.gif){kind=link}
искать утерянныхъ мною; другою любовью я буду тогда любить васъ“.
Послѣ этого Заратустра опять возвратился въ горы, въ уединеніе своей пещеры и избѣгалъ людей: ожидая подобно сѣятелю, посѣявшему свое сѣмя. Но душа его была полна нетерпѣніемъ и страстнымъ желаніемъ видѣть тѣхъ, кого онъ любилъ: ибо еще многое онъ имѣлъ дать имъ. А это особенно трудно: изъ любви сжимать отверстую руку и, какъ дарящій, хранить стыдливость.
Такъ проходили у одинокаго мѣсяцы и годы; но мудрость его росла и причиняла ему страданіе своей полнотою.
Но въ одно утро проснулся онъ еще задолго до зари, долго припоминалъ что-то, сидя на своемъ ложѣ, и наконецъ такъ говорилъ въ своемъ сердцѣ:
«Что же такъ напугало меня во снѣ, что я проснулся? Развѣ не ребенокъ подходилъ ко мнѣ, несшій зеркало?
«О, Заратустра — сказалъ мнѣ ребенокъ — посмотри на себя въ зеркалѣ!»
Посмотрѣвъ въ зеркало, я вскрикнулъ, и мое сердце содрогнулось: ибо не себя увидѣлъ я въ немъ, а образъ демона и язвительную улыбку его.
Поистинѣ, слишкомъ хорошо понимаю я знаменіе сновъ и предостереженіе ихъ: мое у ученіе въ опасности, сорная трава хочетъ называться пшеницею!
Мои враги стали сильны и исказили образъ моего учеши, такъ что мои возлюбленные должны стыдиться даровъ, что далъ я имъ.
Утеряны для меня мои друзья; насталъ мой часъ, искать утерянныхъ мною!»
Съ этими словами Заратустра вскочилъ съ ложа, но не какъ испуганный, ищущій воздуха, а скорѣе какъ пророкъ и пѣснопѣвецъ, на котораго снизошелъ духъ. Съ удивленіемъ смотрѣли на него его орелъ и его змѣя: ибо, подобно утренней зарѣ, грядущее счастье легло на лицѣ его.
«Что же случилось со мной, мои звѣри? — сказалъ Заратустра. Развѣ я не преобразился! Развѣ не пришло ко мнѣ блаженство, какъ бурный вихрь?
Безумно мое счастье, и безумное будетъ оно говорить: слишкомъ оно еще юно — имѣйте же съ нимъ терпѣніе!
Я раненъ своимъ счастьемъ, всѣ страдающіе должны быть моими врачами!
Къ моимъ друзьямъ могу я опять спуститься, а также къ моимъ врагамъ! Заратустра опять можетъ говорить, и дарить, и дѣлать добро своимъ возлюбленнымъ.
Моя нетерпѣливая любовь течетъ черезъ край въ бурныхъ потокахъ, бѣжитъ съ высотъ въ долины, на востокъ и на западъ. Съ молчаливыхъ горъ и грозовыхъ тучъ страданія съ шумомъ спускается моя душа въ долины.
Слишкомъ долго тосковалъ я и смотрѣлъ въ даль. Слишкомъ долго принадлежалъ я одиночеству: такъ разучился я молчанію).
Я всецѣло сдѣлался устами и шумомъ ручья, ниспадающаго съ высокихъ скалъ: внизъ, въ долины хочу я низринуть мою рѣчь.
И пусть низринется потокъ моей любви туда, гдѣ нѣтъ пути! Какъ не найти потоку, въ концѣ концовъ, дороги къ морю!
Правда, есть озеро во мнѣ, отшельническое, себѣ довлѣющее; но потокъ моей любви мчитъ его съ собою внизъ — къ морю!
Новыми путями иду я, новая рѣчь приходитъ ко мнѣ; усталъ я, подобно всѣмъ созидающимъ, отъ старыхъ рѣчей. Не хочетъ мой духъ больше ходить на истоптанныхъ подошвахъ.
Слишкомъ медленно течетъ для меня всякая рѣчь: — въ твою колесницу я прыгаю, буря! И даже тебя я хочу хлестать своей злобою!
Какъ крикъ и какъ ликованіе, хочу я мчаться по дальнимъ морямъ, пока не найду я блаженныхъ острововъ, гдѣ замѣшкались мои друзья: —
И мои враги между ними! Какъ люблю я теперь каждаго, къ кому могу я говорить! Даже мои враги принадлежатъ къ моему блаженству.
И когда я хочу сѣсть на своего самаго дикаго коня, мое копьѣ помогаетъ мнѣ всего лучше: оно во всякое время готовый слуга моей ноги: —
Копье, что бросаю я въ моихъ враговъ! Какъ благодарю я моихъ враговъ, что я могу наконецъ бросить копьемъ!
Слишкомъ велико было напряженіе моей тучи: среди хохота молній хочу я градомъ осыпать долины.
Грозно будетъ тогда подниматься моя грудь; грозно, по горамъ, будетъ разносить она свою бурю: такъ приходитъ для нея облегченіе.
Поистинѣ, какъ буря, приходитъ мое счастье и моя свобода! Но мои враги должны думать, что злой духъ неистовствуетъ надъ ихъ головами.
Даже вы, друзья мои, испугаетесь моей дикой мудрости; и, быть можетъ, убѣжите отъ нея вмѣстѣ съ моими врагами.
Ахъ, еслибъ сумѣлъ я пастушеской свирѣлью обратно привлечь васъ! Ахъ, еслибъ моя львиная мудрость научилась нѣжно рычать! Многому учились мы вмѣстѣ!
Моя дикая мудрость стала беременной на одинокихъ горахъ; на жесткихъ камняхъ родила она самаго младшаго изъ своихъ дѣтей.
Теперь, безумная, бѣгаетъ она по суровой пустынѣ и ищетъ, все ищетъ мягкаго дерну — моя старая дикая мудрость!
На мягкій дернъ вашихъ сердецъ, друзья мои! — на вашу любовь хотѣла бы она уложить свое любимое дитя!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Плоды падаютъ съ смоковницъ, они хороши и сладки; и пока они падаютъ, сдирается красная кожа ихъ. Я — скверный вѣтеръ для спѣлыхъ плодовъ.
Такъ, подобно плодамъ смоковницы, падаютъ къ вамъ эти наставленія, друзья мои: теперь пейте ихъ сокъ и ѣшьте ихъ сладкое мясо! Осень кругомъ насъ, и чистое небо, и время послѣ полудня.
Посмотрите, какое обиліе кругомъ насъ! И среди этого преизбытка хорошо смотрѣть на дальнія моря.
Нѣкогда говорили: богъ, когда смотрѣли на дальнія моря; но теперь училъ я васъ говорить: сверхъ-человѣкъ.
Богъ есть предположеніе, но я хочу, чтобы ваше предположеніе простиралось не дальше, чѣмъ ваша созидающая воля.
Могли бы вы создать бога? — Такъ не говорите же мнѣ о всякихъ богахъ! Но вы несомнѣнно могли бы создать сверхъ-человѣка.
Быть можетъ, не вы сами, братья мои! Но вы могли бы пересоздать себя въ отцовъ и предковъ сверхъ человѣка: и пусть это будетъ вашимъ лучшимъ созданіемъ!
Богъ есть предположеніе: но я хочу, чтобъ ваше предположеніе было ограничено въ мыслимости.
Могли бы вы мыслить бога? Но пусть это означаетъ для васъ волю къ истинѣ, чтобъ все превратилось въ человѣчески мыслимое, человѣчески видимое, человѣчески чувствуемое! Ваши собственный чувства должны вы продумать до конца!
И то, что называли вы міромъ, должно сперва быть создано вами: вашъ разумъ, вашъ образъ, ваша воля, ваша любовь должны стать имъ! И поистинѣ, для вашего блаженства, вы, познающіе!
И какъ могли бы вы выносить жизнь безъ этой надежды, вы, познающіе? Вы не должны быть однородны съ непостижимымъ и неразумнымъ.
Но я хочу совсѣмъ открыть вамъ свое сердце, друзья мои: еслибъ существовали боги, какъ удержался бы я, чтобъ не быть богомъ! слѣдовательно, нѣтъ боговъ.
Правда, сдѣлалъ я этотъ выводъ; но теперь онъ спасаетъ меня.
Богъ есть предположеніе: но кто испилъ бы всю муку этого предположенія и не умеръ бы? Неужели нужно у созидающаго отнять его вѣру и у орла его пареніе въ доступной орламъ высотѣ?
Богъ есть мысль, которая дѣлаетъ все прямое кривымъ и все, что стоить, вращающимся. Какъ? Время исчезло бы, и все преходящее оказалось бы только ложью?
Мыслить подобное — это круженіе для костей человѣческихъ и тошнота для желудка: поистинѣ, предположить нѣчто подобное — называю я болѣзнью верченія.
Злымъ и враждебнымъ человѣку называю я все это ученіе о единомъ, полномъ, неподвижномъ, сытомъ и непроходящемъ!
Все, что не преходить, есть только символъ! И поэты слишкомъ много лгутъ.
Но о времени и становленіи должны говорить лучинѣ символы: хвалой должны они быть и оправданіемъ всего, что преходить!
Созидать — это великое избавленіе отъ страданія и облегченіе жизни. Но чтобъ быть созидающимъ, надо подвергнуться страданіямъ и многимъ превращеніямъ.
Да, много горькаго умиранія должно быть въ вашей жизни, вы, созидающіе! Такъ будьте вы ходатаями и оправдателями всего, что преходить.
Чтобъ самъ созидающій сталъ новорожденнымъ, — для этого долженъ онъ хотѣть быть роженицей и пережить родильныя муки.
Поистинѣ, черезъ сотни душъ шелъ я своею дорогою, черезъ сотни колыбелей и родильныхъ мукъ. Уже много разъ я прощался, я знаю послѣдніе, разбивающіе сердце часы.
Но такъ хочетъ моя созидающая воля, моя судьба. Или, говоря вамъ откровеннѣе: такой именно судьбы — хочетъ моя воля.
Все чувствующее страдаетъ во мнѣ и находится въ темницѣ: но моя воля всегда приходитъ ко мнѣ, какъ освободительница и вѣстникъ радости.
Воля освобождаетъ: таково истинное ученіе о волѣ и свободѣ — ему учитъ васъ Заратустра.
Не хотѣть больше, не цѣнить больше и не созидать больше! ахъ, пусть эта великая усталость навсегда останется отъ меня далекой!
Даже въ познаніи чувствую я только радость рожденія и радость становленія моей воли; и если есть невинность въ моемъ познаніи, то потому, что есть въ немъ воля къ рожденію.
Прочь отъ бога и боговъ тянула меня эта воля; и что осталось бы создавать, еслибъ боги — существовали!
Но всегда къ человѣку влечетъ меня сызнова пламенная воля моя къ созиданію; такъ устремляется молотъ на камень.
О, люди, въ камнѣ дремлетъ для меня образъ, образъ моихъ образовъ! Ахъ, онъ долженъ дремать въ самомъ твердомъ, самомъ безобразномъ камнѣ!
Теперь дико устремляется мой молотъ на свою тюрьму. Отъ камня летятъ куски; какое мнѣ дѣло до этого?
Кончить хочу я этотъ образъ: ибо тѣнь подошла ко мнѣ — самая молчаливая, самая легкая приблизилась ко мнѣ!
Красота сверхъ-человѣка приблизилась ко мнѣ, какъ тѣнь. Ахъ, братья мои! Что мнѣ теперь до боговъ!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Мои друзья! до вашего друга дошли насмѣшливыя слова: «посмотрите только на Заратустру! Развѣ не ходитъ онъ среди насъ, какъ среди звѣрей?»
Но было бы лучше такъ сказать: «познающій ходитъ среди людей, какъ среди звѣрей».
Но самъ человѣкъ называется у познающаго: звѣрь, имѣющій красныя щеки.
Откуда у него это имя? Не потому ли, что слишкомъ часто долженъ былъ онъ стыдиться?
О, друзья мои! Такъ говоритъ познающій: стыдъ, стыдъ, стыдъ — вотъ исторія человѣка!
И потому благородный предписываетъ себѣ не стыдить другихъ: стыдъ предписываетъ онъ себѣ передъ всякимъ страдающимъ.
Поистинѣ, не люблю я сострадательныхъ, блаженныхъ въ своемъ состраданію слишкомъ лишены они стыда.
Если долженъ я быть сострадательнымъ, все-таки не хочу я называться имъ: и если я сострадателенъ, то только издали.
Я люблю скрывать свое лицо и убѣгаю, прежде чѣмъ узнанъ я: такъ совѣтую я дѣлать и вамъ, друзья мои!
Пусть моя судьба ведетъ меня дорогою тѣхъ, кто какъ вы, всегда свободны отъ состраданія, и съ кѣмъ я могъ бы имѣть общими надежду, пиршество и медъ!
Поистинѣ, я дѣлалъ и то и другое для всѣхъ, кто страдаетъ: но мнѣ казалось всегда, что лучше я дѣлалъ, когда учился больше радоваться.
Съ тѣхъ поръ, какъ существуютъ люди, человѣкъ слишкомъ мало радовался: лишь это, братья мои, нашъ первородный грѣхъ!
И когда мы научимся больше радоваться, тогда мы лучше разучимся причинять другимъ горе и выдумывать его.
Поэтому умываю я руку, помогавшую страдающему, поэтому вытираю я также и душу.
Ибо когда я видѣлъ страдающаго страдающимъ, я стыдился его изъ-за стыда его; и когда я помогалъ ему, я прохаживался безжалостно по гордости его.
Большія одолженія дѣлаютъ не благодарныхъ, а мстительныхъ; и если маленькое благодѣяніе не забывается, оно обращается въ гложущаго червя.
«Будьте равнодушны, когда принимаете что-нибудь! Оказывайте вниманіе тѣмъ, что вы принимаете!» — такъ совѣтую я тѣмъ, кому нечѣмъ отдарить.
Но я изъ тѣхъ, кто даритъ: я люблю дарить, какъ другъ, друзьямъ. Но пусть чужіе и бѣдные сами срываютъ плоды съ моего дерева; это менѣе стыдитъ ихъ.
Но нищихъ надо бы совсѣмъ уничтожить! Поистинѣ, сердишься, что даешь имъ, и сердишься, когда не даешь имъ.
И заодно съ ними грѣшниковъ и укоры совѣсти! Вѣрьте мнѣ,, друзья мои: укоры совѣсти учатъ кусать другихъ.
Но хуже всего мелкія мысли. Поистинѣ, лучше ужъ совершить злое, чѣмъ подумать мелкое!
Хотя вы говорите: «радость отъ мелкой злобы избавляетъ насъ отъ крупнаго злого дѣла». Но здѣсь не надо быть бережливымъ.
Злое дѣло похоже на нарывъ: онъ зудитъ и чешется, и нарываетъ, — оно говоритъ откровенно. «Гляди, я — болѣзнь» — такъ говоритъ злое дѣло; въ этомъ откровенность его.
Но мелкая мысль похожа на вошь: она и ползетъ, и сгибается, и нигдѣ не хочетъ быть — пока все тѣло не будетъ вялымъ и дряблымъ отъ маленькихъ вшей.
Но тому, кто одержимъ демономъ, я такъ говорю на ухо: «лучше, чтобъ ты выростилъ своего демона! Даже для тебя существуетъ еще путь величія!»
Ахъ, братья мои! О каждомъ знаютъ слишкомъ много! И многіе дѣлаются для насъ прозрачными, но отъ этого мы не можемъ еще пройти сквозь нихъ.
Трудно жить съ людьми, ибо такъ трудно хранить молчаніе.
И не къ тому, кто противенъ намъ, бываемъ мы больше всего несправедливы, а къ тому, до кого намъ нѣтъ никакого дѣла.
Но если есть у тебя страдающій другъ, то будь для страданія его мѣстомъ отдохновенія, но также и жесткимъ ложемъ, походной кроватью: такъ будешь ты ему наиболѣе полезенъ.
И если другъ дѣлаетъ тебѣ что-нибудь дурное, говори ему: «я прощаю тебѣ, что ты мнѣ дѣлалъ; но еслибъ ты дѣлалъ это себѣ, — какъ могъ бы я это простить!»
Такъ говоритъ всякая великая любовь: она преодолѣваетъ даже прощеніе и жалость.
Надо сдерживать свое сердце; стоитъ только распустить его, и какъ быстро каждый теряетъ голову!
Ахъ, гдѣ въ мірѣ совершалось больше безумія, какъ не среди сострадательныхъ? И что въ мірѣ причиняло больше страданія, какъ не безуміе сострадательныхъ?
Горе всѣмъ любящимъ, у которыхъ нѣтъ болѣе высокой вершины, чѣмъ страданіе ихъ! Такъ говорилъ однажды мнѣ демонъ: «даже у бога есть свой адъ: это любовь его къ людямъ».
И недавно я слышалъ, какъ говорилъ онъ такія слова: «богъ умеръ; изъ-за состраданія своего къ людямъ умеръ богъ».
Итакъ, я предостерегаю васъ отъ состраданія: оттуда приближается къ людямъ тяжелая туча. Поистинѣ, я знаю знамени временъ!
Запомните также и эти слова: всякая любовь выше состраданія; ибо то, что она любитъ, она еще хочетъ — создать!
«Себя самого приношу я въ жертву любви своей, ближняго своего, подобнаго себѣ» — такъ надо говорить всѣмъ созидающимъ.
Но всѣ созидающіе тверды».
Такъ говорилъ Заратустра.
«Громомъ и небеснымъ огнемъ надо говорить къ вялымъ и соннымъ чувствамъ.
Но голосъ красоты говоритъ тихо: онъ проникаетъ только въ самыя чуткія души.
Тихо вздрагивала и смѣялась сегодня опора моя: это священный смѣхъ и трепетъ красоты.
Надъ вами, вы, добродѣтельные, смѣялась сегодня моя красота. И до меня доносился ея голосъ: «они хотятъ еще — чтобъ имъ заплатили!»
Вы еще хотите, чтобы вамъ заплатили, вы, добро дѣтельные! Хотите получить плату за добродѣтель, небо за землю, вѣчность за ваше сегодня?
И теперь негодуете вы на меня, что учу я, что нѣтъ воздаятеля? И поистинѣ, я не учу даже, чтобъ добродѣтель была своей собственной наградой.
Ахъ, вотъ мое горе; въ основу вещей коварно придуманы награда и наказаніе — и даже въ основу вашихъ душъ, вы, добродѣтельные!
Но подобно клыку вепря, должно мое слово бороздить основу вашей души; плугомъ хочу я называться для васъ.
Все сокровенное вашей основы должно выйти на свѣтъ; и когда вы будете лежать на солнцѣ, взрытые и изломанные, отдѣлится ваша ложь отъ вашей истины.
Ибо вотъ ваша истина: вы слишкомъ чисты для грязи такихъ словъ, какъ мщеніе, наказаніе, награда и возмездіе.
Вы любите вашу добродѣтель, какъ мать любитъ свое дитя; но когда же слыхано было, чтобы мать хотѣла платы за свою любовь?
Ваша добродѣтель — это ваше самое дорогое дитя. Въ васъ есть жажда кольца; чтобъ снова достичь самого себя, для этого вертится и крутится каждое кольцо.
И каждое дѣло вашей добродѣтели похоже на потухающую звѣзду: ея свѣтъ всегда находится еще въ пути и блуждаетъ и когда же не будетъ онъ больше въ пути?
Такъ и свѣтъ вашей добродѣтели находится еще въ пути, даже когда дѣло совершено уже. Пусть оно будетъ даже забыто и мертво; лучъ его свѣта живъ еще и блуждаетъ.
Пусть ваша добродѣтель будетъ вашимъ Само, а не чѣмъ-то постороннимъ, кожей, покровомъ: вотъ истина изъ основы вашей души, вы, добродѣтельные!
Но есть, конечно, и такіе, для которыхъ добродѣтель представляется корчей подъ ударомъ бича; и вы слишкомъ много наслышались вопля ихъ!
Есть и другіе, называющіе добродѣтелью лѣнивое состояніе своихъ пороковъ; и если просыпается ихъ ненависть и ихъ зависть, просыпается также ихъ «справедливость» и третъ свои заспанные глаза.
Есть и такіе, которыхъ тянетъ внизъ: ихъ демоны тянутъ ихъ. Но чѣмъ ниже они опускаются, тѣмъ ярче горятъ ихъ глаза и страстное стремленіе ихъ къ своему богу.
Ахъ, и такой крикъ достигалъ вашихъ ушей, вы, добродѣтельные: «что не я, то для меня богъ и добродѣтель!»
Есть и такіе, что съ трудомъ двигаются и скрипятъ, какъ телѣги, везущія камни въ долину»: они говорятъ много о достоинствѣ и добродѣтели, свою узду называютъ они добродѣтелью!
Есть и такіе, что подобны часамъ съ ежедневнымъ заводомъ; они дѣлаютъ свой тикъ такъ и хотятъ, чтобы тикъ-такъ называлось — добродѣтелью.
Поистинѣ, они забавляютъ меня: гдѣ бы я не находилъ такіе часы, я завожу ихъ своей насмѣшкой; и они должны еще пошипѣть мнѣ!
Другіе гордятся своей горстью справедливости и клевещутъ во имя ея на все: такъ что міръ тонетъ въ ихъ несправедливости.
Ахъ, какъ дурно звучитъ слово «добродѣтель» въ въ ихъ устахъ! И когда они говорятъ: «я справедливъ», всегда это звучитъ какъ будто «я отомщенъ!»
Своею добродѣтелью хотятъ они выцарапать глаза своимъ врагамъ; и они возносятся только для того, чтобы унизить другихъ.
Но опять есть и такіе, что сидятъ въ своемъ болотѣ и такъ говорятъ изъ тростника: «добродѣтель — это значитъ сидѣть смирно въ болотѣ.
Мы никого не кусаемъ и избѣгаетъ тѣхъ, кто хочетъ укусить; и во всемъ мы держимся мнѣнія, навязаннаго намъ».
Опять таки есть и такіе, что любятъ жесты и ду маютъ: добродѣтель это родъ жестовъ.
Ихъ колѣни всегда преклоняются, а ихъ руки восхваляютъ добродѣтель, но ихъ сердце ничего не знаетъ о ней.
Но есть и такіе, что считаютъ за добродѣтель сказать: «добродѣтель необходима»; но въ душѣ они вѣрятъ только въ необходимость полиціи.
И многіе, кто не могутъ видѣть высокаго въ людяхъ, называютъ добродѣтелью, когда слишкомъ близко видятъ низкое ихъ: такъ называютъ они добродѣтелью свой дурной глазъ.
Одни хотятъ поучаться и стать на путь истинный и называютъ его добродѣтелью; а другіе хотятъ отъ всего отказаться — и называютъ это также добродѣтелью.
И такимъ образомъ почти всѣ вѣрятъ, что участвуютъ въ добродѣтели; и всѣ хотятъ по меньшей мѣрѣ, быть знатоками въ «добрѣ» и «злѣ».
Но не для того пришелъ Заратустра, чтобъ сказать всѣмъ этимъ лжецамъ и глупцамъ: «что знаете вы о добродѣтели! Что могли бы вы знать о ней!» —
Но чтобъ устали вы, друзья мои, отъ старыхъ словъ, которымъ научились вы отъ глупцовъ и лжецовъ.
Чтобъ устали отъ словъ «награда», «возмездіе», «наказаніе», «месть въ справедливости» —
Чтобъ устали говорить: «такой-то поступокъ хорошъ, ибо онъ безкорыстенъ».
Ахъ, друзья мои! Пусть ваше Само отразится въ поступкахъ, какъ мать отражается въ ребенкѣ: таково должно быть ваше слово о добродѣтели!
Поистинѣ, я отнялъ у васъ сотню словъ и самыя дорогія погремушки вашей добродѣтели; и теперь вы сердитесь на меня, какъ сердятся дѣти.
Они играли у моря, — вдругъ пришла волна и смыла у нихъ въ пучину ихъ игрушку: теперь плачутъ они.
Но та же волна должна принести имъ новыя игрушки и разсыпать передъ ними новыя пестрыя раковины!
Такъ будутъ они утѣшены; и подобно имъ, и вы, друзья мои, получите свое утѣшеніе — и новыя пестрыя раковины!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Жизнь есть источникъ радости; но всюду, гдѣ пьетъ толпа, всѣ родники бываютъ отравлены.
Все чистое люблю я; но я не могу видѣть мордъ съ оскаленными зубами и жажду нечистыхъ.
Они бросали свой взоръ въ глубь родника; и вотъ мнѣ свѣтится изъ родника ихъ противная улыбка.
Священную воду отравили они своею похотью: и когда они свои грязные сны называли радостью, отравляли они еще и слова.
Негодуетъ пламя, когда они свои сырыя сердца кладутъ на огонь; самъ духъ кипитъ и дымится, когда толпа приближается къ огню.
Приторнымъ и мягкимъ становится плодъ въ ихъ рукахъ: сушитъ и дѣлаетъ негоднымъ взоръ ихъ плодовое дерево.
И многіе, кто отвернулись отъ жизни, отвернулись только отъ толпы: они не хотѣли дѣлить съ толпою ни источника, ни пламени, ни плода.
И многіе, кто уходили въ пустыню и вмѣстѣ съ хищными звѣрями терпѣли жажду, не хотѣли только сидѣть у водоема вмѣстѣ съ грязными погонщиками верблюдовъ.
И многіе, кто приходили, какъ истребители и какъ градобитіе на всѣ хлѣбныя поля, хотѣли только поставить свою ногу въ пасть толпы и такимъ образомъ заткнуть ей глотку.
И знать, что для самой жизни нужны вражда и смерть и кресты мучениковъ — это не есть еще тотъ кусокъ, которымъ давился я больше всего: —
Но нѣкогда я спрашивалъ и почти давился своимъ вопросомъ: какъ? неужели для жизни нужна толпа?
Нужны отравленные источники, зловонные огни, грязные сны и черви въ хлѣбѣ жизни?
Не моя ненависть, а мое отвращеніе пожирало жадно мою жизнь! Ахъ, я часто утомлялся духомъ, когда я даже толпу находилъ остроумной!
И отъ господствующихъ отвернулся я, когда я увидѣлъ, что они теперь называютъ господствомъ: хлопотать и торговаться изъ-за власти — съ толпою!
Среди народовъ жилъ я, заткнувъ уши, чужой имъ по языку, чтобъ ихъ языкъ барышничества и ихъ торговля изъ-за власти оставались мнѣ чуждыми.
И зажавъ носъ, шелъ я негодующій черезъ всѣ вчера и сегодня: поистинѣ, дурно пахнутъ пишущей чернью всѣ вчера и сегодня!
Какъ калѣка, ставшій глухимъ, слѣпымъ и нѣмымъ: такъ жилъ я долго, чтобъ не жить вмѣстѣ съ властвующей, пишущей и веселящейся чернью.
Съ трудомъ, осторожно поднимался мой духъ по лѣстницѣ; крохи радости были усладой ему; опираясь на посохъ, текла жизнь для слѣпца.
Что же случилось со мной? Какъ избавился я отъ отвращенія? Кто обновилъ мой взоръ? Какъ поднялся я на высоту, гдѣ толпа не сидитъ уже у источника?
Развѣ не само мое отвращеніе создало мнѣ крылья и силы, угадавшія источникъ? Поистинѣ, я долженъ былъ взлетѣть на самую высь, чтобы вновь обрѣсти источникъ радости!
О, я нашелъ его, братья мои! Здѣсь на самой выси течетъ для меня источникъ радости! И существуетъ жизнь, отъ которой не пьетъ толпа вмѣстѣ съ вами!
Слишкомъ стремительно течешь ты для меня, источникъ радости! И часто опустошаешь ты кубокъ, желая наполнить его!
И мнѣ надо еще научиться болѣе скромно приближаться къ тебѣ: еще слишкомъ стремительно бьется мое сердце навстрѣчу тебѣ: —
Мое сердце, гдѣ горитъ мое лѣто, короткое, знойное, грустное и чрезмѣрно блаженное: какъ жаждетъ мое лѣто-сердце твоей прохлады!
Миновала медлительная печаль моей весны! Миновала злоба моихъ снѣжныхъ хлопьевъ въ іюнѣ! Лѣтомъ сдѣлался я всецѣло, и полуднемъ лѣта!
Лѣтомъ въ самой выси, съ холодными источниками и блаженной тишиной: о, приходите, друзья мои, чтобъ тишина стала еще блаженнѣй!
Ибо это наша высь и наша родина: слишкомъ высоко и недоступно живемъ мы здѣсь для всѣхъ нечистыхъ и для жажды ихъ.
Бросьте же, друзья, свой чистый взоръ въ источникъ моей радости! Развѣ помутится онъ! Онъ улыбнется въ отвѣтъ вамъ своей чистотою.
На деревѣ будущаго вьемъ мы свое гнѣздо; орлы должны въ своихъ клювахъ приносить пищу намъ, одинокимъ!
Поистинѣ, не ту пищу, которую могли бы вкушать и нечистые! Имъ казалось бы, что они пожираютъ огонь, и они обожгли бы себѣ рты!
Поистинѣ, мы не готовимъ здѣсь жилища для нечистыхъ! Ледяной пещерой было бы наше счастье для тѣла и духа ихъ.
И подобно могучимъ вѣтрамъ, хотимъ мы жить надъ ними, сосѣди орламъ, сосѣди снѣгу, сосѣди солнцу: такъ живутъ могучіе вѣтры.
И подобно вѣтру, хочу я когда-нибудь еще подуть среди нихъ, и своимъ духомъ. отнять дыханіе у духа ихъ: такъ хочетъ мое будущее.
Поистинѣ, могучій вѣтеръ Заратустра для всѣхъ низкихъ мѣстъ; и такой совѣтъ онъ даетъ своимъ врагамъ и всѣмъ, кто плюетъ: «берегись плевать противъ вѣтра!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Взгляни, вотъ яма тарантула! Не хочешь ли ты посмотрѣть на него самого? Вотъ виситъ его сѣть: тронь, чтобъ она задрожала.
Вотъ идетъ онъ добровольно: здравствуй, тарантулъ! Чернымъ сидитъ на твоей спинѣ твой треугольникъ и примѣта; и я знаю также, что сидитъ въ твоей душѣ.
Мщеніе сидитъ въ твоей душѣ: куда ты укусишь, тамъ выростаетъ черный струпъ; мщеніемъ заставляетъ твой ядъ кружиться душу!
Такъ говорю я вамъ въ символѣ, вы, проповѣдники равенства, заставляющіе кружиться души! Тарантулы вы для меня и скрытые мстители!
Но я выведу ваши притоны на свѣтъ: поэтому и смѣюсь я самъ въ лицо своимъ смѣхомъ высоты.
Поэтому и рву я вашу сѣть, чтобъ ваша ярость выманила васъ изъ вашей пещеры лжи и чтобъ ваша месть выскочила изъ-за вашего слова «справедливость».
Ибо, да будетъ человѣкъ избавленъ отъ мести: вотъ для меня мостъ, ведущій къ высшей надеждѣ, и радужное небо послѣ долгихъ грозъ.
Но другого, конечно, хотятъ тарантулы. «По нашему, справедливость будетъ именно въ томъ, чтобы міръ былъ полонъ грозами нашего мщенія» — такъ говорятъ они между собою.
«Мщенію и позору хотимъ мы предать всѣхъ, кто не подобенъ намъ» — такъ клянутся сердца тарантуловъ.
И еще: «воля къ равенству — вотъ что должно стать отнынѣ именемъ для добродѣтели; и противъ всего, власть имущаго, поднимаемы мы свой крикъ!»
Проповѣдники равенства! Безсильное безуміе тирана вопіетъ въ васъ о «равенствѣ»: такъ скрывается ваше сокровенное желаніе тиражи за словами о добродѣтели!
Истосковавшійся мракъ, скрытая зависть, быть можетъ, мракъ и зависть вашихъ отцовъ: вотъ что прорывается въ васъ безумнымъ пламенемъ мести.
То, о чемъ молчалъ отецъ, начинаетъ говорить въ сынѣ; и часто находилъ я въ сынѣ обнаженную тайну отца.
На вдохновенныхъ похожи они: но не сердце вдохновляетъ ихъ — а месть. И если они становятся хитрыми и холодными, — это не умъ, а зависть дѣлаетъ ихъ хитрыми и холодными.
Ихъ зависть приводитъ ихъ даже на путь мыслителей; и въ томъ отличительная черта ихъ зависти, что всегда идутъ они слишкомъ далеко: такъ что ихъ усталость должна, въ концѣ концовъ, засыпать на снѣгу.
Въ каждой жалобѣ ихъ звучитъ мщеніе, въ каждой похвалѣ ихъ есть желаніе причинить страданіе; и быть судьями кажется имъ блаженствомъ.
Но я совѣтую вамъ, друзья мои: не довѣряйте никому, въ комъ сильно стремленіе наказывать!
Это — народъ плохого сорта и происхожденія; на ихъ лицахъ виденъ палачъ и ищейка.
Не довѣряйте всѣмъ тѣмъ, кто много говорятъ о своей справедливости! Поистинѣ. ихъ душамъ недостаетъ не одного только меду.
И если они сами себя называютъ «добрыми и праведными», не забывайте, что имъ недостаетъ только — власти, чтобъ стать фарисеями!
Друзья мои, я не хочу, чтобы меня смѣшивали или ставили наравнѣ съ ними.
Есть такіе, что проповѣдуютъ мое ученіе о жизни: и въ то же время они проповѣдники равенства и тарантулы.
Они говорятъ въ пользу жизни, эти ядовитые пауки, хотя они сидятъ въ своихъ пещерахъ, отвернувшись отъ жизни: ибо этимъ они хотятъ причинять страданіе.
Этимъ они хотятъ причинять страданіе всѣмъ, у кого теперь власть: ибо у этихъ преобладаетъ еще проповѣдь смерти.
Будь иначе, и тарантулы учили бы иначе: ибо они нѣкогда были худшими клеветниками на міръ и сожигателями еретиковъ
Я не хочу, чтобы меня смѣшивали или ставили наравнѣ съ этими проповѣдниками равенства. Ибо такъ говоритъ ко мнѣ справедливость: «люди не равны».
И они не должны быть равны! Чѣмъ была бы моя любовь къ сверхъ-человѣку, еслибъ я говорилъ иначе?
Пусть по тысячи мостовъ и тропинокъ стремятся они къ будущему, и пусть между ними будетъ все больше войны и неравенства: такъ заставляетъ меня говорить моя великая любовь!
Изобрѣтателями образовъ и призраковъ должны они стать во время вражды своей, и этими образами и призраками должны они сразиться въ послѣдней борьбѣ!
Добрый и злой, богатый и бѣдный, высокій и низкій, и всѣ имена цѣнностей: все должно быть оружіемъ и кричащимъ символомъ и указывать, что жизнь должна всегда сызнова преодолѣвать самое себя!
Въ высь хочетъ она строиться съ помощью стол бовъ и ступеней: дальніе горизонты хочетъ она извѣдать и смотрѣть на блаженныя красоты, — для этого ей нужна высота!
И такъ какъ ей нужна высота, то ей нужны ступени и противорѣчія ступеней и поднимающихся по нимъ! Подниматься хочетъ жизнь и, поднимаясь, преодолѣваетъ себя.
И посмотрите, друзья мои! Здѣсь, гдѣ пещера тарантула, высятся развалины древняго храма — посмотрите на нихъ просвѣтленными глазами!
Поистинѣ тотъ, кто нѣкогда здѣсь, въ камнѣ, воздвигалъ свои мысли вверхъ, зналъ о тайнѣ всякой жизни наравнѣ съ мудрѣйшимъ изъ людей!
Что даже въ красотѣ есть борьба и неравенство, и война и власть и чрезмѣрная власть: этому учитъ онъ насъ здѣсь въ самомъ ясномъ символѣ.
Какъ божественно преломляются здѣсь въ борьбѣ своды и дуги: какъ свѣтомъ и тѣнью они устремляются другъ противъ друга, божественно стремительные.
Такъ же увѣренно и прекрасно будемъ врагами и мы, друзья моИ Божественно устремимся мы другъ противъ друга!
Увы! Тутъ укусилъ меня самого тарантулъ, мой старый врагъ! Божественно увѣренно и прекрасно укусилъ онъ меня въ палецъ!
«Должны быть наказаніе и справедливость — такъ думаетъ онъ: вѣдь не даромъ же ему пѣть здѣсь гимны въ честь вражды!»
Да, онъ отмстилъ за себя! И, увы! теперь мщеніемъ заставитъ онъ кружиться и мою душу!
Но чтобъ не сталъ я кружиться, друзья мои, привяжите меня покрѣпче къ этому столбу! Ужъ лучше хочу я быть столпникомъ, чѣмъ вихремъ мщенія!
Поистиннѣ, не вихрь и не смерчъ Заратустра; а если онъ и танцоръ, то никакъ не танцоръ тарантеллы!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Народу служили вы и народному суевѣрію, вы, всѣ знаменитые мудрецы! — а не истинѣ! И потому только платили вамъ дань уваженія.
И потому только перенесли ваше невѣріе, что оно было остроумнымъ окольнымъ путемъ къ народу. Такъ представляетъ господинъ волю своимъ рабамъ и еще погашается ихъ своеволіемъ.
Но кто же ненавистенъ народу, какъ волкъ собакамъ: — свободный умъ, врагъ цѣпей, кто не молится и живетъ въ лѣсахъ.
Выгнать его изъ его убѣжища — это называлось всегда у народа «чувствомъ справедливости»: на него онъ все еще натравливаетъ своихъ самыхъ злыхъ собакъ.
«Истина существуетъ: ибо существуетъ народъ! Горе ищущему!» такъ велось изстари.
Своему народу хотѣли вы дать оправданіе въ его поклоненіи: это называли вы «волею къ истинѣ», вы, знаменитые мудрецы!
И ваше сердце всегда говорило себѣ: «изъ народа вышелъ я, оттуда же низошелъ на меня голосъ бога».
Упрямые и хитрые, какъ ослы, вы всегда были ходатаями за народъ.
И многіе властители желавшіе ладить съ народомъ впрягали впереди своихъ коней — осленка знаменитаго мудреца.
А теперь, знаменитые мудрецы, хотѣлось бы мнѣ. чтобъ вы наконецъ совсѣмъ сбросили съ себя шкуру льва!
Пеструю шкуру хищнаго звѣря и космы изслѣдующаго, ищущаго и завоевывающаго!
Ахъ чтобъ научился я вѣрить въ вашу «правдивость», вамъ надо сперва отказаться отъ вашей воли къ поклоненію,
Правдивымъ называю я того кто идетъ въ пустыни, гдѣ нѣтъ боговъ, и разбиваетъ свое сердце, готовое поклониться.
На желтомъ пескѣ, палимый солнцемъ, украдкой смотритъ онъ съ жадностью на богатые источниками острова, гдѣ все живущее отдыхаетъ подъ тѣнью деревъ.
Но его жажда не можетъ заставить его сдѣлаться похожимъ на этихъ довольныхъ: ибо гдѣ есть оазисы, тамъ есть и идолы.
Быть голоднымъ, сильнымъ, одинокимъ и безбожнымъ: такъ хочетъ воля льва.
Быть свободнымъ отъ счастья рабовъ, избавленнымъ отъ боговъ и поклоненія имъ, безстрашнымъ и наводящимъ страхъ, великимъ и одинокимъ: такова воля правдиваго.
Въ пустынѣ жили искони правдивые, свободные умы, какъ господа пустыни; но въ городахъ живутъ хорошо откормленные, знаменитые мудрецы, — вьючныя животныя.
Ибо всегда тянутъ они, какъ ослы — повозку народа.
За это не сержусь я на нихъ; но слугами остаются они для меня и людьми запряженными, даже если сбруя ихъ сверкаетъ золотомъ.
И часто бывали они хорошими слугами, достойными похвалы. Ибо такъ говоритъ добродѣтель «если долженъ ты быть слугою, ищи того, кому твоя служба всего полезнѣе!»
«Духъ и добродѣтель твоего господина должны рости благодаря тому, что ты его слуга: такъ будешь ты рости и самъ вмѣстѣ съ его духомъ и его добродѣтелью»
И поистинѣ, вы, знаменитые мудрецы, слуги народа! Вы сами росли вмѣстѣ съ духомъ и добродѣтелью народа — а народъ черезъ васъ! Къ вашей чести говорю я это!
Но народомъ остаетесь вы для меня даже въ своихъ добродѣтеляхъ, близорукимъ народомъ. — который не знаетъ, что такое духъ!
— Духъ есть жизнь, которая сама стоитъ жизни; своимъ собственнымъ страданіемъ увеличиваетъ она собственное знаніе, — знали ли вы уже это?
И счастіе духа въ томъ, чтобъ помазаннымъ быть и освященнымъ быть слезами на закланіе, — знали ли вы уже это?
И слѣпота слѣпого и его исканіе ощупью свидѣтельствуютъ о силѣ солнца, на которое глядѣлъ онъ, — знали ли вы уже это?
Съ помощью горъ долженъ учиться строить познающій! Мало того, что духъ двигаетъ горами, — знали ли вы уже это?
Вы знаете только искры духа: но вы не видите наковальни, какой является онъ, и жестокости его молота!
Поистинѣ, вы не знаете гордости духа! Но еще менѣе перенесли бы вы скромность духа, еслибъ когда-нибудь захотѣла она говорить!
И никогда еще не могли вы ввергнуть свой духъ въ яму со снѣгомъ; вы недостаточно горячи для этого! Потому и не знаете вы восторговъ его холода.
Но во всемъ обходитесь вы, по моему, съ духомъ слишкомъ запросто; и изъ мудрости дѣлали вы часто богадѣльню и больницу для плохихъ поэтовъ.
Вы не орлы: потому и не испытывали вы счастья въ испуга духа. И кто не птица, не долженъ парить надъ пропастью.
Вы кажетесь мнѣ теплыми: но холодомъ вѣетъ отъ всякаго глубокаго познанія. Холодны, какъ ледъ, самые глубокіе источники духа: услада для горячихъ рукъ и для тѣхъ, кто дѣйствуетъ.
Вотъ стоите вы, чтимые, строгіе, съ прямыми спинами, вы, знаменитые мудрецы! — вами не движетъ могучій вѣтеръ и сильная воля.
Видѣли ли вы когда-нибудь парусъ на морѣ, надутый вѣтромъ и дрожащій отъ бури?
Подобно парусу, дрожащему отъ бури духа, проходить по морю моя мудрость — моя дикая мудрость!
Но вы слуги народа, вы знаменитые мудрецы, — какъ могли бы вы идти со мною!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Ночь: теперь говорятъ громче бьющіе ключи. И моя душа тоже бьющій ключъ.
Ночь: теперь только пробуждаются всѣ пѣсни влюбленныхъ, и моя душа тоже пѣснь влюбленнаго.
Что-то неутоленное, неутолимое есть во мнѣ; оно хочетъ говорить. Жажда любви есть во мнѣ; она сама говоритъ языкомъ любви.
Я — свѣтъ; ахъ, еслибъ быть мнѣ ночью! Но въ томъ и одиночество мое, что опоясанъ я свѣтомъ.
Ахъ, еслибъ быть мнѣ темною ночью! Какъ упивался бы я у сосцевъ свѣта!
И даже васъ благословлялъ бы я, вы, звѣздочки, мерцающія, какъ свѣтящіеся червяки, на небѣ! — и былъ бы счастливъ отъ вашихъ даровъ свѣта.
Но я живу въ своемъ собственномъ свѣтѣ, я вновь поглощаю пламя, что исходитъ отъ меня.
Я не знаю счастья берущаго: и часто мечталъ я о томъ, что красть должно быть еще блаженнѣе, чѣмъ брать.
Въ томъ моя бѣдность, что моя рука никогда не отдыхаетъ отъ даренія; въ томъ моя зависть, что я вижу глаза., полные ожиданія, и ночи, освѣщенныя жаждой желанія.
О, горе всѣхъ, кто даритъ! О, затменіе моего солнца! О, жажда желаній! О, ярый голодъ среди пресыщенія! Они берутъ у меня: но затрогиваю ли я ихъ душу? Цѣлая пропасть лежитъ между дарить и брать; но и черезъ малѣйшую пропасть очень трудно перекинуть мостъ.
Голодъ выростаетъ изъ моей красоты: причинить страданіе хотѣлъ бы я тѣмъ, кому я свѣчу, ограбить хотѣлъ бы я одаренныхъ мною: — такъ алчу я злобы.
Отдернуть руку, когда другая рука уже протягивается къ ней; медлить, какъ водопадъ, который медлитъ въ своемъ паденіи: — такъ алчу я злобы.
Такое мщеніе измышляетъ мой избытокъ: такое коварство рождается изъ моего одиночества.
Мое счастьѣ дарить замерло въ дареніи, моя добродѣтель устала отъ себя самой и отъ своего избытка!
Кто постоянно даритъ, тому грозитъ опасность потерять стыдъ; кто постоянно раздаетъ, у того рука и сердце натираютъ себѣ мозоли отъ постояннаго раздаванія.
Мои глаза не дѣлаются уже влажными передъ стыдомъ просящихъ; моя рука слишкомъ огрубѣла для дрожанія рукъ наполненныхъ
Куда же дѣвались слезы изъ моихъ глазъ и нѣжность изъ моего сердца? О, одиночество всѣхъ, кто даритъ! О, молчаніе всѣхъ, кто свѣтить!
Много солнцъ вращается въ пустомъ пространствѣ: всему, что темно, говорятъ они своимъ свѣтомъ, — для меня молчатъ они.
О, въ этомъ и есть вражда свѣта ко всему свѣтящемуся: безжалостно проходитъ оно своими путями.
Несправедливое въ глубинѣ сердца ко всему свѣтящемуся, равнодушное къ другимъ солнцамъ, — такъ движется всякое солнце.
Какъ буря, несутся солнца своими путями, въ этомъ — движеніе ихъ. Своей неумолимой волѣ слѣдуютъ они, въ этомъ — холодъ ихъ.
О, это вы, темныя ночи, создаете теплоту изъ всего свѣтящагося! О, только вы пьете млеко и усладу у сосцевъ свѣта!
Ахъ, ледъ кругомъ меня, моя рука обжигается объ ледъ! Ахъ, жажда во мнѣ, которая томится по вашей жаждѣ!
Ночь: ахъ зачѣмъ я долженъ быть свѣтомъ! И жаждою тьмы! И одиночествомъ!
Ночь: теперь рвется, какъ ключъ, мое желаніе, — желаніе говорить.
Ночь: теперь говорятъ громче всѣ бьющіе ключи И душа моя тоже бьющій ключъ.
Ночь: теперь пробуждаются всѣ пѣсни влюбленныхъ. И моя душа тоже пѣснь влюбленнаго».
Такъ пѣлъ Заратустра.
Однажды вечеромъ проходилъ Заратустра съ своими учениками по лѣсу; и вотъ: отыскивая источникъ, вышелъ онъ на зеленый лугъ; окаймленный молчаливыми деревьями и кустарникомъ: на немъ танцевали дѣвушки. Узнавъ Заратустру, дѣвушки бросили свой танецъ; но Заратустра подошелъ къ нимъ съ привѣтливымъ видомъ и говорилъ эти слова:
«Не бросайте пляски, вы, милыя дѣвушки! Къ вамъ подошелъ не противникъ игръ со злымъ взглядомъ, не врагъ дѣвушекъ.
Ходатай бога я передъ дьяволомъ, а онъ — духъ тяжести. Какъ бы могъ я, вы, быстроногія, быть врагомъ божественныхъ танцевъ? Или женскихъ ножекъ съ красивыми пальцами?
Правда, я — лѣсъ, полный мрака отъ темныхъ деревъ: но кто не испугается моего мрака, найдетъ и кущи розъ подъ сѣнью моихъ кипарисовъ.
И маленькаго бога найдетъ онъ, любезнаго дѣвушкамъ: у колодца лежитъ онъ тихо, съ закрытыми глазами.
Поистинѣ, среди бѣла дня уснулъ онъ, лѣнивецъ! Не гонялся ли онъ слишкомъ много за бабочками?
Не сердитесь на меня, прекрасныя плясуньи, если я немного накажу маленькаго бога! Быть можетъ, кричать будетъ онъ и плакать, — но онъ готовъ смѣяться, даже когда плачетъ!
И со слезами на глазахъ пусть проситъ онъ у васъ о пляскѣ; а я спою пѣснь къ его пляскѣ:
Пѣснь пляски и насмѣшки надъ духомъ тяжести, моимъ величайшимъ и самымъ могучимъ демономъ, о которомъ говорятъ, что онъ «владыка міра».
И вотъ пѣсня, которую пѣлъ Заратустра, въ то время, какъ Купидонъ и дѣвушки вмѣстѣ плясали:
«Въ твои глаза заглянулъ я недавно, о, жизнь. И мнѣ показалось, что я погружаюсь въ непостижимое.
Но ты вытащила меня золотою удочкой; насмѣшливо смѣялась ты, когда я тебя называлъ непостижимой.
«Такъ говорятъ всѣ рыбы, отвѣчала ты: чего не постигаетъ онѣ, то и непостижимо.
Но я только измѣнчива и дика, и во всемъ я женщина, и при томъ не добродѣтельная:
Хотя я называюсь у васъ, мужчинъ, «глубиною» или «вѣрностью», «вѣчностью», «тайною».
Но вы, мужчины одаряете насъ всегда собственными добродѣтелями — ахъ, вы, добродѣтельные!»
Такъ смѣялась она, невѣроятная; но никогда не вѣрю я ей и смѣху ея, когда она дурно говоритъ о себѣ самой.
И когда я съ глазу на глазъ говорилъ съ своей дикой мудростью, она сказала мнѣ съ гнѣвомъ: «Ты желаешь, ты жаждешь, ты Любишь, потому только ты и хвалишь жизнь!»
Чуть было зло не отвѣтилъ я ей и не сказалъ правды разсерженной; и нельзя злѣе отвѣтить, какъ «сказавъ правду» своей мудрости.
Такъ обстоитъ дѣло между нами тремя. Отъ всего сердца люблю я только жизнь — и поистинѣ, всего больше тогда, когда я ненавижу ее!
Но если я люблю мудрость, и часто слишкомъ люблю ее, то потому, что она очень напоминаетъ мнѣ жизнь!
У ней ея глаза, ея смѣхъ и даже ея золотая удочка: чѣмъ же я виноватъ, что онѣ такъ похожи одна на другую?
И когда однажды жизнь спросила меня: «Что такое мудрость?» — я съ жаромъ отвѣтилъ: О, да! мудрость!
Ея алчутъ и не насыщаются, смотрятъ сквозь покровы и ловятъ сѣтью,
Красива ли она? Почемъ я знаю! Но и самые старые карпы еще идутъ на приманки ея.
Измѣнчива она и упряма; часто я видѣлъ, какъ кусала она себѣ губы и путала гребнемъ свои волосы.
Быть можетъ, она зла и лукава, и во всемъ она женщина; но когда она дурно говоритъ о себѣ самой, тогда именно увлекаетъ она всего больше.
И когда я сказалъ это жизни, она зло улыбнулась и закрыла глаза. «О комъ же говоришь ты? спросила она, не обо мнѣ ли?
И если даже ты правъ, — можно ли говорить это мнѣ прямо въ лицо! Но теперь скажи мнѣ о своей мудрости!»
Ахъ, ты опять раскрыла глаза свои, о жизнь возлюбленная! И мнѣ показалось, что я опять погружаюсь въ непостижимое».
Такъ пѣлъ Заратустра. Но когда пляска кончилась и дѣвушки ушли, онъ сдѣлался печаленъ.
«Солнце давно уже сѣло, сказалъ онъ наконецъ; лугъ сталъ сырымъ, отъ лѣсовъ вѣетъ прохладой.
Что-то невѣдомое окружаетъ меня и задумчиво смотритъ. Какъ! Ты живъ еще, Заратустра?
Почему? Зачѣмъ? Для чего? Куда? Гдѣ? Какъ? Развѣ не безуміе, жить еще? —
Ахъ, друзья мои, это вечеръ вопрошаетъ во мнѣ. Простите мнѣ мою печаль!
Вечеръ насталъ: простите мнѣ, что вечеръ насталь!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Тамъ островъ могилъ, молчаливый; тамъ также могилы моей юности. Туда отнесу я вѣчно зеленый вѣнокъ жизни».
Такъ рѣшивъ въ сердцѣ, ѣхалъ я по морю.
О, вы, образы и видѣнія моей юности! О, взоры любви, божественныя мгновенія! Какъ быстро исчезли вы! Я вспоминаю о васъ сегодня, какъ объ умершихъ для меня.
Отъ васъ, мои дорогіе мертвецы, нисходитъ на меня сладкое благоуханіе, облегчающее мое сердце слезами. Поистинѣ, оно глубоко трогаетъ и облегчаетъ сердце одинокому пловцу.
И все-таки я самый богатый и больше всѣхъ вызывающій зависть къ себѣ — я самый одинокій! Ибо вы были у меня, а я до сихъ поръ у васъ: скажите, кому падали такія розовыя яблочки съ дерева, какъ мнѣ?
Я все-такѣ предметъ вашей любви и наслѣдникъ, цвѣтущій, въ память о васъ, пестрыми дико растущими добродѣтелями, о, вы, возлюбленные мои!
Ахъ, мы были созданы оставаться вблизи другъ друга, вы, милыя, нездѣшнія чудеса; и не какъ боязливыя птицы, приблизились вы ко мнѣ и къ желанію моему — нѣтъ, какъ довѣрчивыя къ довѣрчивому!
Да, вы были созданы для вѣрности, подобно мнѣ, и для нѣжной вѣчности: долженъ ли я теперь называть васъ именемъ вашей вѣрности, вы, взоры любви и божественный мгновенья: иному имени не учился я еще.
Поистинѣ, слишкомъ быстро умерли вы для меня, вы, бѣглецы. Но не бѣжали вы отъ меня, не бѣжалъ и я отъ васъ: не виновны мы другъ передъ другомъ въ нашей невѣрности.
Чтобъ меня убить, душили васъ, вы, пѣвчія птицы моихъ надеждъ! Да, въ васъ, вы, возлюбленныя мои, пускала всегда злоба свои стрѣлы — чтобъ попасть въ мое сердце!
И она попала! Ибо вы были всегда самыми близкими моему сердцу, вы были все, чѣмъ я владѣлъ и что владѣло мною: и потому вы должны были умереть молодыми и слишкомъ рано!
Въ самое уязвимое, чѣмъ я владѣлъ, пустили они стрѣлу: то были вы, чья кожа походитъ на нѣжный пухъ, и еще больше на улыбку, умирающую отъ одного взгляда на нее!
Но. такъ скажу я своимъ врагамъ: что значитъ всякое человѣкоубійство въ сравненіи съ тѣмъ, что вы мнѣ сдѣлали!
Больше зла сдѣлали вы мнѣ, чѣмъ всякое человѣкоубійство; невозвратное взяли у меня! — такъ говорю я вамъ, мои враги.
Развѣ вы не убивали видѣній и самыхъ дорогихъ чудесъ моей юности! Товарищей моихъ игръ отнимали вы у меня, блаженныхъ духовъ! Въ память кладу я этотъ вѣнокъ и это проклятіе.
Это проклятіе вамъ, мои враги! Развѣ вы не сдѣлали мою вѣчность болѣе короткой, какъ звукъ разбивается въ холодную ночь! Однимъ лишь взглядомъ божественнаго ока промелькнула она для меня, — однимъ мгновеніемъ!
Такъ говорила въ добрый часъ когда-то моя чистота: «божественными должны быть для меня всѣ существа».
Тогда напали вы на меня съ грязными призраками; ахъ, куда же дѣвался теперь тотъ добрый часъ!
«Всѣ дни должны быть для меня священны» — такъ говорила когда-то мудрость моей юности; поистинѣ, веселой мудрости рѣчь!
Но тогда украли вы, враги, у меня мои ночи и замѣнили ихъ мукой безсонницы: ахъ, куда же дѣвалась теперь та веселая мудрость?
Когда то искалъ я по птицамъ счастливыхъ примѣтъ: тогда пустили вы мнѣ на дорогу противное чудовище — сову. Ахъ, куда же дѣвалось тогда мое нѣжное стремленіе?
Когда-то далъ я обѣтъ отрѣшиться отъ всякаго отвращенія: тогда превратили вы моихъ ближнихъ и самыхъ близкихъ въ гнойные вереда. Ахъ, куда же дѣвался тогда мой самый благородный обѣтъ?
Какъ слѣпецъ, шелъ я когда то блаженными путями: тогда набросали вы грязи на дорогу слѣпца; и теперь чувствуетъ онъ отвращеніе къ старой тропинкѣ слѣпца.
И когда я совершалъ самое трудное для меня и праздновалъ побѣду своихъ преодолѣній, тогда вы заставили тѣхъ, что любили меня, кричать, что причиняю я имъ жестокое горе.
Поистинѣ, вы всегда поступали такъ: вы отравляли мнѣ мой лучшій медъ и старанія моихъ лучшихъ пчелъ.
Къ моей благотворительности посылали вы всегда самыхъ наглыхъ нищихъ; вокругъ моего состраданія заставляли вы всегда тѣсниться неисправимыхъ безстыдниковъ. Такъ ранили вы мои добродѣтели въ ихъ вѣрѣ.
И если приносилъ я въ жертву, что было у меня самаго священнаго: тотчасъ присоединяло сюда и ваше «благочестіе» свои жирные дары: такъ что въ чаду вашего жира глохло, что было у меня самаго священнаго.
И однажды хотѣлъ я плясать, какъ никогда еще не плясалъ: выше всѣхъ небесъ хотѣлъ я плясать. Тогда уговорили вы моего самаго любимаго пѣвца.
И теперь онъ запѣлъ заунывную, мрачную пѣсню; ахъ, онъ трубилъ мнѣ въ уши, какъ печальный рогъ!
Убійственный пѣвецъ, орудіе злобы, ты виновенъ менѣе всѣхъ! Уже стоялъ я готовымъ къ лучшему танцу: тогда убилъ ты своими звуками мой восторгъ!
Только въ пляскѣ умѣю я говорить символами о самыхъ высокихъ вещахъ: — и теперь остался мой самый высокій символъ невыраженнымъ въ моихъ тѣлодвиженіяхъ!
Невыраженной и неразрѣшенной осталась во мнѣ высшая надежда! И умерли всѣ образы и утѣшенія моей юности!
Какъ только перенесъ я. это? Какъ перенесъ и превозмогъ я эти раны? Какъ воскресла моя душа изъ этихъ могилъ?
Да, есть во мнѣ нѣчто, чего нельзя ни ранить, ни похоронить, что можетъ взрывать даже скалы: моей волею называется оно. Молчаливо и не измѣняясь проходитъ оно черезъ годы.
Своимъ ходомъ хочетъ идти на моихъ ногахъ моя старая воля; ея чувство безжалостно и неуязвимо.
Неуязвимъ я только въ мою пяту. Ты жива еще и вѣрна себѣ, самая терпѣливая! Всегда проходила ты черезъ всѣ могилы!
Въ тебѣ живетъ еще все неразрѣшенное моей юности; и какъ жизнь и юность, сидишь ты здѣсь, надѣясь, на желтыхъ обломкахъ могилъ.
Да, ты еще для меня разрушительница всѣхъ могилъ: привѣть тебѣ, моя воля! И только тамъ, гдѣ есть могилы, есть и воскресенье».
Такъ пѣлъ Заратустра.
«Волею къ истинѣ» называете вы, мудрѣйшіе, то, что движетъ вами и дѣлаетъ пылкими?
Волею къ мыслимости всего сущаго: такъ называю я вашу волю!
Все сущее хотите вы сдѣлать сперва мыслимымъ: ибо вы сомнѣваетесь съ добрымъ недовѣріемъ, мыслимо ли оно.
Но оно должно подчиняться и покоряться вамъ! Такъ хочетъ ваша воля. Гладкимъ должно стать оно и подчиниться духу, какъ его зеркало и отраженіе въ немъ.
Въ этомъ вся ваша воля, вы, мудрѣйшіе, какъ воля къ власти; и даже когда вы говорите о добрѣ и злѣ и объ оцѣнкахъ цѣнностей.
Создать хотите вы еще міръ, передъ которымъ вы могли бы преклонить колѣна: такова ваша послѣдняя надежда и опьяненіе.
Но не мудрые, народъ, — они подобны рѣкѣ, по которой плыветъ челнокъ: и въ челнокѣ сидятъ торжественный и разряженный оцѣнки цѣнностей.
Вашу волю и ваши цѣнности поставили вы на рѣку становленія; старая воля къ власти открывается въ томъ, во что вѣритъ народъ, какъ въ добро и зло.
Это были вы, мудрѣйшіе, кто посадилъ такихъ гостей въ этотъ челнокъ и далъ имъ блескъ и гордыя имена, — вы и ваша господствующая воля!
Дальше несетъ теперь рѣка вашъ челнокъ: она должна его нести. Что за бѣда, если пѣнится разбитая волна и гнѣвно противится килю!
Не рѣка является вашей опасностью и концомъ вашего добра и зла, вы, мудрѣйшіе: но сама эта воля, воля къ власти, — неистощимая, творящая воля къ жизни.
Но чтобъ поняли вы мое слово о добрѣ и злѣ, я скажу вамъ еще свое слово о жизни и свойствѣ всего живого.
Все живое прослѣдилъ я, я прошелъ великими и малыми путями, чтобъ познать его свойство.
Стограннымъ зеркаломъ ловилъ я взоръ жизни, когда уста ея молчали: дабы ея взоръ говорилъ мнѣ. И ея взоръ говорилъ мнѣ.
Но гдѣ бы ни находилъ я живое, вездѣ слышалъ я и рѣчь о послушанію Все живое есть нѣчто повинующееся.
И вотъ второе: тому приказываютъ, кто не можетъ повиноваться самому себѣ. Таково свойство всего живого.
Но вотъ третье, что я слышалъ: приказывать труднѣе, чѣмъ повиноваться. И не потому только, что приказывающія несетъ бремя всѣхъ повинующихся, и что легко можетъ это бремя раздавить его:
Попыткой и дерзновеніемъ казалось мнѣ всякое приказаніе; и приказывая, живущій всегда рискуетъ самимъ собою.
И даже когда онъ приказываетъ самому себѣ: онъ долженъ еще искупить свое приказаніе. Своего собственнаго закона долженъ онъ стать судьей, и мстителемъ, и жертвой.
Но какъ же происходитъ это? — такъ спрашивалъ я себя. Что побуждаетъ все живое повиноваться, и приказывая, быть еще повинующимся?
Слушайте же мое слово, вы, мудрѣйшіе. Удостовѣрьтесь серьезно, проникъ ли я въ сердце жизни и до самыхъ корней его сердца!
Вездѣ, гдѣ находилъ я живое, находилъ я и волю къ власти; и даже въ волѣ служащаго находилъ я волю быть господиномъ.
Чтобъ сильнѣйшему служилъ болѣе слабый — къ этому побуждаетъ его воля его, которая хочетъ быть господиномъ надъ еще болѣе слабымъ: лишь безъ этой радости не можетъ онъ обойтись.
И какъ меньшій отдаетъ себя большему, чтобы тотъ радовался и власть имѣлъ надъ меньшимъ: такъ приноситъ себя въ жертву и большій, и изъ-за власти ставитъ на доску — жизнь свою.
Въ томъ и жертва великаго, чтобъ было въ немъ дерзновеніе, и опасность, и игра на жизнь и смерть.
А гдѣ есть жертва, и служеніе, и взоры любви, тамъ есть и воля быть господиномъ. Окольными путями пробирается слабѣйшій въ крѣпость и до самаго сердца сильнѣйшаго — и похищаетъ власть у него.
И вотъ какую тайну повѣдала мнѣ сама жизнь: «Смотри, говорила она, я всегда должна преодолѣвать самое себя.
«Конечно, вы называете это волей къ творенію или стремленіемъ къ цѣли, къ высшему, дальнему. болѣе сложному: но все это образуетъ единую тайну.
«Лучше погибну я, чѣмъ отрекусь отъ этого; и поистинѣ, гдѣ есть закатъ и опаденіе листьевъ, тамъ жизнь жертвуетъ собою — изъ-за власти!
«Мнѣ надо быть борьбою, и становленіемъ, и цѣлью, и противорѣчіемъ цѣлей: ахъ, кто угадываетъ мою волю, угадываетъ также, какими кривыми путями она должна идти!
«Что бы ни создавала я и какъ бы ни любила я созданное — скоро должна я стать противницей ему и моей любви: такъ хочетъ моя воля.
«И даже ты, познающій, ты только тропинка и слѣдъ моей воли: поистинѣ, моя воля къ власти ходитъ по слѣдамъ твоей воли къ истинѣ!
«Конечно, не обрѣлъ тотъ истины, кто пустилъ вслѣдъ ей слово о «волѣ къ существованію»: такой воли — не существуетъ!
«Ибо то, чего нѣтъ, не можетъ хотѣть; а что существуетъ, какъ могло бы оно еще хотѣть существованіи!
«Только тамъ, гдѣ есть жизнь, есть и воля: но это не воля къ жизни, но — такъ учу я тебя — воля къ власти!
«Многое цѣнится живущимъ выше, чѣмъ сама жизнь; но и въ самой оцѣнкѣ говоритъ — воля къ власти!» —
Такъ учила меня нѣкогда жизнь: и отсюда разрѣшаю я, вы, мудрѣйшіе, также и загадку вашего сердца.
Поистинѣ, я говорю вамъ: добра и зла, которое было бы непреходящимъ — не существуетъ! Надо, чтобъ всегда сызнова преодолѣвало оно самого себя.
При помощи вашихъ цѣнностей и словъ о добрѣ и злѣ совершаете вы насиліе, вы, цѣнители цѣнностей: и въ этомъ ваша скрытая любовь и блескъ, и трепетъ, и порывъ вашей души.
Но еще большее насиліе и новое преодолѣніе растетъ изъ вашихъ цѣнностей: объ нихъ разбивается яйцо и скорлупа его.
И кто долженъ быть творцомъ въ добрѣ и злѣ: поистинѣ, тотъ долженъ быть сперва разрушителемъ, разбивающимъ цѣнности.
Такъ принадлежитъ высшее зло къ высшему благу: а это благо есть творческое. —
Будемъ же говорить только о немъ, вы, мудрѣйшіе, хотя и трудно это. Но молчаніе еще хуже; всѣ истины, о которыхъ умалчиваютъ, становятся ядовитыми.
И пусть разобьется все, что можетъ разбиться объ наши истины! Еще много зданій есть для постройки!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Спокойна глубина моего моря: кто бы угадалъ, что она скрываетъ смѣшныя чудовища!
Непоколебима моя глубина: но она блеститъ отъ плавающихъ загадокъ и смѣха.
Одного возвышеннаго видѣлъ я сегодня, торжественнаго, кающагося духомъ: о, какъ смѣялась моя душа надъ его безобразіемъ!
Съ приподнятой грудью, похожій на тѣхъ, кто вбираетъ въ себя дыханіе: такъ стоялъ онъ, возвышенный и молчаливый:
Увѣшанный безобразными истинами, своей охотничьей добычей и богатый разодранными одеждами: также много шиповъ висѣло на немъ — но я не видѣлъ еще ни одной розы.
Еще не научился онъ смѣху и красотѣ. Мрачнымъ возвратился этотъ охотникъ изъ лѣса познанія.
Съ битвы вернулся онъ съ дикими звѣрями: и сквозь его суровость проглядываетъ еще дикій звѣрь — не побѣжденный!
Какъ тигръ, всѣ еще стоить онъ, готовый прыгнуть; но я не люблю этихъ напряженныхъ душъ; не по вкусу мнѣ всѣ эти удалившіеся.
И вы говорите мнѣ, друзья, что о вкусахъ не спорятъ? Но вѣдь вся жизнь есть споръ о вкусахъ!
Вкусъ: это одновременно и вѣсъ, и вѣсы, и тотъ, кто вѣситъ; и горе всему живущему, еслибъ захотѣло оно жить безъ спора о вѣсѣ, о вѣсахъ и о томъ, кто вѣситъ!
Еслибъ этотъ возвышенный утомился своею возвышенностью: только тогда началась бы его красота, — и только тогда вкусилъ бы я его и нашелъ бы вкуснымъ.
И только когда онъ отвратится самъ отъ себя, перепрыгнетъ онъ черезъ свою собственную тѣнь — и, поистинѣ, прямо въ свое солнцѣ.
Слишкомъ долго сидѣлъ онъ въ тѣни, щеки поблѣднѣли у кающагося духомъ; почти умеръ онъ съ голоду въ своихъ ожиданіяхъ.
Презрѣніе еще въ его взорѣ; и отвращеніе таится на его устахъ. Хотя отдыхаетъ онъ теперь, но его отдыхъ еще не на солнцѣ».
Онъ долженъ былъ бы работать, какъ волъ; и его счастье должно бы пахнуть землею, а не презрѣніемъ къ землѣ.
Бѣлымъ воломъ хотѣлъ бы я его видѣть, идущимъ фыркая и мыча, впереди плуга: и его мычаніе должно бы хвалить все земное!
Темно еще его лицо; тѣнь руки пробѣгаетъ по немъ. Затемненъ еще взоръ его глазъ.
Самое дѣло его есть еще тѣнь на немъ: рука затемняетъ того, кто дѣйствуетъ ею. Еще не преодолѣлъ онъ своего дѣла.
Какъ люблю я въ немъ затылокъ вола: но теперь, хочу я еще видѣть взоръ ангела.
Также свою волю героя долженъ онъ забыть: вознесеннымъ вверхъ долженъ онъ быть для меня, а не только возвышеннымъ: — самъ эѳиръ долженъ вознести его, лишеннаго воли!
Онъ побѣдилъ чудовищъ, онъ разгадалъ загадки: но онъ долженъ еще побѣдить своихъ чудовищъ и разгадать свои загадки, въ небесныхъ дѣтей онъ долженъ еще превратить ихъ.
Еще не научилось его познаніе улыбаться и жить безъ зависти: еще не стихъ потокъ его страстей въ красотѣ.
Поистинѣ, не въ сытости должно смолкнуть и утонуть его желаніе, а въ красотѣ! Красота входитъ въ великодушіе тѣхъ, кто возвышенно настроенъ.
Положивъ руку надъ головой: такъ долженъ былъ бы отдыхать герой, такъ долженъ былъ бы преодолѣвать онъ даже свой отдыхъ.
Но именно для героя красота есть самая трудная вещь. Не достижима красота для всякой сильной воли.
Немного больше, немного меньше: именно это значитъ здѣсь много, это значитъ здѣсь всего больше.
Оставить мускулы въ бездѣйствію и освободить волю отъ ноши ня: это и есть самое трудное для всѣхъ васъ, вы, возвышенные!
Когда власть становится милостивой и нисходитъ въ видимое: красотой называю я такое нисхожденіе.
И ни отъ кого не требую я такъ красоты, какъ отъ тебя, сильный: твоя доброта да будетъ твоимъ послѣднимъ преодолѣніемъ самого себя.
На всякое зло считаю я тебя способнымъ: поэтому я и требую отъ тебя добра.
Поистинѣ, я смѣялся часто надъ слабыми, которые мнятъ себя добрыми, потому что у нихъ безсильныя руки.
Къ столбу добродѣтели долженъ ты стремиться: чѣмъ выше онъ подымается, тѣмъ становится онъ красивѣе и нѣжнѣе, а внутри тверже и выносливѣе.
Да, возвышенный, нѣкогда долженъ ты быть прекраснымъ и держать зеркало передъ своей собственной красотою.
Тогда твоя душа будетъ содрогаться отъ божественныхъ желаній; и поклоненье будетъ въ твоемъ тщеславіи!
Это и есть тайна души: только когда герой покинулъ ее, приближается къ ней, въ сновидѣнію — сверхъ-герой».
Такъ говорилъ Заратустра.
«Слишкомъ далеко залетѣлъ я въ будущее: ужасъ напалъ на меня.
И, оглянувшись кругомъ, я увидѣлъ, что время было моимъ единственнымъ современникомъ.
Тогда бѣжалъ я назадъ. домой — и спѣшилъ все быстрѣе: такъ пришелъ я къ вамъ, вы, настоящіе, и въ страну культуры.
Впервыѣ посмотрѣлъ я на васъ, какъ слѣдуетъ, и съ добрыми желаніями: поистинѣ, съ тоскою въ сердцѣ пришелъ я.
Но что случилось со мной? Какъ ни было мнѣ страшно, — я долженъ былъ разсмѣяться! Никогда не видѣлъ мой глазъ ничего болѣе пестраго!
Я продолжалъ смѣяться, тогда какъ мои ноги и сердцѣ дрожали: «да, тутъ родина всѣхъ горшковъ съ красками!» — сказалъ я.
Съ лицами, обмазанными пятидесятью красками: такъ сидѣли вы, къ моему удивленію, вы, настоящіе!
И съ пятидесятью зеркалами вокругъ себя, который льстили и подражали игрѣ вашихъ красокъ!
Поистинѣ, вы не могли бы носить лучшей маски, вы, настоящіе, чѣмъ ваши собственный лица! Кто бы могъ васъ — у знать!
Исписанные знаками прошлаго, а эти знаки закрашены новыми знаками: такъ сокрылись вы отъ всѣхъ толкователей!
И если даже быть изслѣдователемъ внутренностей: кто повѣрилъ бы, что есть у васъ внутренности! Изъ красокъ кажетесь вы составленными и изъ склеенныхъ бумажекъ.
Всѣ вѣка и народы смотрятъ въ безпорядкѣ изъ-подъ вашихъ покрововъ; всѣ обычаи и всѣ вѣрованія говоритъ безпорядочно въ вашихъ жестахъ.
Еслибъ кто освободилъ васъ отъ вашихъ покрывали, мантій, красокъ и жестовъ: все таки осталось бы у него достаточно, чтобъ пугать этимъ птицъ.
Поистинѣ, я самъ испуганная птица, однажды увидѣвшая васъ нагими и безъ красокъ; и я улетѣлъ, когда скелетъ сталъ дѣлать мнѣ знаки любви.
Ибо скорѣе хотѣлъ бы я быть поденщикомъ въ подземномъ мірѣ и служить тѣнямъ минувшаго! — Жирнѣе и полнѣе васъ обитатели подземнаго міра!
Въ томъ и горечь моей внутренности, что ни нагими, ни одѣтыми не выношу я васъ, вы, настоящіе!
Все безпокойное въ будущемъ и что нѣкогда пугало улетѣвшихъ птицъ, поистинѣ, внушаетъ больше довѣрія, чѣмъ ваша «дѣйствительность».
Ибо такъ говорите вы: «Мы всецѣло дѣйствительность, и при томъ безъ вѣры и суевѣрія»: такъ гордитесь вы — ахъ, даже не имѣя чѣмъ гордиться!
Но какъ могли бы вы вѣрить, вы, размалеванные! — вы — образы всего, во что нѣкогда вѣрили!
Вы — ходячее опроверженіе самой вѣры, и обрывки всякихъ мыслей. Недостовѣрные: такъ называю я васъ, выразители дѣйствительности!
Всѣ времена говорятъ другъ противъ друга въ вашихъ умахъ; но сны и бредъ всѣхъ временъ были все-таки ближе къ дѣйствительности, чѣмъ ваше бодрствованіе!
Безплодны вы: потому и недостаетъ вамъ вѣры. Но кто долженъ былъ создать, у того были всегда свои вѣщіе сны и звѣзды знаменія — и вѣрилъ онъ въ вѣру! —
Вы — полуоткрытыя ворота, у которыхъ ждутъ могильщики. И вотъ ваша дѣйствительность: «Все стоитъ того, чтобъ погибнуть».
Ахъ, вы стоите предо мной, вы, безплодные, живые скелеты! И многіе изъ васъ хорошо понимали это и сами.
И они говорили: «кажется, богъ, пока я спалъ, что-то отнялъ у меня? Поистинѣ, достаточно, чтобъ сдѣлать изъ этого женщину!
Удивительна худоба ребръ моихъ!» такъ говорили уже многіе изъ людей настоящаго.
Да, смѣхъ вызываете вы во мнѣ, вы, настоящіе! И въ особенности, когда вы удивляетесь сами себѣ!
И горе мнѣ, еслибъ не могъ я смѣяться надъ вашимъ удивленіемъ и долженъ былъ глотать все, что есть противнаго въ вашихъ горшкахъ!
Но я хочу отнестись къ вамъ легче, ибо нѣчто тяжелое долженъ нести я; и что мнѣ за дѣло, если жуки и мухи сядутъ на мою ношу!
Поистинѣ, не станетъ же она отъ того тяжелѣе! И не отъ васъ, вы, настоящіе, должна прійти ко мнѣ великая усталость. —
Ахъ, куда же еще подняться мнѣ съ моимъ желаніемъ! Со всѣхъ горъ высматриваю я страну моихъ отцовъ.
Но родины не нашелъ я нигдѣ: ни въ одномъ городѣ не основываюсь я, и ухожу изъ всѣхъ воротъ.
Чужды мнѣ и для насмѣшки служатъ мнѣ люди настоящаго; къ нимъ еще недавно влекло меня сердце; и изгнанъ я изъ страны моихъ отцовъ.
Такъ что люблю я еще только страну моихъ дѣтей, неоткрытую, лежащую въ самыхъ далекихъ моряхъ: и пусть ищутъ и ищутъ ея мои корабли.
Своими дѣтьми хочу я искупить то, что я потомокъ моихъ отцовъ: и всѣмъ будущимъ — это настоящее!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Когда вчера взошла луна, я думалъ, что она хочетъ родить солнце: такъ широко, какъ роженица, лежала она на горизонтѣ.
Но она обманула меня своей беременностью; и скорѣе еще я повѣрю въ мужчину на лунѣ, чѣмъ въ женщину.
Конечно, мало похожъ на мужчину этотъ застѣнчивый ночной мечтатель. Поистинѣ, съ нечистой совѣстью бродитъ онъ по крышамъ.
Ибо полонъ онъ вожделѣній и ревности, этотъ монахъ на лунѣ, падокъ онъ до земли и всѣхъ радостей влюбленныхъ.
Нѣтъ, я не люблю его, этого кота на крышахъ!
Противны мнѣ всѣ, кто подкрадывается къ полуоткрытымъ окнамъ!
Набожно и молча бродитъ онъ по звѣзднымъ коврамъ: — но я не люблю мужскихъ ногъ, ступающихъ, тихо, на которыхъ не звенятъ даже шпоры.
Шаги всякаго честнаго говорятъ; но кошка ходить по землѣ, крадучись. Взгляни, луна восходитъ нечестно, какъ кошка. —
Это сравненіе прилагаю я къ вамъ, чувствительные лицемѣры, къ вамъ, ищущимъ «чистаго познанія»! Васъ называю я — сластолюбцами!
Вы такъ же любите землю и земное: я хорошо разгадалъ васъ! — но стыдъ въ вашей любви и нечистая совѣсть, — вы похожи на луну!
Въ презрѣніи къ земному убѣдили вы вашъ духъ, но не ваше нутро: а оно сильнѣйшее въ васъ!
И теперь стыдится вашъ духъ, что онъ угрожаетъ вашему нутру, и крадется путями лжи и обмана, чтобы не встрѣтиться со своимъ собственнымъ стыдомъ.
«Для меня было бы высшимъ счастьемъ — такъ говоритъ себѣ вашъ лживый духъ — смотрѣть на жизнь безъ вожделѣній, а не какъ собака, съ высунутымъ языкомъ:
«Быть счастливымъ въ созерцаніи, съ умершей волею, безъ приступовъ и алчности себялюбія, — холоднымъ и сѣрымъ на всемъ тѣлѣ, но съ пьяными глазами мѣсяца!
«Для меня было бы лучшей долею — такъ соблазняетъ самаго себя соблазненный — любить землю, какъ любитъ ее мѣсяцъ, и только одними глазами прикасаться къ красотѣ ея.
«И я называю незапятнаннымъ познаніемъ всѣхъ вещей, когда я ничего не хочу отъ нихъ: какъ только лежать передъ ними подобно зеркалу съ сотнею глазъ». —
О, вы, чувствительные лицемѣры, вы, сластолюбцы! Вамъ недостаетъ невинности въ желаніи: и вотъ почему клевеще вы на желаніе!
Поистинѣ, не какъ созидающіе, производящіе и радующіеся становленію, любите вы землю!
Гдѣ есть невинность? Тамъ, гдѣ есть воля къ рожденію. И кто хочетъ созидать дальше себя, у того для меня самая чистая воля.
Гдѣ есть красота? Тамъ, гдѣ я долженъ хотѣть всею волею; гдѣ хочу я любить и погибнуть, чтобы образъ не остался только образомъ.
Любить погибнуть: это согласуется отъ вѣчности. Хотѣть любви — это значитъ хотѣть также смерти. Такъ говорю я вамъ, малодушные!
Но вашъ взоръ, нечистый и изнѣженный, хочетъ быть «созерцаніемъ!» А къ чему можно прикоснуться трусливымъ глазомъ, должно быть окрещено именемъ «прекраснаго»! О вы, загрязнители благородныхъ именъ!
Но въ томъ проклятіе ваше, вы, незапятнанные, вы, ищущіе чистаго познанія, что никогда не родите вы: хотя бы широко, какъ роженица, и лежали вы на горизонтѣ!
И поистинѣ, ваши уста полны благородныхъ словъ: и мы должны вѣрить, что и ваше сердце полно черезъ край, вы, лжецы?
Но мои слова — слова грубыя, презрительный и простыя: и я люблю подбирать то, что на вашихъ пиршествахъ падаетъ подъ столъ.
Все-таки я могу сказать ими истину — лицемѣрамъ! Да, мои рыбьи косточки, раковины и колючіе листья должны — щекотать носы лицемѣрамъ!
Дурной запахъ всегда кругомъ васъ и вашихъ пиршествъ: ибо ваши похотливыя мысли, ваша ложь и притворство висятъ въ воздухѣ!
Рискните же сперва повѣрить самимъ себѣ — себѣ и своему нутру! Кто не вѣритъ себѣ самому, всегда лжетъ.
Личиною бога прикрылись вы передъ самими собой, вы «чистые»: въ личинѣ бога укрылся ужасный кольчатый червь вашъ.
Поистинѣ, вы обманываете, «созерцающіе»! Даже Заратустра былъ нѣкогда обманутъ божественной внѣшностью вашей; не угадалъ онъ, какія змѣи наполняютъ эту внѣшность,
Душу бога мечталъ я нѣкогда видѣть играющей въ вашихъ играхъ, вы, ищущіе чистаго познанія! О лучшемъ искусствѣ не мечталъ я никогда, Чѣмъ ваши искусства!
Нечистоты отъ змѣй и дурной запахъ скрывала отъ меня даль: и что хитрость ящерицы похотливо ползала здѣсь.
Но я подошелъ къ вамъ ближе: тогда наступилъ для меня день — и теперь наступаетъ онъ для васъ, — кончились похожденія мѣсяца!
Взгляните на него! Застигнутый, блѣдный стоитъ онъ — предъ утренней зарею!
Ибо оно уже близко, огненное свѣтило, — его любовь приближается къ землѣ! Невинность и жажда творца — вотъ любовь всякаго солнца!
Смотрите же на него, какъ оно нетерпѣливо подымается надъ моремъ! Развѣ вы не чувствуете жаднаго, горячаго дыханія любви его?
Моремъ хочетъ упиться оно и глубину его поднять къ себѣ на высоту: и тысячью грудей поднимается къ нему страстное море.
Ибо оно хочетъ, чтобъ солнце цѣловало его и упивалось имъ; оно хочетъ стать воздухомъ, и высотою, и стезою свѣта, и самимъ свѣтомъ!
Поистинѣ, подобно солнцу люблю я жизнь и всѣ глубокія моря.
И для меня въ томъ познаніе, чтобъ все глубокое поднялось — на мою высоту!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Пока я спалъ, овца принялась объѣдать вѣнокъ изъ плюща на моей головѣ, — и, объѣдая, она говорила: «Заратустра не ученый больше».
И, сказавъ это, она съ пренебреженіемъ отошла въ сторону. Ребенокъ разсказалъ мнѣ объ этомъ.
Люблю я лежать здѣсь, гдѣ играютъ дѣти, вдоль развалившейся стѣны, среди чертополоха и краснаго мака.
Я все еще ученый для дѣтей, а также для чертополоха и краснаго мака Невинны они, даже въ своей злобѣ.
Но для овецъ я уже пересталъ быть ученымъ: такъ хочетъ моя судьба — да будетъ она благословлена!
Ибо истина въ томъ, что ушелъ я изъ дома ученыхъ, и еще захлопнулъ дверь за собою.
Слишкомъ долго сидѣла моя душа голодной за ихъ столомъ; не научился я подобно имъ познанію, какъ грызть орѣхи.
Просторъ люблю я и воздухъ надъ свѣжей землей; лучше буду спать я на воловьихъ шкурахъ, чѣмъ на званіяхъ и почестяхъ ихъ.
Я слишкомъ горячъ, и сгораю отъ собственныхъ мыслей: часто захватываетъ у меня дыханіе. Тогда мнѣ нужно на просторъ, подальше отъ всѣхъ запыленныхъ комнатъ.
Но они прохлаждаются въ прохладной тѣни: они хотятъ во всемъ быть только зрителями и остерегаются сидѣть тамъ, гдѣ солнце жжетъ ступени.
Подобно тѣмъ, кто стоитъ на улицѣ и глазѣетъ на проходящихъ: такъ ждутъ и они и глазѣютъ на мысли, продуманный другими.
Если дотронуться до нихъ руками, отъ нихъ невольно поднимается пыль, какъ отъ мучныхъ мѣшковъ: но кто же подумаетъ, что пыль ихъ идетъ отъ зерна и отъ золотыхъ даровъ нивы?
Когда выдаютъ они себя за мудрыхъ, меня знобитъ отъ мелкихъ изреченій и истинъ ихъ: часто отъ мудрости ихъ идетъ запахъ, какъ будто она исходитъ изъ болота: и поистинѣ, я слышалъ уже, какъ лягушка квакала въ ней!
Ловки они, и искусные пальцы у нихъ: что моя простота при многосторонности ихъ! Всякое тканье и вязанье знаютъ ихъ пальцы: такъ вяжутъ они чулки духа!
Они хорошіе часовые механизмы: нужно только правильно заводить ихъ! Тогда показываютъ они безошибочно время и производятъ при этомъ легкій шумъ.
Подобно мельницамъ, работаютъ они и стучатъ: только подбрасывай имъ свои зерна! — онѣ сумѣютъ уже измельчить ихъ и сдѣлать бѣлую пыль изъ нихъ.
Они зорко поглядываютъ другъ другу на пальцы и не слишкомъ довѣряютъ одинъ другому. Изобрѣтательные на маленькія хитрости, подстерегаютъ они тѣхъ, у кого хромаетъ знаніе, — подобно паукамъ подстерегаютъ они.
Я видѣлъ, какъ они всегда съ осторожностью приготовляютъ ядъ; и всегда надѣвали они при этомъ стеклянный перчатки на свой пальцы.
Также въ поддѣльныя кости умѣютъ они играть; и я заставалъ ихъ играющими съ такимъ жаромъ, что они при этомъ потѣли.
Мы чужды другъ другу, и ихъ добродѣтели противны мнѣ еще болѣе, чѣмъ лукавство и поддѣльныя игральныя кости ихъ.
И когда я жилъ у нихъ, я жилъ надъ ними. По этому и не взлюбили они меня.
Они и слышать не хотятъ, чтобы кто-нибудь ходилъ надъ ихъ головами; и потому наложили они дерева, земли и сору между мной и головами ихъ.
Такъ заглушали они шумъ отъ моихъ шаговъ; и меньше всего слушали меня до сихъ поръ самые ученые среди нихъ.
Всѣ ошибки и слабости людей нагромождали они между собою и мной: — «чернымъ поломъ» называютъ они это въ своихъ домахъ.
И все-таки хожу я съ своими мыслями надъ головами ихъ; и даже еслибъ я захотѣлъ ходить по своимъ собственнымъ ошибкамъ, все-таки былъ бы я надъ ними и головами ихъ.
Ибо люди не равны: такъ говоритъ справедливость. И чего я хочу, они не имѣли бы права хотѣть!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Съ тѣхъ поръ, какъ лучше знаю я тѣло, — сказалъ Заратустра одному изъ своихъ учениковъ — духъ для меня только какъ бы духъ; все же, что «не преходитъ», — есть только символъ».
«Это слышалъ я уже однажды отъ тебя, отвѣчалъ ученикъ; и тогда ты прибавилъ еще: «но поэты слишкомъ много лгутъ». Почему же сказалъ ты, что поэты слишкомъ много лгутъ?» «Почему? повторилъ Заратустра. Ты спрашиваешь почему? Но я не принадлежу къ тѣмъ, у кого можно спрашивать объ ихъ «почему».
Развѣ переживанія мои начинались со вчерашняго дня? Давно уже пережилъ я основанія своихъ мнѣній.
Мнѣ пришлось бы быть бочкой памяти, еслибъ хотѣлъ я хранить всѣ основанія своихъ мнѣнію?
Ужъ слишкомъ много для меня, самому хранить свои мнѣнія; и много птицъ улетаетъ уже.
И среди нихъ нахожу я и залетнаго звѣрька въ моей голубятнѣ, онъ мнѣ чужой и дрожитъ, когда я кладу на него свою руку.
Но что же сказалъ тебѣ однажды Заратустра? Что поэты слишкомъ много лгутъ? — Но и Заратустра — поэтъ.
Вѣришь ли ты, что сказалъ онъ здѣсь правду? Почему вѣришь ты этому?»
Ученикъ отвѣчалъ: «я вѣрю въ Заратустру». Но Заратустра покачалъ головой и улыбнулся.
«Вѣра не спасаетъ меня, сказалъ онъ, особенно вѣра въ меня.
Но положимъ, что кто-нибудь совершенно серьезно сказалъ бы, что поэты слишкомъ много лгутъ: онъ былъ бы правъ, — мы лжемъ слишкомъ много.
Мы знаемъ слишкомъ мало, и дурно учимся: поэтому и должны мы лгать.
И кто же изъ насъ, поэтовъ, не разбавлялъ бы своего вина? Многія ядовитыя смѣси приготовлялись въ нашихъ погребахъ; многое, чего нельзя описать, осуществлялось тамъ.
И такъ какъ мы мало знаемъ, то намъ особенно нравятся нищіе духомъ, особенно если это молодыя бабеньки.
И даже падки мы къ тому, о чемъ старый бабы разсказываютъ себѣ по вечерамъ. Это называемъ мы сами вѣчной женственностью въ насъ.
И какъ будто существуетъ особый, тайный доступъ къ знанію, скрытый для тѣхъ, кто чему-нибудь учится: такъ вѣримъ мы въ народъ и «мудрость» его.
Всѣ поэты вѣрятъ, что если кто-нибудь, лежа въ травѣ или въ уединенной рощѣ, навостритъ уши, узнаетъ кое-что о вещахъ, находящихся между небомъ и землею.
И когда находитъ на поэтовъ нужное настроеніе, они всегда думаютъ, что сама природа влюблена въ нихъ:
И что она подкрадывается къ ихъ ушамъ, чтобы нашептывать имъ таинственный, влюбленный льстивыя рѣчи: этимъ гордятся и чванятся они передъ всѣми смертными!
Ахъ, есть такъ много вещей между небомъ и землей, мечтать о которыхъ позволяли себѣ только поэты!
И особенно выше неба: ибо всѣ боги суть символы и измышленія поэтовъ!
Поистинѣ, насъ влечетъ всегда вверхъ — въ царство облаковъ: на нихъ сажаемъ мы своихъ пестрыхъ баловней и называемъ ихъ тогда богами и сверхъ-человѣками:
Ибо достаточно легки они для этихъ сѣдалищъ! — всѣ эти боги и сверхъ-человѣки.
Ахъ, какъ усталъ я отъ всего недостижимаго, что непремѣнно хочетъ быть событіемъ! Ахъ, какъ усталъ я отъ поэтовъ!»
Пока Заратустра такъ говорилъ, сердился на него ученикъ его, но молчалъ. Молчалъ и Заратустра; но взоръ его обращенъ былъ внутрь, какъ будто глядѣлъ онъ въ глубокую даль. Наконецъ онъ вздохнулъ. «Я — отъ сегодня и отъ прежде, сказалъ онъ затѣмъ; но есть во мнѣ нѣчто, что отъ завтра, отъ послѣзавтра и отъ нѣкогда.
Я усталъ отъ поэтовъ, древнихъ и новыхъ: поверхностны для меня они всѣ и отмели на морѣ.
Они недостаточно вдумались въ глубину: потому и не опускалось чувство ихъ до самаго дна.
Немного похоти и немного скуки: таковы еще лучшія мысли ихъ.
Дуновеніемъ и бѣгомъ призраковъ кажутся мнѣ всѣ звуки ихъ арфъ; что знали они до сихъ поръ о зноѣ душевномъ, рождающемъ звуки!
Они для меня недостаточно опрятны: всѣ они мутятъ свою воду, чтобы глубокой казалась она.
И они любятъ выдавать себя за примирителей: но они остаются для меня людьми неопрятными, посредниками и посредственностью, которая все мутитъ!
Ахъ, я закидывалъ свою сѣть въ ихъ моря, желая наловить хорошихъ рыбъ, но постоянно вытаскивалъ я голову какого-нибудь стараго бога.
Такъ давало море камень голодающему. И имъ самимъ кажется, что происходятъ они изъ моря.
Несомнѣнно, попадаются перлы у нихъ: тѣмъ болѣе похожи сами они на твердыхъ раковинъ. И часто вмѣсто души находилъ я у нихъ соленую тину.
У моря научились они тщеславію его: но есть ли море павлинъ изъ павлиновъ?
Даже передъ самымъ безобразнымъ изъ всѣхъ буйволовъ распускаетъ оно свой хвостъ, и никогда не устаетъ оно играть своимъ вѣеромъ изъ кружевъ, шелку и серебра.
Угрюмо смотритъ буйволъ, въ своей душѣ близкій къ песку, еще болѣе близкій къ тинѣ, но приближающійся больше всего къ болоту.
Что ему красота, и море, и убранство павлина! Такое сравненіе прилагаю я къ поэтамъ.
Поистинѣ, самый духъ ихъ — павлинъ изъ павлиновъ и море тщеславія!
Зрителей требуетъ духъ поэта: хотя бы были то буйволы!
Но я усталъ отъ этого духа: и я предвижу время, когда онъ устанетъ отъ самого себя.
Я видѣлъ уже поэтовъ измѣнившимися и направившими взоры противъ самихъ себя.
Я видѣлъ приближеніе кающихся духомъ: они выросли изъ нихъ».
Такъ говорилъ Заратустра.
Есть островъ на море — недалеко отъ блаженныхъ острововъ Заратустры — на немъ постоянно дымится огнедышащая гора; народъ и особенно старыя бабы изъ народа говорятъ объ этомъ островѣ, что онъ поставленъ подобно камню передъ вратами подземнаго міра: чрезъ самую же гору проходитъ внизъ узкая тропинка, ведущая къ этимъ вратамъ подземнаго міра.
Въ ту пору, какъ Заратустра пребывалъ на блаженныхъ островахъ, случилось, что корабль бросилъ якорь у острова, гдѣ стоитъ дымящаяся гора; и люди его сошли на берегъ, чтобъ пострѣлять кроликовъ. Но около полудня, когда капитанъ и люди его снова собрались вмѣстѣ, увидѣли они вдругъ человѣка, идущаго къ нимъ по воздуху, и какой-то голосъ сказалъ явственно: «пора! давно пора!» Когда же видѣніе было совсѣмъ близко къ нимъ — оно быстро пролетѣло мимо нихъ, подобно тѣни, въ направленіи, гдѣ была огненная гора — тогда узнали они, къ величайшему смущенію, что это — Заратустра; ибо всѣ они уже видѣли его, за исключеніемъ самаго капитана, и любили его, какъ любитъ народъ: мѣшая поровну любовь и страхъ.
«Смотрите, сказалъ старый кормчій, это Заратустра отправляется въ адъ!»
Въ то же самое время, какъ эти корабельщики пристали къ огненному острову, разнесся слухъ, что Заратустра исчезъ; и, когда спрашивали друзей его, они разсказывали, что онъ ночью сѣлъ на корабль, не сказавъ, куда хочетъ онъ ѣхать.
Такъ возникло смятеніе, а черезъ три дня къ этому смятенію присоединилась еще исторія корабельщиковъ — и теперь весь народъ говорилъ, что чортъ унесъ Заратустру. Хотя ученики его смѣялись надъ этой болтовней, и одинъ изъ нихъ сказалъ даже: «я думаю, что скорѣе Заратустра унесъ чорта». Но въ глубинѣ души всѣ были озабочены и желали скорѣе увидѣть его: какъ же велика была ихъ радость, когда на пятый день Заратустра появился, среди нихъ.
И вотъ разсказъ о бесѣдѣ Заратустры съ огненнымъ псомъ.
«Земля, сказалъ онъ, имѣетъ оболочку; и эта оболочка поражена болѣзнями. Одна изъ этихъ болѣзней называется, напримѣръ: «человѣкъ».
А другая изъ этихъ болѣзней называется «огненный песъ»: о немъ люди много лгали и позволяли лгать.
Чтобы извѣдать эту тайну, перешелъ я море: и я увидѣлъ истину нагою, поистинѣ! нагою съ головы до ногъ.
Теперь я знаю, что это за огненный песъ; а также всѣ бѣсы изверженія и возмущенія, которыхъ боятся не однѣ только старыя бабы.
«Выходи, огненный песъ, изъ своей бездны! кричалъ я, и сознайся, какъ глубока эта глубина! Откуда берется то, что ты изрыгаешь вверхъ?
Ты пьешь обильно у моря: это видно по соли твоего краснорѣчія! Поистинѣ, для пса изъ бездны, берешь ты слишкомъ много пищи съ поверхности!
Самое большее, я считаю тебя чревовѣщателемъ земли: и всякій разъ, когда я слышалъ рѣчи бѣсовъ возмущенія и изверженія, находилъ я ихъ похожими на тебя: съ твоей же солью, ложью и плоскостью.
Вы умѣете рычать и засыпать пепломъ: Вы большіе хвастуны и хорошо изучили искусство подогрѣвать тину.
Гдѣ вы, тамъ непремѣнно должна быть по близости тина и много похожаго на губку, ноздреватаго и защемленнаго: все это хочетъ на свободу.
«Свобода» вопите вы всѣ особенно охотно: но я разучился вѣрить въ «великія событія», коль скоро вокругъ нихъ много шума и дыма.
И повѣрь мнѣ, шумъ ада! Величайшія событія — это не наши самые шумные, а наши самые тихіе часы.
Не вокругъ изобрѣтателей новаго шума: вокругъ изобрѣтателей новыхъ цѣнностей вращается міръ; неслышно вращается онъ.
И сознайся только! Мало оказывалось всегда совершившагося, когда твой шумъ и дымъ разсѣивались.
Ну, что-жъ, если городъ обращался въ развалины, и колонна лежала въ грязи!
И вотъ, что скажу я еще разрушителямъ колоннъ. Несомнѣнно, это величайшее безуміе — бросать соль въ море и колонны въ грязь.
Въ грязи вашего презрѣнія лежала колонна: но таковъ законъ ея, что для нея изъ презрѣнія вырастаетъ новая жизнь и живая красота!
Теперь въ божественномъ ореолѣ возстаетъ она, еще болѣе обольстительная въ своемъ страданіи; и поистинѣ! она еще поблагодаритъ васъ, что вы низвергли ее, вы, разрушители!
Такой совѣть даю я царямъ и церквамъ и всему одряхлѣвшему отъ лѣтъ и отъ добродѣтели — дайте только низвергнуть себя! Чтобъ опять вернулись вы къ жизни и къ вамъ — добродѣтель!»
Такъ говорилъ я предъ огненнымъ псомъ: но онъ сердито прервалъ меня и спросилъ: «Церковь? Что это такое?» «Церковь? отвѣчалъ я, это родъ государства и при томъ самый лживый. Но молчи, огненный песъ! Ты знаешь родъ свой лучше другихъ!
Какъ и ты самъ, государство есть песъ лицемѣрія; какъ и ты, любитъ оно говорить среди дыму и грохота, — чтобы заставить вѣрить, что подобно тебѣ оно говоритъ изъ нѣдра вещей.
Ибо оно хочетъ непремѣнно быть самымъ важнымъ звѣремъ на землѣ; и въ этомъ также вѣрятъ ему».
И какъ только сказалъ я это, огненный песъ, какъ бѣшенный, сталъ извиваться отъ зависти. «Какъ, кричалъ онъ, самымъ важнымъ звѣремъ на землѣ? И въ этомъ также вѣрятъ ему?» И столько дыму и ужасныхъ криковъ выходило изъ его глотки, что я думалъ, что онъ задохнется отъ гнѣва и зависти.
Наконецъ онъ умолкъ, и уменьшилось его пыхтѣніе; но какъ только онъ умолкъ, сказалъ я со смѣхомъ:
«Ты сердишься, огненный песъ: значить, я правъ относительно тебя!
И чтобъ оставался я правымъ, послушай о другомъ огненномъ псѣ: онъ говорить дѣйствительно изъ сердца земли.
Дыханіе его изъ золота и золотого дождя: такъ хочетъ сердце его. Что ему до пепла, дыма и горячей пѣны!
Смѣхъ вылетаетъ изъ него, какъ пестрыя тучки; противны ему твое бурчанье, твое плаванье и истерзанный внутренности твои!
Но золото и смѣхъ — беретъ онъ изъ сердца земли, ибо, чтобъ зналъ ты наконецъ, — сердце земли изъ золота».
Когда услышалъ это огненный песъ, онъ не выдержалъ, чтобъ дослушать меня. Пристыженный, поджалъ онъ свой хвостъ, трусливо проговорилъ: вау, вау! и уползъ внизъ въ свою пещеру».
Такъ разсказывалъ Заратустра. Но ученики его едва слушали его: такъ велико было ихъ желаніе расказать ему о корабельщикахъ, кроликахъ и о летающемъ человѣкѣ.
«Что мнѣ думать объ этомъ! сказалъ Заратустра. Развѣ я призракъ?
Но вѣроятно, это была моя тѣнь. Вы, должно быть, кое-что уже слышали о странникѣ и тѣни его?
Несомнѣнно одно: нужно, чтобъ я держалъ ее крѣпче, — иначе, она еще испортитъ мою славу».
И еще разъ Заратустра покачалъ головой и дивился. «Что мнѣ думать объ этомъ!» повторилъ онъ. «Почему же кричалъ призракъ: «пора! Давно пора!» Почему же — давно пора?»
Такъ говорилъ Заратустра.
«— и я видѣлъ, наступило великое уныніе среди людей. Лучшіе устали отъ своихъ дѣлъ.
Объявилось ученіе, и рядомъ съ нимъ шла вѣра въ него: «Все пусто, все равно, все уже было!»
И эхо вторило со всѣхъ холмовъ: «Все пусто, все равно, все уже было!»
Правда, собрали мы жатву! но почему же сгнили и почернѣли наши плоды? Что упало съ злого мѣсяца въ послѣднюю ночь?
Напрасенъ былъ всякій трудъ, въ отраву обратилось наше вино, дурной глазъ спалилъ наши поля и наши сердца.
Всѣ мы изсохли; и, еслибъ огонь упалъ на насъ, мы бы разсыпались, какъ пепелъ: — но даже огонь утомили мы.
Всѣ источники изсякли, и даже море отступило назадъ. Земля хочетъ треснуть, но бездна не хочетъ поглотить!
«Ахъ, есть ли еще море, гдѣ бы можно было утонуть»: такъ раздается наша жалоба — надъ плоскими болотами.
Поистинѣ, мы уже слишкомъ устали, чтобъ умереть, и мы еще бодрствуемъ и продолжаемъ жить — въ склепахъ!»
Такъ говорящимъ слышалъ Заратустра одного прорицателя; и его предсказанія проникли въ сердце его и измѣнили его. Печальный и усталый бродилъ онъ; и онъ сталъ похожъ на тѣхъ, о комъ говорилъ прорицатель.
«Поистинѣ, сказалъ онъ своимъ ученикамъ, — еще немного, и наступятъ эти долгія сумерки. Ахъ, какъ спасу я отъ нихъ мой свѣтъ!
Чтобъ на потухъ онъ среди этой печали! Для дальнихъ міровъ онъ долженъ быть свѣтомъ и для самыхъ далекихъ ночей!»
Такъ опечаленный въ сердцѣ ходилъ Заратустра; и три дня не принималъ онъ ни пищи, ни питія, не имѣлъ покоя и потерялъ рѣчь. Наконецъ, случилось, что впалъ онъ въ глубокій сонъ. Ученики же его сидѣли вокругъ него, бодрствуя долгими ночами, и съ безпокойствомъ ждали, не проснется ли онъ, на заговоритъ ли опять и не выздоровѣетъ ли отъ своей печали.
Вотъ рѣчь, которую сказалъ Заратустра, когда проснулся; голосъ его доходилъ до его учениковъ какъ бы издалека:
«Послушайте сонъ, который я видѣлъ, вы, друзья, и помогите мнѣ отгадать его смыслъ!
Все еще загадка для меня этотъ сонъ; его смыслъ сокрытъ въ немъ и на витаетъ еще свободно надъ нимъ.
Я отрѣшился отъ всякой жизни, такъ снилось мнѣ. Я сдѣлался ночнымъ и могильнымъ сторожемъ въ замкѣ Смерти, на одинокой горѣ.
Тамъ охранялъ я гробы ея; мрачные своды были полны трофеями побѣдъ ея. Изъ стеклянныхъ гробовъ смотрѣла на меня побѣжденная жизнь.
Запахъ запыленной вѣчности вдыхалъ я; удручена и въ пыли была моя душа. И кто же могъ бы освѣжать тамъ свою душу!
Свѣтъ полуночи былъ всегда кругомъ меня, одиночество на корточкахъ сидѣло рядомъ съ нимъ; и еще хрипящая мертвая тишина, худшая изъ моихъ подругъ.
Ключи носилъ я съ собой, самые заржавленные изъ всѣхъ ключей; и я умѣлъ отворять ими самыя скрипучія изъ всѣхъ воротъ.
Подобно зловѣщему карканью, пробѣгали звуки по длиннымъ ходамъ, когда поднимались затворы воротъ: зловѣще кричала эта птица, неохотно давала она будить себя.
Но было еще ужаснѣе, и еще сильнѣе сжималось мое сердце, когда все замолкало, и кругомъ водворялась тишина, и я одинъ сидѣлъ въ этомъ зловѣщемъ молчаніи.
Такъ медленно тянулось время, если время еще существовало: почемъ знаю я это! Но, наконецъ, случилось то, что меня разбудило.
Трижды ударили въ ворота, какъ громомъ, трижды зазвучали и заревѣли своды въ отвѣть: тогда пошелъ я къ воротамъ.
Альпа! кричалъ я, кто несетъ свой прахъ на гору»? Альпа! альпа! Кто несетъ свой прахъ на гору»?
И я нажималъ ключъ и напиралъ на ворота, стараясь отворить ихъ. Но они не отворялись ни на палецъ:
Тогда бушующій вѣтеръ распахнулъ половинки ихъ: свистя, крича, разрѣзая воздухъ, бросилъ онъ мнѣ черный гробъ:
И среди шума, свиста и пронзительнаго воя раскололся гробъ, и изъ него раздался смѣхъ на тысячу ладовъ.
И тысяча обликовъ дѣтей, ангеловъ, совъ, глупцовъ и бабочекъ величиной съ ребенка смѣялись и издѣвались надо мной и неслись на меня.
Страшно испугался я и упалъ наземь. И я закричалъ отъ ужаса, какъ никогда не кричалъ.
Но собственный крикъ разбудилъ меня: — и я пришелъ въ себя».
Такъ разсказывалъ Заратустра свой сонъ и потомъ умолкъ: ибо онъ не зналъ еще значенія своего сна. Но ученикъ, котораго онъ любилъ больше всѣхъ, быстро поднялся, схватилъ руку Заратустры и сказалъ:
«Сама твоя жизнь объясняетъ намъ сонъ этотъ, о, Заратустра!
Не ты ли самъ этотъ вѣтеръ съ пронзительнымъ свистомъ, распахивающій ворота въ замкѣ Смерти?
Не ты ли самъ этотъ гробъ, наполненный многоцвѣтной злобой и ангельскими обликами жизни?
Поистинѣ, подобно дѣтскому смѣху на тысячу ладовъ, входитъ Заратустра во всѣ склепы, смѣясь надъ ночными и могильными сторожами и надъ всѣми, кто гремитъ ржавыми ключами.
Пугать и опрокидывать будешь ты ихъ своимъ смѣхомъ; обморокъ и пробужденіе докажутъ твою власть надъ ними.
И даже, когда наступятъ долгія сумерки и усталость смертельная, ты не закатишься на нашемъ небѣ, ты, защитникъ жизни!
Новыя звѣзды и новое ночи показалъ ты намъ; поистинѣ, самый смѣхъ раскинулъ ты надъ нами многоцвѣтнымъ шатромъ.
Отнынѣ дѣтскій смѣхъ всегда будетъ бить ключемъ изъ гробовъ; отнынѣ всегда будетъ дуть могучій вѣтеръ, торжествующій надъ смертельной усталостью: въ этомъ ты самъ намъ порука и предсказатель!
Поистинѣ, самихъ враговъ своихъ видѣлъ ты во снѣ: это былъ твой самый тяжелый сонъ!
Но какъ ты проснулся отъ нихъ и пришелъ въ себя, такъ и они должны проснуться отъ себя самихъ — и придти къ тебѣ!»
Такъ говорилъ ученикъ; и всѣ остальные тѣснились къ Заратустрѣ, хватали руки его и хотѣли его убѣдить оставить ложе и печаль и вернуться къ нимъ. Заратустра же сидѣлъ, приподнявшись на своемъ ложѣ, и съ дикимъ взоромъ. Подобно тому, кто возвращается послѣ долгаго отсутствія, смотрѣлъ онъ на своихъ учениковъ, вглядывался въ ихъ лица и еще не узнавалъ ихъ. Но когда они подняли его и поставили на ноги, измѣнился сразу взоръ его; онъ понялъ все, что случилось, и, гладя себѣ бороду, сказалъ твердымъ голосомъ:
«Ну, что-жъ, это придетъ въ свое время, но позаботьтесь, мои ученики, чтобъ былъ у насъ хорошій обѣдъ, и поскорѣй! Такъ думаю я искупить дурные сны!
Прорицатель же долженъ ѣсть и пить рядомъ со мною: и поистинѣ, я покажу ему еще море, въ которомъ можетъ онъ утонуть!»
Такъ говорилъ Заратустра. И онъ долго смотрѣлъ въ лицо ученику, объяснившему сонъ, и качалъ при этомъ головою.
Однажды, когда Заратустра проходилъ по большому мосту, окружили его калѣки и нищіе, и одинъ горбатый такъ говорилъ ему:
«Посмотри, Заратустра! Даже народъ учится у тебя и пріобрѣтаетъ вѣру въ твое ученіе: но чтобъ совсѣмъ увѣровалъ онъ въ тебя, для этого нужно еще одно — ты долженъ убѣдить еще насъ, калѣкъ! Здѣсь у тебя прекрасный выборъ и, поистинѣ, прекрасный случай испытать себя больше, чѣмъ на одной головѣ! Ты можешь исцѣлять слѣпыхъ и заставлять бѣгать хромыхъ, и ты могъ бы нѣсколько облегчить и того, у кого слишкомъ много позади его: — это, думаю я, было бы прекраснымъ средствомъ заставить калѣкъ увѣровать въ Заратустру!»
Но Заратустра такъ возразилъ говорившему: «Когда снимаютъ у горбатаго горбъ его, у наго отнимаютъ и духъ его — такъ учитъ народъ. И когда возвращаютъ слѣпому глаза его, онъ видитъ на землѣ слишкомъ много дурного: такъ что онъ проклинаетъ исцѣлившаго его. Тотъ же, кто дастъ возможность бѣгать хромому, дѣлаетъ ему величайшій вредъ: ибо едва ли онъ сможетъ бѣжать такъ скоро, чтобъ пороки не опереживали его, — его, — такъ учитъ народъ о калѣкахъ. И почему бы Заратустрѣ не учиться у народа, если народъ учится у Заратустры?
Но съ тѣхъ поръ, какъ живу я среди людей, для меня это еще наименьшее зло, что вижу я: «Одному не достаетъ глаза, другому — уха, третьему — ноги: но есть и такіе, что утратили языкъ, или носъ, или голову».
Я вижу и видѣлъ худшее, и много столь отвратительнаго, что не обо всемъ хотѣлось бы говорить, а объ иномъ хотѣлось бы умолчать: напримѣръ, о людяхъ, которымъ недостаетъ всего, кромѣ избытка ихъ, — о людяхъ, которые на что иное, какъ одинъ большой глазъ, или одинъ большой ротъ, или одно большое брюхо, или вообще одно что-нибудь большое, — калѣками наизнанку называю я ихъ.
И когда я шелъ изъ своего уединенія и впервыѣ проходилъ по этому мосту, не вѣрилъ своимъ глазамъ, непрестанно смотрѣлъ и наконецъ сказалъ: «это — ухо! Ухо величиною съ человѣка»: Я посмотрѣлъ еще пристальнѣе:. и дѣйствительно за ухомъ двигалось еще нѣчто, до жалости маленькое, бѣдное и слабое. И поистинѣ, чудовищное ухо сидѣло на маленькомъ, тонкомъ стеблѣ, — и этимъ стеблемъ былъ человѣкъ! Вооружась очками, можно было даже разглядѣть маленькое, завистливое личико, а также пухлую душонку, которая качалась на стеблѣ этомъ. Народъ же говорилъ мнѣ, что большое ухо не только человѣкъ, но даже великій человѣкъ, геній. Но никогда не вѣрилъ я народу, когда говорилъ онъ о великихъ людяхъ, — и я остался при убѣжденіи, что это — калѣка наизнанку, у котораго всего слишкомъ мало и только одного чего-нибудь слишкомъ много».
Сказавъ такъ горбатому и тѣмъ, для кого онъ былъ толкователемъ и ходатаемъ, Заратустра обратился съ глубокимъ негодованіемъ къ своимъ ученикамъ и сказалъ:
«Поистинѣ, друзья мои, я хожу среди людей, какъ среди обломковъ и отдѣльныхъ частей человѣка!
Самое ужасное для взора моего — это видѣть человѣка разрушеннымъ и разбросаннымъ, какъ будто на полѣ кровопролитной битвы.
И если переносится мой взоръ отъ настоящаго къ прошлому, всюду находитъ онъ то же самое: обломки, отдѣльный части человѣка и ужасную случайность — и ни одного человѣка!
Настоящее и прошлое на землѣ — ахъ! друзья мои, это и есть самое невыносимое для меня; и я не могъ бы жить, еслибъ не былъ я провидцемъ того, что должно придти.
Провидецъ, хотящій, созидающій, само будущее и мостъ къ будущему — и ахъ, родъ калѣки на этомъ мосту: все это и есть Заратустра.
И вы также часто спрашивали себя: «кто для насъ Заратустра? Какъ должны мы называть его?» И какъ у меня, ваши отвѣты были вопросами.
Есть ли онъ обѣщающій? Или исполняющій Завоевывающій? Или наслѣдующій Осень? или плугъ? Врачъ? Или выздоравливающій?
Поэтъ ли онъ? Говоритъ ли онъ истину? Освободитель? Или покоритель? Добрый? Или зло?»
Я хожу среди людей, какъ среди обломковъ будущаго: того будущаго, что вижу я.
И въ томъ мое творчество и стремленіе, чтобъ собрать и соединить воедино все, что является обломкомъ, загадкой и ужасной случайностью.
И какъ могъ бы я быть человѣкомъ, еслибъ человѣкъ не былъ также поэтомъ, отгадчикомъ и избавителемъ отъ случая!
Спасти тѣхъ, кто прошли, и преобразовать всякое «было» въ «такъ хотѣлъ я» — лишь это я назвалъ бы избавленіемъ!
Воля — такъ называется освободитель и вѣстникъ радости: такъ училъ я вѣсь, мои друзья! А теперь научитесь еще: сама воля еще плѣнницѣ.
«Хотѣть» освобождаетъ: но какъ называется то, что и освободителя заковываетъ еще въ цѣпи?
«Было» — такъ называется скрежетъ зубовный и сокровенное горе воли. Безсильная противъ того, что уже сдѣлано, — она злобная зрительница всего прошлаго.
Обратно не можетъ воля хотѣть; что не можетъ она побѣдить время и остановить движеніе времени, — въ этомъ сокровенное горе воли. «Хотѣть» освобождаетъ: чего только не придумываетъ сама воля, чтобъ освободиться отъ своего горя и посмѣяться надъ своимъ тюремщикомъ?
Ахъ, безумцемъ становится каждый плѣнникъ! Безумствомъ освобождаетъ себя и плѣненная воля.
Что время не бѣжитъ назадъ, — въ этомъ гнѣвъ ня; «было» такъ называется камень, котораго не можетъ катить она.
И вотъ катитъ она камни отъ гнѣва и досады, и мститъ тому, кто не чувствуетъ подобно ей гнѣва и досады.
Такъ стала воля, освободительница, причинять страданіе: и на всемъ, что можетъ страдать, вымѣщаетъ она, что не можетъ вернуться вспять.
Это и только это есть само мщеніе: отвращеніе воли ко времени и къ его «было».
Поистинѣ, великое безуміе живетъ въ нашей волѣ, и въ проклятіе стало всему человѣческому, что это безуміе научилось духу!
Духъ мщенія: друзья мои, онъ былъ до сихъ поръ лучшей мыслью людей: и гдѣ было страданіе, тамъ всегда должно было быть наказаніе.
«Наказаніе» — именно такъ называетъ само себя мщеніе: съ помощью лживаго слова оно притворяется доброй совѣстью.
И такъ какъ въ самомъ хотящемъ есть страданіе, что не можетъ онъ обратно хотѣлъ, — то и сама воля и вся жизнь должны бы быть — наказаніемъ!
И вотъ туча за тучей собралися надъ духомъ: пока наконецъ безуміе не стало проповѣдыватъ: «Все преходить, и потому все достойно того, чтобъ прейти!»
«И самой справедливостью является тотъ законъ времени, чтобъ оно пожирало своихъ дѣтей»: такъ проповѣдовало безуміе. «Нравственно все распредѣлено по праву и наказанію. Ахъ, гдѣ же избавленіе отъ потока вещей и отъ наказанія «существованіемъ?» Такъ проповѣдовало безуміе.
«Можетъ ли существовать избавленіе, если существуетъ вѣчное право? Ахъ, недвижимъ камень «было»: вѣчными должны быть также всѣ наказанія!» Такъ проповѣдовало безуміе.
«Никакое дѣло не можетъ быть уничтожено: какъ могло бы оно быть на сдѣлано чрезъ наказаніе! Въ томъ именно вѣчное въ наказаніи «существованіемъ», что существованіе вѣчно должно быть опять дѣломъ и наказаніемъ!
«Пока, наконецъ, воля не избавится отъ себя самой и не станетъ отрицаніемъ воли»: — но вѣдь вы знаете, братья мои, эту басню безумія!
Прочь велъ я васъ отъ этихъ басенъ, когда училъ я васъ: «Воля есть созидательница».
Всякое «было» есть обломокъ, загадка, ужасная случайность, пока созидающая воля не добавитъ: «но такъ хотѣла я!»
— Пока созидающая воля не добавитъ: «Но такъ хочу я! Такъ захочу я!»
Но говорила ли она уже такъ? И когда это случается? Освобождена ли уже воля отъ своего собственнаго безумія?
Стала ли уже воля избавительница себя самой и вѣстникомъ радости? Забыла ли она духъ мщенія и всякій скрежетъ зубовный?
И кто научилъ ее примиренію съ временемъ и высшему, чѣмъ всякое примиреніе?
Высшаго, чѣмъ всякое примиреніе, должна хотѣть воля, которая есть воля къ власти; — но какъ это можетъ случиться съ ней? Кто научитъ ее хотѣть обратно?».
Но на этомъ мѣстѣ рѣчи Заратустры случилось, что онъ вдругъ остановился и сдѣлался похожимъ на страшно испугавшагося. Испуганными глазами смотрѣлъ онъ на своихъ учениковъ; взоръ его, какъ стрѣла, пронизывалъ ихъ мысли и тайные помыслы. Но минуту спустя онъ уже опять смѣялся и сказалъ добродушно:
«Трудно жить съ людьми, ибо трудно хранить молчаніе. Особенно для болтливаго».
Такъ говорилъ Заратустра. Но горбатый прислушивался къ разговору и закрылъ при этомъ свое лицо; когда же онъ услыхалъ, что Заратустра смѣется, онъ съ любопытствомъ взглянулъ на него и проговорилъ медленно:
«Почему Заратустра говоритъ съ нами иначе, чѣмъ съ своими учениками?»
Заратустра отвѣчалъ: «Что-жъ тутъ удивительнаго! Съ горбатыми надо говорить по горбатому!»
«Хорошо, сказалъ горбатый, и съ учениками надо болтать по школьному.
Но почему говоритъ Заратустра иначе къ своимъ ученикамъ — чѣмъ къ самому себѣ?»
«Не высота: покатость есть нѣчто ужасное!
Покатость, гдѣ взглядъ стремительно падаетъ внизъ, а рука тянется вверхъ. Тогда трепещетъ сердце отъ двойного желанія своего.
Ахъ, друзья, угадываете ли вы и моего сердца двойное желаніе?
Въ томъ покатость для меня и опасность, что взоръ мой устремляется въ высоту, а рука моя хотѣла бы держаться и опираться — на глубину!
За человѣка цѣпляется воля моя, цѣпями связываю я себя съ человѣкомъ, ибо влечетъ меня въ высь, къ сверхъ-человѣку: ибо къ нему стремится другая воля моя.
И потому живу я слѣпымъ среди людей; какъ будто не знаю я ихъ: чтобъ моя рука не утратила совсѣмъ своей вѣры въ нѣчто твердое.
Я не знаю васъ, люди: эта тьма и это утѣшеніе часто окружаютъ меня.
Я сижу у проѣзжихъ воротъ, доступныхъ для каждаго плута, и спрашиваю: кто хочетъ меня обмануть?
Моя первая человѣческая мудрость въ томъ, что я позволяю себя обманывать, чтобъ не быть на-сторожѣ отъ обманщиковъ.
Ахъ, еслибъ я былъ на-сторожѣ отъ человѣка: какъ бы могъ человѣкъ быть тогда якоремъ для воздушнаго шара моего! Слишкомъ легко оторвался бы я, увлекаемый вверхъ и вдаль!
Таково ужъ провидѣніе надъ моею судьбой, что безъ предвидѣнія долженъ я быть.
И кто среди людей не хочетъ умереть отъ жажды, долженъ научиться пить изъ всѣхъ стакановъ; и кто среди людей хочетъ остаться чистымъ, долженъ умѣть мыться и грязной водой.
И часто такъ говорилъ я себѣ въ утѣшеніе: «Ну, подымайся, старое сердце! Несчастье не удалось тебѣ: наслаждайся этимъ — какъ своимъ счастьемъ!»
Моя вторая человѣческая мудрость въ томъ, что больше щажу я тщеславныхъ, чѣмъ гордыхъ.
Не есть ли оскорбленное тщеславіе мать всѣхъ трагедій? Но гдѣ оскорблена гордость, тамъ выростаетъ еще нѣчто лучшее, чѣмъ гордость.
Чтобъ пріятно было смотрѣть на жизнь, надо, чтобъ ея игра хорошо была сыграна: но для этого нужны хорошіе актеры.
Хорошими актерами находилъ я всѣхъ тщеславныхъ: они играютъ и хотятъ, чтобъ всѣ смотрѣли на нихъ съ удовольствіемъ, — весь духъ ихъ въ этомъ желаніи.
Они представляютъ себя, они выдумываютъ себя; вблизи ихъ люблю я смотрѣть на жизнь, — это исцѣляетъ отъ тоски.
Потому и щажу я тщеславныхъ, что они врачи моей тоски и привязываютъ меня къ человѣку, какъ къ зрѣлищу.
И потомъ; кто измѣритъ въ тщеславномъ всю глубину его скромности! Я люблю его, и мнѣ его жаль изъ-за его скромности.
У васъ хочетъ онъ научиться своей вѣрѣ въ себя; онъ питается вашими взглядами, онъ ѣсть хвалу изъ вашихъ рукъ.
Даже вашей лжи вѣритъ онъ, если вы лжете во хвалу ему: ибо въ глубинѣ вздыхаетъ его сердце: «что я такое!»
И если истинная добродѣтель та, что не знаетъ о себѣ самой; то и тщеславный не знаетъ о своей скромности!
Моя третья человѣческая мудрость въ томъ, что ваша боязливость не дѣлаетъ для меня противнымъ видъ злыхъ людей.
Я счастливъ при видѣ чудесъ, порождаемыхъ горячимъ солнцемъ: при видѣ тигра, пальмъ и гремучихъ змѣй.
Такъ и среди людей есть прекрасный порожденія горячаго солнца, и у злыхъ есть много чудеснаго.
И какъ мудрѣйшіе среди васъ не казались мнѣ такими ужъ мудрыми, такъ нашелъ я и злобу людей лучше, чѣмъ говорятъ о ней.
И часто спрашивалъ я, качая головой: къ чему еще гремите вы, гремучія змѣи?
Поистинѣ, даже для зла есть еще будущее! И самый горячій югъ на открытъ еще для человѣка.
Сколь многое называютъ теперь худшей злобою, что имѣетъ всего двѣнадцать шаговъ въ ширину и три мѣсяца въ длину! Но нѣкогда придутъ въ міръ гораздо большіе драконы.
Чтобъ сверхъ-человѣкъ на былъ лишенъ своего дракона, свархъ-дракона, достойнаго его, — надо, чтобъ горячее солнце долго еще пылало надъ влажнымъ дѣвственнымъ лѣсомъ!
Изъ вашихъ дикихъ кошекъ должны стать сперва тигры, изъ вашихъ ядовитыхъ жабъ — крокодилы: ибо у добраго охотника должна быть и добрая охота!
И поистинѣ, вы, добрые и праведные! Въ васъ есть много смѣшного и особенно вашъ страхъ передъ тѣмъ, что до сихъ поръ называли «дьяволомъ»!
Такъ чужда ваша душа всего великаго, что вамъ сверхъ-человѣкъ былъ бы страшенъ въ своей добротѣ!
И вы, мудрые и знающіе, вы бѣжали бы отъ солнечнаго зноя той мудрости, въ которой сверхъ-человѣкъ купаетъ съ радостью свою наготу.
Вы, высшіе люди, какихъ встрѣчалъ мой взоръ! въ томъ сомнѣніе мое въ васъ и тайный смѣхъ мой: я угадываю, вы бы назвали моего сверхъ-человѣка — дьяволомъ!
Ахъ, усталъ я отъ этихъ высшихъ и лучшихъ: съ «высоты» ихъ потянуло меня выше, дальше отъ нихъ, къ сверхъ-человѣку!
Ужасъ напалъ на меня, когда увидѣлъ я нагими этихъ лучшихъ людей: тогда выросли у меня крылья, чтобъ унестись въ далекое будущее.
Въ далекое будущее, въ болѣе южныя страны, о какихъ не мечталъ еще ни одинъ художникъ: туда, гдѣ боги стыдятся всякихъ одеждъ!
Но переодѣтыми хочу видѣть я васъ, о, люди, братья и ближніе мои, и наряженными, тщеславными и гордыми, въ качествѣ «добрыхъ и праведныхъ».
И переодѣтымъ хочу я самъ сидѣть среди васъ, — чтобъ не узнавать васъ и себя: въ этомъ моя по слѣдняя человѣческая мудрость».
Такъ говорилъ Заратустра.
«Что случилось со мною, друзья мои? Вы видите меня разстроеннымъ, изгнаннымъ, повинующимся противъ воли, готовымъ уйти — ахъ, уйти подальше отъ васъ!
Да, еще одинъ разъ долженъ Заратустра вернуться въ свое уединеніе: но неохотно возвращается на этотъ разъ медвѣдь въ свою берлогу!
Что случилось со мною? Кто обязываетъ меня къ этому? — Ахъ, этого хочетъ моя гнѣвная повелительница, она говорила ко мнѣ; называлъ ли я вамъ когда-нибудь имя ея?
Вчера вечеромъ говорила ко мнѣ тишина моя: вотъ имя ужасной повелительницы моей.
И случилось это такъ, — ибо я долженъ сказать вамъ все, чтобъ ваше сердце не ожесточилось противъ внезапно удаляющагося!
Знаете ли вы испугъ засыпающаго? —
До пальцевъ своихъ ногъ пугается онъ, ибо почва уходитъ изъ-подъ ногъ его и начинается сонъ.
Это говорю я вамъ для сравненія. Вчера, въ часъ глубочайшей тишины, почва ушла изъ-подъ моихъ ногъ: сонъ начался.
Стрѣлка подвинулась, часы моей жизни стали, чтобъ отдохнуть, — никогда еще не было такой тишины вокругъ меня: такъ что мое сердце испугалось.
Тогда заговорила беззвучно тишина ко мнѣ: «Ты знаешь это, Заратустра?»
И я вскрикнулъ отъ страха при этомъ шопотѣ, и кровь отхлынула отъ моего лица: но я молчалъ.
Тогда во второй разъ сказала она мнѣ беззвучно:
«Ты знаешь это, Заратустра, но ты не говоришь объ этомъ!»
И я отвѣчалъ наконецъ, подобно упрямцу: «Да, я знаю это, но не хочу говорить объ этомъ!»
Тогда опять сказала она мнѣ беззвучно: «Ты не хочешь, Заратустра? Правда ли это? Не прячься въ своемъ упорствѣ!» —
И я плакалъ и дрожалъ, какъ ребенокъ, и наконецъ сказалъ: «Ахъ, я хотѣлъ бы, но развѣ могу я! Избавь меня! Это свыше моихъ силъ!»
Тогда опять сказала она мнѣ беззвучно: «Что тебѣ за дѣло, что случится съ тобой, Заратустра! Скажи свое слово, и умри!»
И я отвѣчалъ: «Ахъ, развѣ это мое слово? Кто я такой? Я жду болѣе достойнаго; я не достоинъ даже умереть за него».
Тогда опять сказала она мнѣ беззвучно: «Что тебѣ за дѣло, что случится съ тобой? Ты еще недостаточно кротокъ для меня. У кротости самая толстая шкура». —
И я отвѣчалъ: «Чего только ни вынесла шкура моей кротости! У подножія своей высоты я живу: какъ высоки мои вершины? Никто еще не сказалъ мнѣ этого. Но хорошо знаю я свои долины».
Тогда опять сказала онѣ мнѣ беззвучно: «О, Заратустра, кто долженъ двигать горами, тотъ передвигаетъ также долины и низменности». —
И я отвѣчалъ: «Еще мое слово не двигало горами, и что я говорилъ, не достигало людей, И хотя я шелъ къ людямъ, но еще не дошелъ до нихъ».
Тогда опять сказала она мнѣ беззвучно: «Что знаешь ты объ этомъ! Роса падаетъ на траву, когда ночь всего безмолвнѣе». —
И я отвѣчалъ: «Они смѣялись надо мной, когда нашелъ я свой собственный путь и пошелъ по немъ; и поистинѣ, дрожали тогда мои ноги.
И такъ говорили они мнѣ: ты потерялъ путь, а теперь ты не умѣешь даже ходить!»
Тогда опять сказала онѣ мнѣ беззвучно: «Что тебѣ до насмѣшекъ ихъ! Ты тотъ, кто разучился повиноваться: теперь долженъ ты повелѣвать!
Развѣ ты не знаешь, кто наиболѣе нуженъ всѣмъ? Кто приказываетъ великое.
Совершить великое трудно: но еще труднѣе приказать великое.
Самое непростительное въ тебѣ: у тебя есть властъ,
и ты не хочешь властвовать.»
И я отвѣчалъ: «Мнѣ недостаетъ голоса льва, чтобъ приказывать».
Тогда, какъ легки шопотъ, сказала она мнѣ: «Самыя тихія слова — тѣ, что приносятъ бурю. Мысли, приходящія какъ голубь, управляютъ Міромъ.
О, Заратустра, ты долженъ идти, какъ тѣнь того, что должно наступить: такъ будешь ты приказывать и, приказывая, идти впереди», —
И я отвѣчалъ: «Мнѣ мѣшаетъ стыдъ».
Тогда опять сказала она мнѣ беззвучно: «Ты долженъ еще стать ребенкомъ, чтобы стыдъ не мѣшалъ тебѣ.
Гордыня юноши тяготѣетъ еще на тебѣ, поздно помолодѣлъ ты: но кто хочетъ превратиться въ дитя, долженъ преодолѣть еще свою юность». —
И я рѣшался долго и дрожалъ. Наконецъ сказалъ я то же, что и въ первый разъ: «Я не хочу».
Тогда раздался смѣхъ вокругъ меня. Ахъ, смѣхъ этотъ разрывалъ мнѣ внутренности и надрывалъ мое сердце!
И въ послѣдній разъ сказала она мнѣ: «О, Заратустра, плоды твои созрѣли, но ты не созрѣлъ для плодовъ своихъ!
И такъ тебѣ надо опять уединиться: ибо ты долженъ еще дозрѣть». —
И опять раздавался смѣхъ, удалявшійся отъ меня: тогда наступила вокругъ меня тишина, двойная тишина. Я же лежалъ на землѣ, и потъ катился съ моихъ членовъ.
— Теперь слышали вы все, и почему я долженъ вернуться въ свое уединеніе. Ничего на утаилъ я отъ васъ, мои друзья.
И все это слышали вы отъ меня, всегда самаго молчаливаго изъ всѣхъ людей — и я хочу остаться такимъ!
Ахъ, мои друзья! Я имѣлъ бы еще многое сказать вамъ, я имѣлъ бы еще многое дать вамъ! Почему же не даю я? Развѣ я скупъ?»
Но когда Заратустра произнесъ эти слова, имъ овладѣла великая скорбь и близость разлуки съ своими друзьями, такъ что онъ громко заплакалъ; и никто не могъ утѣшить его! Ночью же ушелъ онъ одинъ и оставилъ своихъ друзей.