войнѣ, другую способной къ дѣторожденію, но обоихъ способными къ пляскѣ головой и ногами.
И пусть будетъ потерянъ для насъ тотъ день, когда ни разу не плясали мы! И пусть ложной назовется у насъ всякая истинѣ, у которой не было смѣха!
Заключеніе вашихъ браковъ: смотрите, чтобъ не вышло оно плохимъ заключеніемъ! Вы заключили слишкомъ быстро: отсюда слѣдуетъ — нарушеніе брака!
И лучше еще нарушить бракъ, чѣмъ гнуться и лгать! — Такъ говорила мнѣ одна женщина: «да, я нарушила бракъ, но сперва бракъ сокрушилъ меня!» .
Плохихъ супруговъ находилъ я всегда самыми мстительными: они мстятъ цѣлому міру за то, что уже не могутъ идти каждый отдѣльно.
Поэтому я хочу, чтобъ честные говорили другъ другу: «мы любимъ другъ друга: посмотримъ, можемъ ли мы продолжать любить другъ друга! Или союзъ нашъ будетъ ошибкою?» — «Дайте намъ срокъ и недолгій союзъ, чтобъ видѣли мы, годимся ли мы для долгаго союза! Великое дѣло — всегда быть вдвоемъ!»
Такъ совѣтую я всѣмъ честнымъ; и чѣмъ была бы любовь моя къ сверхъ-человѣку и ко всему, что должно наступить, еслибъ я совѣтовалъ и говорилъ иначе!
Не только множиться, но и рости вверхъ — о, братья мои, да поможетъ вамъ садъ супружества!
Кто умудренъ въ старыхъ источникахъ, смотри, тотъ будетъ въ концѣ концовъ искать родниковъ будущаго и новыхъ источниковъ. —
О, мои братья еще не долго, и возникнутъ новые народы, и новые родники зашумятъ, ниспадая въ новыя глубины.
Ибо землетрясеніе — засыпаетъ много колодцевъ и создаетъ многихъ томящихся жаждою: но оно же вызываетъ на свѣтъ внутреннія силы и тайны.
Землетрясеніе открываетъ новые родники. При сотрясеніи старыхъ народовъ вырываются новые родники.
И кто тогда восклицаетъ: «Смотри, здѣсь единый родникъ для многихъ жаждущихъ, единое сердце для многихъ томящихся, единая воля для многихъ орудій»: — вокругъ того собирается народъ, т. е. много испытующихъ.
Кто умѣетъ повелѣвать, кто долженъ повиноваться — это испытуется тамъ! Ахъ, какимъ долгимъ искаіемъ, удачей и неудачею, изученіемъ и новыми попытками!
Человѣческое общество: это попытка, такъ учу я, — долгое исканіе; но оно ищетъ повелѣвающаго! —
— попытка:, — о, братья мои! Но не «договоры»! Разбейте, разбейте это слово сердецъ мягкихъ и нерѣшительныхъ и людей половинчатыхъ!
О, братья мои! Въ комъ же лежитъ наибольшая опасность для всего человѣческаго будущаго? Не въ добрыхъ ли и праведныхъ? —
— не въ тѣхъ ли, кто говоритъ и въ сердцѣ чувствуетъ: «мы знаемъ уже, что хорошо и что праведно, мы достигли этого; горе тѣмъ, кто здѣсь еще ищетъ!»
И какой бы вредъ ни нанесли злые: вредъ добрыхъ самый вредный вредъ!
И какой бы вредъ ни нанесли клеветники въ міръ: вредъ добрыхъ самый вредный вредъ.
О, братья мои, въ сердцѣ добрыхъ и праведныхъ воззрѣлъ нѣкогда Тотъ, кто тогда говорилъ: «это — фарисеи». Но Его на поняли.
Сами добрые и праведные не должны были понять Его; ихъ духъ въ плѣну у ихъ спокойной совѣсти. Глупость добрыхъ неизмѣримо умна.
Но вотъ истина: добрые должны быть фарисеями, — имъ нѣтъ другого выбора!
Добрые должны распинать того, кто находитъ сабѣ свою собственную добродѣтель! Это — истина!
Вторымъ же, кто открылъ страну ихъ, страну, сердца и землю добрыхъ и праведныхъ: былъ тотъ, кто тогда вопрошалъ: «кого ненавидятъ они больше всего?»
Созидающаго ненавидятъ они больше всего: того, кто разбиваетъ скрижали и старыя цѣнности, разрушителя, — кого называютъ они преступникомъ.
Ибо добрые не могутъ созидать: они всегда начало конца: —
— они распинаютъ того, кто пишетъ новыя цѣнности на новыхъ скрижаляхъ, они приносятъ себѣ въ жертву будущее, — они распинаютъ все человѣческое будущее!
Добрые — были всегда началомъ конца.
О, братья мои, поняли ли вы также и это слово?
И что сказалъ я однажды о «послѣднемъ человѣкѣ»?
Въ комъ же лежитъ наибольшая опасность для всего человѣческаго будущаго? Не въ добрыхъ ли и праведныхъ?
Разбейте, разбейте добрыхъ и праведныхъ! — О, братья мои, поняли ли вы также и это слово?
Вы бѣжите отъ меня? Вы испуганы? Вы дрожите при этомъ словѣ?
О, братья мои, когда я велѣлъ вамъ разбить добрыхъ и скрижали добрыхъ: тогда впервые пустилъ я человѣка плыть по его открытому морю.
И теперь только наступаетъ для него великій страхъ, великая осмотрительность, великая болѣзнь, великое отвращеніе, великая морская болѣзнь.
Обманчивые берега и ложную безопасность указали вамъ добрые; во лжи добрыхъ были вы рождены и окутаны ею. Добрые все извратили и исказили до самаго основанія.
Но кто открылъ землю «человѣкъ», открылъ также и землю «человѣческое будущее». Теперь должны вы быть мореплавателями, отважными, и терпѣливыми!
Ходите прямо во-время, о, братья мои, учитесь ходить прямо! Море бушуетъ: многіе нуждаются въ васъ, чтобы снова подняться.
Море бушуетъ: все въ морѣ. Ну, что-жъ! впередъ! старыя сердца моряковъ!
Что вамъ до родины! Туда стремится корабль нашъ, гдѣ страна дѣтей нашихъ! Тамъ, на просторѣ, болѣе неистово, чѣмъ море, бушуетъ наше великое желаніе!
«Почему ты такой твердый! — сказалъ однажды про стой уголь алмазу; развѣ мы не близкіе родственники?»
Почему вы такіе мягкіе? О, братья мои, такъ спрашиваю я васъ: развѣ вы — не братья мои?
Почему же вы такіе мягкіе, такіе уступчивые, такіе податливые? Почему такъ много отрицанія, отреченія въ сердцѣ вашемъ? Такъ мало рокового во взорѣ вашемъ?
И если вы не хотите быть роковыми и неумолимыми: какъ могли бы вы вмѣстѣ со мною — побѣждать?
И если вѣша твердость не хочетъ сверкать, рѣзать и разбивать: какъ могли бы вы нѣкогда — вмѣстѣ со мною — созидать?
Ибо созидающіе тверды. И блаженствомъ должно казаться вамъ нѣлататы руку на юисячеленія, какъ на воскъ, —
— блаженствомъ пиеаюъ на волѣ тысячелѣтій какъ на мѣди, — тверже, благороднѣе, чѣмъ на мѣди. Совсѣмъ твердымъ бываетъ только самое благородное.
Эту новую скрижаль, о, братья мои, ставлю я надъ вами: будьте тверды!
О, воля моя! Ты отдыхъ отъ всякой нищеты, ты необходимость моя! Предохрани меня отъ всякихъ маленькихъ побѣдъ!
Ты случайность души моей, которую называю я судьбою! Ты во мнѣ! Надо мною! Предохрани и сбереги меня для единой великой судьбы!
И послѣднее величіе свое, о, воля моя, сохрани для конца, — чтобъ была ты неумолима въ побѣдѣ своей! Ахъ, кто не покорялся побѣдѣ своей!
Ахъ, чей глазъ не темнѣлъ въ этихъ опьяняющихъ сумеркахъ! Ахъ, чья нога не спотыкалась, и не разучалась въ побѣдѣ — стоять!
Да буду я готовъ и зрѣлъ въ великій полдень: готовъ и зрѣлъ, какъ раскаленная до бѣла мѣдь, какъ туча, чреватая моліями, и какъ вымя, вздутое отъ молока: —
— готовъ для себя самого и для самой сокровенной воли своей: какъ лукъ, пламенѣющій къ стрѣлѣ своей, какъ стрѣла, пламенѣющая къ звѣздѣ своей:
— какъ звѣзда, готовая и зрѣлая въ полднѣ своемъ, пылающая, пронзенная, блаженная передъ уничтожающими стрѣлами солнца: —
— какъ само солнце и неумолимая воля его, готовая къ уничтоженію въ побѣдѣ!
О, воля, отдыхъ отъ всякой нищеты, ты необходимость моя! Сохрани меня для единой великой побѣды!»
Такъ говорилъ Заратустра.
Въ одно утро, вскорѣ послѣ возвращенія своего въ пещеру, вскочилъ Заратустра съ ложа своего, какъ сумасшедшій, сталъ кричать ужаснымъ голосомъ, махая руками, какъ будто кто лежалъ на ложѣ и не хотѣлъ вставать; и такъ гремѣлъ голосъ Заратустры, что звѣри его, испуганные, прибѣжали къ нему, и изъ всѣхъ норъ и щелей, сосѣднихъ съ пещерой Заратустры, всѣ животныя разбѣжались, улетая, уползая и прыгая, смотря по тому, къ чему даны были имъ ноги и крылья ихъ. Заратустра же такъ говорилъ:
«Вставай, бездонная мысль, выходи изъ глубины моей! Я пѣтухъ твой и утреннія сумерки твои, заспавшійся червь: вставай! голосъ мой разбудить тебя!
Расторгни узы слуха твоего: слушай! Ибо я хочу слышать тебя! Вставай! Вставай! Здѣсь соттлесчнс грома, чтобъ заставить и могилы прислушиваться!
Сотри сонъ, а также всякую близорукость, всякое ослѣпленіе съ глазъ своихъ! Слушай меня даже глазами своими: голосъ мой лѣкарство даже для слѣпорожденныхъ.
И когда ты проснешься, ты навѣки останешься бодрствующей. Не таковъ я, чтобъ, разбудивъ прабабушекъ отъ сна, сказать имъ — чтобъ продолжали онѣ спать!
Ты шевелишься, потягиваешься и хрипишь? Вставай! Вставай! На хрипѣть — говорить должна ты! Заратустра зоветъ тебя, нечестивецъ!
Я, Заратустра, защитникъ жизни, защитникъ страданія, защитникъ круга — тебя зову я, самую глубокую изъ мыслей моихъ!
Благо мнѣ! Ты идешь, — я слышу тебя! Бездна моя говоритъ, свою послѣднюю глубину извлекъ я на свѣтъ!
Благо мнѣ! Иди! Дай руку — ха! пусти! Ха, ха, — отвращеніе! отвращеніе! отвращеніе! — горѣ мнѣ!»
Но едва Заратустра сказалъ слова эти, какъ упалъ замертво и долго оставался какъ мертвый. Придя же въ себя, онъ былъ блѣденъ, дрожалъ, продолжалъ лажать и долго не хотѣлъ ни ѣсть, ни пить. Такое состояніе продолжалось въ немъ семь дней; звѣри его на покидали его ни днемъ, ни ночью, и только оралъ улеталъ, чтобъ принести пищи. И все, что онъ находилъ, и что случалось ему отнять силою, складывалъ онъ на ложа Заратустры: такъ что Заратустра лежалъ, наконецъ, среди желтыхъ и красныхъ ягодъ, среди винограда, розовыxъ яблоковъ, благовонныxъ травъ и кедровыхъ шишекъ. У ногъ же его были простерты два ягненка, которыхъ орелъ съ трудомъ отнялъ у пастуховъ ихъ.
Наконецъ, послѣ семи дней, поднялся Заратустрѣ на своемъ ложѣ, взялъ въ руку розовое яблоко, понюхалъ его и нашелъ запахъ его пріятнымъ. Тогда подумали звѣри его, что настало время заговорить съ нимъ.
«О, Заратустра, сказали они, вотъ ужѣ семь дней, какъ лежишь ты съ закрытыми глазами: не хочешь ли ты, наконецъ, опять подняться на ноги?
Выйди изъ пещеры своей: міръ ожидаетъ тебя, какъ садъ. Вѣтеръ играетъ тяжелымъ благоуханіемъ, которое просится къ тебѣ; и всѣ ручьи хотѣли бы бѣжать вслѣдъ за тобой.
Всѣ вещи тоскуютъ по тебѣ., почему ты семь дней оставался одинъ, — выйди изъ своея пещеры! Всѣ вещи хотятъ быть твоими врачами!
Развѣ новое познаніе снизошло къ тебѣ, горькое, тяжелое? Подобно закисшему тѣсту, лежалъ ты, твоя душѣ поднялась и раздулась за свои предѣлы.»
«О, звѣри мои, отвѣчалъ Заратустра, продолжайте болтать и позвольте мнѣ слушать васъ! Меня освѣжаетъ ваша болтовня: гдѣ болтаютъ, тамъ міръ уже простирается предо мною, какъ садъ.
Какъ пріятно, что есть слова и звуки: не есть ли словѣ и звуки радуга и призрачные мосты, перекинутые черезъ всѣ, что разъединено навѣки?
У каждой души особый міръ; для каждой души всякая другая душа потусторонній міръ.
Только между самымъ сходнымъ призракъ бываетъ всего обманчивѣе; ибо черезъ наименьшую пропасть труднѣе всего перекинуть мостъ.
Для меня — какъ существовало бы что-нибудь внѣ меня? Нѣтъ ничего внѣ насъ! Но это забываемъ мы при всякомъ звукѣ; и какъ отрадно, что мы забываемъ!
Имена и звуки не затѣмъ ли даны вещамъ, чтобъ человѣкъ освѣжился вещами? Говорить — это прекрасное безуміе: говоря, танцуетъ человѣкъ на всѣхъ вещахъ.
Какъ пріятна всякая рѣчь и всякая ложь звуковъ! Благодаря звукамъ танцуетъ наша любовь на пестрыхъ радугахъ».
— «О, Заратустра, сказали на это звѣри, для тѣхъ, кто думаетъ, какъ мы, всѣ вещи танцуютъ сами: все приходитъ, подаетъ другъ другу руку, смѣется и убѣгаетъ — и опять возвращается.
Все идетъ, все возвращается; вѣчно вращается колесо бытія. Все умираетъ, все вновь расцвѣтаетъ, вѣчно бѣжитъ годъ бытія.
Все погибаетъ, все вновь устрояется; вѣчно строится тотъ же домъ бытія. Все разлучается, все снова другъ друга привѣтствуетъ, вѣчно остается вѣрнымъ себѣ кольцо бытія.
Въ каждый мигъ начинается бытіе; вокругъ каждаго «здѣсь» катится «тамъ». Центръ всюду. Кривая — путь вѣчности».
«О, вы, проказники и шарманки! отвѣчалъ Заратустра и снова улыбнулся, какъ хорошо знаете вы, что должно было исполниться въ семь дней.
— и какъ то чудовище заползло мне въ глотку и душило меня! Но я откусилъ ему голову и отплюнулъ ее далеко отъ себя.
А вы вы уже сдѣлали изъ этого уличную пѣснь? А я лежу здѣсь еще, утомленный этимъ откусываніемъ и отплевываніемъ, еще больной отъ собственнаго избавленія.
И вы смотрѣли на все это? О, звѣри мои, развѣ и вы жестоки? Неужели вы хотѣли смотрѣть на мое великое страданіе какъ дѣлаютъ люди? Ибо человѣкъ самое жестокое изъ всѣхъ животныхъ.
Во время трагедіи, боя быковъ и распятій онъ до сихъ поръ лучше всего чувствовалъ себя на землѣ; и когда онъ нашелъ себѣ адъ, онъ сдѣлался его небомъ на землѣ.
Когда большой человѣкъ кричитъ: — мигомъ подбѣгаетъ къ нему маленькій; и языкъ виситъ у него изо рта отъ удовольствія. Но онъ называетъ это своимъ «состраданіемъ».
Малетыкій человѣкъ, особенно поэтъ, — съ какимъ жаромъ обвиняетъ онъ жизнь на словахъ! Слушайте его, но не прослушайте радости во всѣхъ жалобахъ его!
Это обвинители жизни; ихъ побѣждаетъ жизнь въ одно мгновеніе. «Ты любишь меня? говоритъ дерзновенная; подожди же немного, у меня нѣтъ еще для тебя времени».
Человѣкъ для себя самого самое жестокое животное; и во всемъ, что зовется «грѣшникъ», «несущій крестъ» и «кающійся», не прослушайте радости, примѣшанной къ этимъ жалобамъ и обвиненіямъ!
А я самъ — не хочу ли я быть обвинителемъ человѣка? Ахъ, звѣри мои, только одному научился я до сихъ поръ, что человѣку нужно его самое злое для его же лучшаго, —
— что все самое злое есть его наилучшая сила и самый твердый камень для наивысшаго созидателя; и что человѣкъ долженъ становиться лучше и злѣе;
Не за то былъ я пригвожденъ къ древу мученій, что я знаю, что человѣкъ золъ, — но за то, что я кричалъ, какъ никто еще не кричалъ: «Ахъ, его самое злое такъ ничтожно! Ахъ, его самое лучшее такъ ничтожно!»
Великое отвращеніе къ человѣку, оно душило меня и заползло мнѣ въ глотку: и что прорицатель предсказывалъ: «Все равно, ничто не вознаграждается, знаніе душитъ».
Долгія сумерки тянулись предо мною, смертельно усталая, пьяная до смерти печаль, которая говорила, зѣвая во весь ротъ.
«Вѣчно возвращается человѣкъ, отъ котораго усталъ ты, маленькій человѣкъ» — такъ зѣвала печаль моя, потягивалась и не могла заснуть..
Въ пещеру превратилась для меня человѣческая земля, ея грудь ввалилась, все живущее стало для меня человѣческой гнилью, костями и развалинами прошлаго.
Мои вздохи сидѣли на всѣхъ человѣческихъ могилахъ и не могли встать; мои вздохи и вопросы кричали, давились, грызли и жаловились день и ночь:
— «ахъ, человѣкъ вѣчно возвращается! Маленькій человѣкъ вѣчно возвращается!»
Нагими видѣлъ я нѣкогда обоихъ, самаго большого и самаго маленькаго человѣка: слишкомъ похожи они другъ на друга, — еще слишкомъ человѣкъ даже самый большой человѣкъ!
Слишкомъ малъ самый большой! — Это было отвращеніе мое къ человѣку! А вѣчное возвращеніе даже самаго маленькаго человѣка! — Это было отвращеніе мое ко всякому существованію!
Ахъ, отвращеніе! отвращеніе! отвращеніе!» Такъ говорилъ Заратустра, вздыхая и дрожа, ибо онъ вспомнилъ о своей болѣзни. Но тутъ звѣри его не дали ему продолжать. «Перестань говорить, о выздоравливающій — такъ отвѣчали ему звѣри его, уходи отсюда и иди туда, гдѣ міръ ожидаетъ тебя, подобный саду.
Иди къ розамъ, къ пчеламъ и стаямъ голубей! Въ особенности же къ пѣвчимъ птицамъ: чтобъ научиться у нихъ пѣть!
Ибо пѣніе свойственно выздоравливающимъ; здоровый же пусть говоритъ. И если даже здоровый хочетъ пѣсенъ, онъ хочетъ другихъ пѣсенъ, чѣмъ выздоравливающій.
«О, вы, проказники и шарманки, замолчите же! — отвѣчалъ Заратустра и смѣялся надъ рѣчью своихъ звѣрей. Какъ хорошо знаете вы, какое утѣшеніе нашелъ я себѣ въ эти семь дней!
Надо, чтобы снова я пѣлъ, — это утѣшеніе и это выздоровленіе нашелъ я себѣ: не хотите ли вы и изъ этого тотчасъ сдѣлать уличную пѣснь?»
— «Перестань говорить, отвѣчали ему во второй разъ звѣри его: лучше, о, выздоравливающій, сдѣлай лиру себѣ, новую лиру!
Ибо видишь, о, Заратустра! Для твоихъ новыхъ пѣсенъ нужна новая лира.
Пой и шуми, о, Заратустра, врачуй новыми пѣснями свою душу: чтобъ ты могъ нести свою великую судьбу, которая не была еще судьбою ни одного человѣка!
Ибо твои звѣри хорошо знаютъ, о, Заратустра, кто ты и кѣмъ долженъ ты стать: смотри, ты учитель вѣчнаго возвращенія, — въ этомъ теперь твое назначеніе!
Ты долженъ первымъ возвѣстить это ученіе, — и какъ же этой великой судьбѣ не быть также и твоей величайшей опасностью и болѣзнью!
Смотри, мы знаемъ, чему ты учишь: что всѣ вещи вѣчно возвращаются и мы сами вмѣстѣ съ ними, и что мы уже сущѣствовали безконечное число разъ и всѣ вещи вмѣстѣ съ нами.
Ты учишь, что существуетъ великій годъ становленія, чудовищно великій годъ: онъ долженъ, подобно песочнымъ часамъ, вѣчно сызнова поворачиваться, чтобъ течь сызнова и опять становиться пустымъ:
— такъ что всѣ эти годы похожи сами на себя въ большомъ и маломъ, — такъ что и мы сами, въ каждый великій годъ, похожи сами на себя, въ большомъ и маломъ.
И еслибъ ты захотѣлъ умереть теперь, о, Заратустра: смотри, мы знаемъ также, что сталъ бы ты тогда говорить къ самому себѣ: — но звѣри твои просятъ тебя не умирать еще.
Ты сталъ бы говорить безтрепетно, вздохнувъ нѣсколько разъ отъ блаженства: ибо великая тяжесть и уныніе были бы сняты съ тебя, о, самый терпѣливый!
«Теперь я умираю и исчезаю, сказалъ бы ты, и черезъ мгновеніе я буду ничѣмъ. Души также смертны, какъ и тѣла.
Но связь причинности, въ которую вплетенъ я, опять возвратится, — она опять создастъ меня! Я самъ принадлежу къ причинамъ вѣчнаго возвращенія.
Я снова возвращусь съ этимъ солнцемъ, съ этой землею, съ этимъ орломъ, съ этой змѣею — ни къ новой жизни, ни къ лучшей жизни, ни къ жизни, похожей на прежнюю:
— я буду вѣчно возвращаться къ той же самой жизни, въ большомъ и маломъ, чтобъ снова учить о вѣчномъ возвращеніи всѣхъ вещей, — — чтобъ повторить слово о великомъ полднѣ земли и человѣка, чтобъ опять возвѣстить людямъ о сверхъ человѣкѣ.
Я сказалъ свое слово, я разбиваюсь о свое слово: такъ хочетъ моя вѣчная судьба, — какъ провозвѣстникъ, погибаю я!
Часъ насталъ, когда умирающій благославляетъ самого себя. Такъ — кончается закатъ Заратустры».
Сказавъ это, звѣри умолкли и ждали, чтобъ Заратустра что-нибудь сказалъ имъ: но Заратустра не слышалъ, что они умолкли. Онъ лежалъ тихо, съ закрытыми глазами, какъ спящій, хотя и не спалъ онъ: ибо онъ разговаривалъ въ это время съ своею душой. Змѣя же и орелъ, видя его такимъ молчаливымъ, почтили великую тишину вокругъ него и удалились осторожно.
«О, душа моя, я научилъ тебя говорить «сегодня» такъ же, какъ «нѣкогда» и «прежде», водить свои хороводы надъ всѣми «здѣсь», «тамъ» и «туда».
О, душа моя, я избавилъ тебя отъ всѣхъ закоулковъ, отвратилъ отъ тебя пыль, пауковъ и сумерки.
О, душа моя, я смылъ съ тебя маленькій стыдъ и добродѣтель закоулковъ, и убѣдилъ тебя стоять обнаженной предъ очами солнца.
Бурею, называемой «духомъ», подулъ я на твое волнующееся мора; всѣ тучи прогналъ я оттуда, я задушилъ даже душителя, называемаго «грѣхомъ».
О, душа моя, я далъ тебѣ право говорить «нѣтъ», какъ буря, и говорить «да», какъ говоритъ «да» отверстое небо: теперь ты тиха, какъ свѣтъ, и спокойно проходишь чрезъ бури отрицанія.
О, душа моя, я возвратилъ тебѣ свободу надъ созданнымъ и неизданнымъ: и кто знаетъ, какъ ты ее знаешь, радость будущаго?
О, душа моя, я училъ тебя презрѣнію, но не тому, что приходитъ, какъ червоточина, а великому, любящему презрѣнію, которое больше всего любитъ тамъ, гдѣ оно больше всего презираетъ,
О, душа моя, я училъ тебя такъ убѣждать, чтобы ты самыя основанія притягивала къ себѣ: подобно солнцу, убѣждающему даже море подняться на его высоту.
О, душа моя, я снялъ съ тебя всякое послушаніе, колѣнопреклоненіе и раболѣпство; я самъ далъ тебѣ имя «отдыхъ отъ нищиты» и «судьба».
О, душа моя, я далъ тебѣ новыя имена и разноцвѣтный игрушки, я назвалъ тебя «судьбою», «пространствомъ. пространствъ», «пуповиной времени» и «лазоревымъ колоколомъ».
О, душа моя, твоей почвѣ далъ я испить всю мудрость, всѣ новыя вина и даже всѣ незапамятно старыя, крѣпкія вина мудрости.
О, душа моя, всякое солнце изливалъ я на тебя и всякую тьму, и всякое молчаніе и всякое томленіе; — ты вырастала предо мной, какъ виноградный кустъ.
О, душа моя, обильной и тяжелой стоишь ты теперь, какъ виноградный кустъ со вздутыми сосцами и плотными темно-золотистыми гроздьями: —
— стѣсненная и придавленная своимъ счастьемъ, въ ожиданію избытка и стыдясь еще своего ожиданія.
О, душа моя, не существуетъ теперь нигдѣ другой души, болѣе любящей, болѣе объемлющей и болѣе обширной! Гдѣ же будущее и прошедшее были бы ближе другъ къ другу, какъ не у тебя?
О, душа моя, я далъ тебѣ все, и руки мои опустѣли изъ-за тебя: — а теперь! Теперь говоришь ты мнѣ, улыбаясь, полная тоски: «Кто же изъ насъ долженъ благодарить? —
— долженъ ли благодарить дающій, что берущій бралъ у него? Дарить — не есть ли потребность? Брать — не есть ли состраданіе?» —
О, душа моя, я понимаю улыбку твоей тоски: твое чрезмѣрное богатство само простираетъ теперь тоскующія руки!
Твой избытокъ бросаетъ взоры на шумящее море и ищетъ, и ждетъ; тоска отъ чрезмѣрнаго избыткѣ смотритъ изъ смѣющагося неба твоихъ очей!
И поистинѣ, о, душа моя! Кто бы могъ смотрѣть на твою улыбку и не обливаться слезами? Сами ангелы обливаются слезами отъ чрезмѣрной доброты твоей улыбки.
Твоя доброта и чрезмѣрная доброта не хочетъ жаловаться и плакать: и все-таки, о, душа моя, твоя улыбка хочетъ слезъ, и твои дрожащія уста рыданій.
«Развѣ всякій плачъ не есть жалоба? И всякая жалобѣ не есть обвиненіе?» Такъ говоришь ты сама себѣ, и потому хочешь ты, о, душа моя, лучше улыбаться, чѣмъ изливать въ слезахъ свое страданіе —
— въ потокахъ слезъ изливать все свое страданіе объ избыткѣ своемъ и о потребности виноградника въ виноградарѣ и ножѣ его!
Но если не хочешь ты плакать и выплакать свою пурпурную тоску, то ты должна пѣть, о, душа моя! — Смотри, я самъ улыбаюсь, предложившій тебѣ пѣть:
— пѣть громкимъ голосомъ, пока не стихнутъ всѣ моря, чтобъ прислушаться къ твоему томленію, —
— пока по тихимъ, тоскующимъ морямъ не поплыветъ челнокъ, золотое чудо, вокругъ золота котораго кружатся всѣ хорошія, дурныя, удивительныя вещи: —
— и много животныхъ, большихъ и малыхъ, и все, что имѣетъ легкія удивительныя ноги, чтобъ бѣжать по голубымъ тропамъ, —
— туда, къ золотому чуду, къ вольному челноку и хозяину его; но это — виноградарь, ожидающій съ алмазнымъ ножемъ, —
— твой великій избавитель, о, душа моя, не имѣющій имени — которому лишь будущія пѣсни найдутъ впервыѣ имя! И поистинѣ, уже благоухаетъ твое дыханіе будущими пѣснями, —
— уже пылаешь ты и грезишь, уже пьешь ты жадно изъ всѣхъ глубокихъ, звонкихъ колодцевъ-утѣшителей, уже отдыхаетъ твоя тоска въ блаженствѣ будущихъ пѣсенъ! —
О, душа моя, теперь я далъ тебѣ все и даже послѣднее свое, и мои руки опустѣли изъ-за тебя: — въ томъ, что я приказалъ тебѣ пѣть, былъ послѣдній мой даръ!
За то, что я приказывалъ тебѣ пѣть, скажи же, скажи: кто изъ насъ долженъ теперь — благодарить? — Но еще лучше: пой мнѣ, пой, о, душа моя! И предоставь мнѣ благодарить!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Въ твои глаза заглянулъ я недавно, о, жизнь: золото блистало въ твоихъ темныхъ, какъ ночь, глазахъ, — мое сердца остановилось передъ этой нѣгою:
— золотой челнокъ блисталъ на ночныхъ водахъ, ныряющій всплывающій манящій золотой челнокъ-качалка!
На мою ногу, страстно желающую пляски, бросала ты взоръ, смѣющійся, вопрошающій расправляющій взоръ-качалку:
Только дважды тронула ты свою погремушку маленькими ручками — и уже закачалась моя нога въ страстномъ желаніи пляски. —
Мои пятки поднимались, пальцы моихъ ногъ прислушивались, чтобъ понять тебя: вѣдь у танцора уши — въ пальцахъ ногъ его!
Къ тебѣ прыгнулъ я: ты попятилась отъ прыжка моего; и навстрѣчу мнѣ засвистѣли змѣйки развивавшихся волосъ твоихъ!
Отъ тебя и отъ змѣй твоихъ отпрыгнулъ я: и вотъ ты стояла уже, полуобернувшись, съ глазами, полными желаній.
Косыми взглядами — учишь ты меня кривымъ путямъ.; на кривыхъ путяхъ научается нога моя — коварству!
Я боюсь тебя вблизи, я люблю тебя вдали; твое бѣгство манитъ меня, твое исканіе останавливаетъ меня: — я страдаю, но чего бы охотно не вынесъ я изъ-за тебя!
Чей холодъ воспламеняетъ, чья ненависть соблазняетъ, чье бѣгство связываетъ, чья насмѣшка — волнуетъ:
кто могъ бы ненавидѣть тебя, великая, связывающая, опутывающая, искушающая, ищущая и находящая! Кто могъ бы не любить тебя, невинная, ннтѣстѣливля: стремительная грѣшница съ глазами ребенка!
Куда влечешь ты меня теперь, чудо мое и неукротимая моя? И вотъ убѣгаешь ты опять отъ меня, милая, дикая, неблагодарная шалунья!
Я танцую, я слѣдую по пятамъ за тобой. Гдѣ ты? Дай мнѣ руку! Или хотя бы палецъ!
Здѣсь пещеры и заросли: мы заблудимся! — Стой! Подожди! Развѣ ты не видишь, какъ мелькаютъ совы и летучія мыши?
Ты сова! Ты летучая мышь! Ты хочешь дразнить меня? Гдѣ мы? У собакъ научилась ты такъ выть и лаять.
Ты мило скалишь на меня бѣлые зубки, твои злые глаза сверкаютъ на меня изъ подъ кудрей твоихъ!
Какая пляска по пнямъ и камнямъ! я охотникъ, — хочешь ли ты быть собакой, или серной моей?
Теперь ко мнѣ! И живѣе, злая прыгунья! Вверхъ! И на ту сторону! — Горе! Прыгнувъ, я самъ упалъ! О, смотри, какъ растянулся я! смотри, дерзкая, какъ молю я тебя о пощадѣ! Охотно пошелъ бы я съ тобою — болѣе пріятными тропами!
— тропами любви мимо молчаливыхъ, пестрыхъ кустарниковъ! Или тамъ берегомъ озера: тамъ плаваютъ и танцуютъ золотыя рыбки!
Ты устала теперь? Смотри: на той сторонѣ овцы и вечернія зори: развѣ не чудо заснуть подъ звуки пастушьей свирѣли?
Ты очень устала? Я понесу тебя туда, опусти только руки! И если ты чувствуешь жажду, — я бы нашелъ, чѣмъ напоить тебя, но ты не хочешь этого пить! —
— О, эта проклятая змѣя, эта быстрая, проворная чародѣйка! Куда дѣвалась ты? Но на своемъ лицѣ чувствую я отъ твоей руки два красныхъ пятна!
Поистинѣ, я усталъ быть постоянно твоимъ! овечьимъ пастухомъ! Для тебя, чародѣйкѣ, пѣлъ я до сихъ поръ, теперь ты должна для меня — кричать!
Подъ тактъ моея плетки должна ты плясать и кричать! Я не забылъ вѣдь о плеткѣ? — Нѣтъ!» —
Такъ отвѣчала мнѣ жизнь и при этомъ заткнула изящныя уши свои:
«О, Заратустра! Не щелкай такъ страшно своей плеткой! Ты вѣдь знаешь: шумъ убиваетъ мысли, — а сейчасъ пришли ко мнѣ такія нѣжныя мысли.
Мы обѣ не годимся ни для добра, ни для злѣ. По ту сторону добра и зла обрѣли мы островъ свой и зеленый лугъ свой — мы одни, вдвоемъ! Уже поэтому мы должны любить другъ другѣ!
А если мы и не любимъ другъ друга отъ всей души, — то развѣ слѣдуетъ сердиться, что не любишь отъ всей души?
А что я люблю тебя и часто даже слишкомъ люблю, — это знаешь ты: и есть основаніе у меня ревновать тебя къ твоей мудрости. Ахъ, эта старая безумная мудрость!
Если твоя мудрость когда-нибудь убѣжитъ отъ тебя, ахъ! тогда и любовь моя также быстро убѣжитъ отъ тебя». —
Тутъ жизнь задумчиво оглянулась кругомъ и тихо сказала: «О, Заратустра, ты недостаточно вѣренъ мнѣ!
Ты любишь меня далеко не такъ сильно, какъ говоришь; я знаю, ты думаешь о томъ, что ты хочешь скоро покинуть меня.
Существуетъ еюарыЯ, тяжелый, очень тяжелый колоколъ-ревунъ: онъ реветъ по ночамъ вплоть до самой пещеры твоей: —
когда ты слышишь, какъ этотъ колоколъ въ полночь бьетъ часы, ты думаешь между часомъ и двѣнадцатью о томъ —
ты думаешь о томъ, о, Заратустра, я знаю это, что ты хочешь скоро покинуть меня!» —
«Да, отвѣчалъ я въ нерѣшимости, но ты знаешь также». — И я сказалъ ей нѣчто на ухо, прямо въ ея спутанныя, желтыя, безумныя пряди волосъ.
«Ты знаешь это, о, Заратустра? Этого никто не знаетъ». —
И мы смотрѣли другъ на друга и бросали свои взоры на зеленый лугъ, по которому только что пробѣжала вечерняя прохлада, и оба мы плакали, — И въ тотъ разъ жизнь была мнѣ милѣе, чѣмъ когда-либо вся мудрость моя».
Такъ говорилъ Заратустра.
0, другъ, вникай!
Что полночь говоритъ? внимай!
«Былъ дологъ сонъ, —
«Глубокій сонъ, развѣянъ онъ: —
«Міръ — глубина,
«Глубь эта дню едва видна.
«Скорбь міра эта глубина, —
«Но радость глубже, чѣмъ она:
«Жизнь гонитъ скорби тѣнь!
«А радость рвется въ вѣчный день, —
«Въ желанный вѣковѣчный день!»
«Если я прорицатель и полонъ того пророческаго духа, что носится надъ высокой скалой между двухъ морей —
— носится между прошедшимъ и будущимъ, какъ тяжелая туча, — враждебный удушливымъ низменностямъ и всему, что устало и не можетъ ни умереть, ни жить:
готовый къ молнію въ темной груди и къ лучу избавляющаго свѣта, чреватый молніями, который говорятъ: «да» и смѣются, готовый къ пророческимъ молніеноснымъ лучамъ: —
— но блаженъ, кто такъ чреватъ! И поистинѣ, кто долженъ нѣкогда зажечь свѣтъ будущаго, долженъ долго висѣть, какъ тяжелая туча, на вершинѣ скалы! —
О, какъ же страстно не стремиться мнѣ къ вѣчности и къ брачному кольцу колецъ, — къ кольцу возвращенія!
Никогда еще не встрѣчалъ я женщины, отъ которой хотѣлъ бы имѣть я дѣтей, кромѣ той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о, вѣчность!
Ибо я люблю тебя, о, вѣчность!
Если гнѣвъ моя нѣкогда разрушалъ могилы, двигалъ пограничные столбы и скатывалъ старыя разбитыя скрижали въ отвѣсную пропасть:
Если насмѣшка моя нѣкогда сметала, какъ соръ, истлѣвшія слова, и я приходилъ, какъ метла, для пауковъ крестовиковъ, и, какъ очистительный вѣтеръ, для старыхъ, удушливыхъ склеповъ:
Если нѣкогда сидѣлъ я, ликуя, на мѣстѣ, деѣ погребены были старые боги, благословляя міръ, любя міръ, возлѣ памятниковъ старыхъ клеветниковъ на міръ: —
— ибо даже церкви и могилы бога люблю я, когда небо смотритъ яснымъ окомъ сквозь разрушенные своды ихъ; я люблю сидѣть на разрушенныхъ церквахъ, какъ трава и красный макъ —
О, какъ же страстно не стремиться мнѣ къ вѣчности и къ брачному кольцу колецъ, — къ кольцу возвращенія?
Никогда еще не встрѣчалъ я женщины, отъ которой хотѣлъ бы имѣть я дѣтей, кромѣ той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о, вѣчность!
Ибо я люблю тебя, о, вѣчность!
Если нѣкогда дыханіе снисходило на меня отъ дыханія творческаго и отъ той небесной необходимости, что принуждаетъ даже случаи водить звѣздные хороводы:
Если нѣкогда смѣялся я смѣхомъ созидающей молніи, за которой, гремя, но съ покорностью, слѣдуетъ долгій громъ дѣйствія:
Если нѣкогда за божественнымъ столомъ земли игралъ я въ кости съ богами, такъ что земля дрожала и трескалась, изрыгая огненный рѣки: —
— ибо земля есть божественный столъ, дрожащій отъ новыхъ творческихъ словъ и отъ шума игральныхъ костей: —
О, какъ же страстно не стремиться мнѣ къ вѣчности и къ брачному кольцу колецъ, — къ кольцу возвращенія?
Никогда еще не встрѣчалъ я женщины, отъ которой хотѣлъ бы имѣть я дѣтей, кромѣ той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о, вѣчность!
Ибо я люблю тебя, о, вѣчность!
Если нѣкогда однимъ глоткомъ выпивалъ я пѣнящійся кубокъ съ пряною смѣсью, гдѣ всѣ вещи хорошо перемѣшаны:
Если нѣкогда рука моя подливала самое дальнее къ самому близкому, и огонь къ духу, радость къ страданію и самое худшее къ самому лучшему:
Если самъ я крупинка той избавляющей соли, что заставляетъ всѣ вещи хорошо перемѣшиваться въ кубкѣ для смѣси: —
— ибо бываетъ соль, связующая добро со зломъ; и даже самое злое достойно быть приправой и лѣниться въ кубкѣ: —
О, какъ же страстно не стремиться мнѣ къ вѣчности и къ брачному кольцу колецъ, — къ кольцу возвращенія?
Никогда еще не встрѣчалъ я женщины, отъ которой хотѣлъ бы имѣть я дѣтей, кромѣ той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о, вѣчность!
Ибо я люблю тебя, о, вѣчность!
Если я люблю море и все, что похоже на море, и больше всего, когда оно гнѣвно противорѣчитъ мнѣ:
Если есть во мнѣ тѣ радость искателя, что гонитъ корабль къ еще неоткрытому, если есть въ моей радости радость мореплавателя:
Если нѣкогда ликованіе мое восклицало: «берегъ исчезъ — теперь пали съ меня послѣднія цѣпи: —
— безпредѣльность шумитъ вокругъ меня, вдали отъ меня блеститъ пространство и время, ну, что-жъ! впередъ! старое сердце!» —
О, какъ же страстно не стремиться мнѣ къ вѣчности и къ брачному кольцу колецъ, — къ кольцу возвращенія?
Никогда еще встрѣчалъ я женщины, отъ которой хотѣлъ бы имѣть я дѣтей, кромѣ той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о, вѣчность!
Ибо я люблю тебя, о, вѣчность!
Если добродѣтель моя добродѣтель танцора, и часто прыгалъ я обѣими ногами въ золотисто-изумрудный восторгъ:
Если моя злоба — злоба смѣющаяся, живущая подъ кустами розъ и подъ изгородью изъ лилій:
— ибо въ смѣхѣ все злое собрано вмѣстѣ, но признано священнымъ и оправдано своимъ собственнымъ блаженствомъ:
И если въ томъ альфа и омега моя, чтобъ все тяжелое стало легкимъ, всякое тѣло танцоромъ, всякій духъ птицею: а поистинѣ, въ этомъ альфа и омега моя! —
О, какъ же страстно не стремиться мнѣ къ вѣчности и къ брачному кольцу колецъ, — къ кольцу возвращенія?
Никогда еще не встрѣчалъ я женщины, отъ которой хотѣлъ бы имѣть я дѣтей, кромѣ той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебѣ, о, вѣчность!
Ибо я люблю тебя, о, вѣчность!
Если нѣкогда простиралъ я тихія небеса надъ собою и леталъ на собственныхъ крыльяхъ въ собственный небеса свои:
Если я плавалъ, играя, въ глубокой свѣтлой дали, и прилетала птица мудрость свободы моей: —
— ибо такъ говоритъ птица-мудрость; «Знай, нѣтъ ни верху, ни низу! Бросайся всюду, вверхъ и внизъ, ты, свободный отъ тяжести! Пой! перестань говорить!»
— развѣ всѣ слова сдѣланы на для тѣхъ, кто подъ дѣйствіемъ тяжести? Не лгутъ ли всѣ слова тому, кто свободенъ отъ тяжести! Пой! перестань говорить!»
О, какъ же страстно на стремиться мнѣ къ вѣчности и къ брачному кольцу колецъ, — къ кольцу возвращенія?
Никогда еще не встрѣчалъ я женщины, отъ которой хотѣлъ бы имѣть я дѣтей, кромѣ той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о, вѣчность!
Ибо я люблю тебя, о, вѣчность!