Объ этомъ свидѣтееIьствуукт нѣдра ихъ и склоны вершинъ ихъ. Изъ самаго низкаго должно вознестись самое высокое къ своей вершинѣ».
Такъ говорилъ Заратустра на вершинѣ горы, гдѣ было холодно; но когда онъ достигъ близости моря и наконецъ стоялъ одинъ среди утесовъ, усталость отъ пути и тоска овладѣли имъ еще сильнѣе, чѣмъ прежде.
«Теперь еще все спитъ, говорилъ онъ; спитъ также и море Чуждое, сонное смотритъ его око на меня.
Но его теплое дыханіе чувствую я. И я чувствую также, что оно грезить. Въ грезахъ мечется оно на жестокихъ подушкахъ.
Чу! Какъ оно стонетъ отъ тяжкихъ воспоминаній! Или отъ недобрыхъ предчувствій?
Ахъ, я раздѣляю твою печаль, темное чудовище, и изъ-за тебя досадую я на себя самого,
Ахъ, почему нѣтъ въ моей рукѣ достаточной силы! Поистинѣ, охотно избавилъ бы я тебя отъ тяжелыхъ грезъ!»
И пока Заратустра такъ говорилъ, смѣялся онъ съ тоскою и горечью надъ самимъ собой. «Какъ! Заратустра! сказалъ онъ, ты еще думаешь утѣшать море?
Ахъ, ты, любвеобильный глупецъ Заратустра, безмѣрно блаженный въ своемъ довѣрію! Но такимъ былъ ты всегда; всегда подходилъ ты довѣрчиво ко всему ужасному.
Ты хотѣлъ приласкать всѣхъ чудовищъ. Теплое дыханіе, немного мягкой шерсти на лапахъ: — и ты уже готовь былъ полюбить и привлечь къ себѣ.
Любовь есть опасность для самаго одинокаго; любовь ко всему, если только оно живое! Поистинѣ, достойны смѣха мое безуміе и моя скромность въ любви!»
Об этом свидетееIьствуукт недра их и склоны вершин их. Из самого низкого должно вознестись самое высокое к своей вершине».
Так говорил Заратустра на вершине горы, где было холодно; но когда он достиг близости моря и наконец стоял один среди утесов, усталость от пути и тоска овладели им еще сильнее, чем прежде.
«Теперь еще всё спит, говорил он; спит также и море Чуждое, сонное смотрит его око на меня.
Но его теплое дыхание чувствую я. И я чувствую также, что оно грезить. В грезах мечется оно на жестоких подушках.
Чу! Как оно стонет от тяжких воспоминаний! Или от недобрых предчувствий?
Ах, я разделяю твою печаль, темное чудовище, и из-за тебя досадую я на себя самого,
Ах, почему нет в моей руке достаточной силы! Поистине, охотно избавил бы я тебя от тяжелых грез!»
И пока Заратустра так говорил, смеялся он с тоскою и горечью над самим собой. «Как! Заратустра! сказал он, ты еще думаешь утешать море?
Ах, ты, любвеобильный глупец Заратустра, безмерно блаженный в своем доверию! Но таким был ты всегда; всегда подходил ты доверчиво ко всему ужасному.
Ты хотел приласкать всех чудовищ. Теплое дыхание, немного мягкой шерсти на лапах: — и ты уже готовь был полюбить и привлечь к себе.
Любовь есть опасность для самого одинокого; любовь ко всему, если только оно живое! Поистине, достойны смеха мое безумие и моя скромность в любви!"
