Поистинѣ, вы всегда поступали такъ: вы отравляли мнѣ мой лучшій медъ и старанія моихъ лучшихъ пчелъ.
Къ моей благотворительности посылали вы всегда самыхъ наглыхъ нищихъ; вокругъ моего состраданія заставляли вы всегда тѣсниться неисправимыхъ безстыдниковъ. Такъ ранили вы мои добродѣтели въ ихъ вѣрѣ.
И если приносилъ я въ жертву, что было у меня самаго священнаго: тотчасъ присоединяло сюда и ваше «благочестіе» свои жирные дары: такъ что въ чаду вашего жира глохло, что было у меня самаго священнаго.
И однажды хотѣлъ я плясать, какъ никогда еще не плясалъ: выше всѣхъ небесъ хотѣлъ я плясать. Тогда уговорили вы моего самаго любимаго пѣвца.
И теперь онъ запѣлъ заунывную, мрачную пѣсню; ахъ, онъ трубилъ мнѣ въ уши, какъ печальный рогъ!
Убійственный пѣвецъ, орудіе злобы, ты виновенъ менѣе всѣхъ! Уже стоялъ я готовымъ къ лучшему танцу: тогда убилъ ты своими звуками мой восторгъ!
Только въ пляскѣ умѣю я говорить символами о самыхъ высокихъ вещахъ: — и теперь остался мой самый высокій символъ невыраженнымъ въ моихъ тѣлодвиженіяхъ!
Невыраженной и неразрѣшенной осталась во мнѣ высшая надежда! И умерли всѣ образы и утѣшенія моей юности!
Какъ только перенесъ я. это? Какъ перенесъ и превозмогъ я эти раны? Какъ воскресла моя душа изъ этихъ могилъ?
Да, есть во мнѣ нѣчто, чего нельзя ни ранить, ни похоронить, что можетъ взрывать даже скалы: моей волею называется оно. Молчаливо и не измѣняясь проходитъ оно черезъ годы.
Поистине, вы всегда поступали так: вы отравляли мне мой лучший мед и старания моих лучших пчел.
К моей благотворительности посылали вы всегда самых наглых нищих; вокруг моего сострадания заставляли вы всегда тесниться неисправимых бесстыдников. Так ранили вы мои добродетели в их вере.
И если приносил я в жертву, что было у меня самого священного: тотчас присоединяло сюда и ваше «благочестие» свои жирные дары: так что в чаду вашего жира глохло, что было у меня самого священного.
И однажды хотел я плясать, как никогда еще не плясал: выше всех небес хотел я плясать. Тогда уговорили вы моего самого любимого певца.
И теперь он запел заунывную, мрачную песню; ах, он трубил мне в уши, как печальный рог!
Убийственный певец, орудие злобы, ты виновен менее всех! Уже стоял я готовым к лучшему танцу: тогда убил ты своими звуками мой восторг!
Только в пляске умею я говорить символами о самых высоких вещах: — и теперь остался мой самый высокий символ невыраженным в моих телодвижениях!
Невыраженной и неразрешенной осталась во мне высшая надежда! И умерли все образы и утешения моей юности!
Как только перенес я. это? Как перенес и превозмог я эти раны? Как воскресла моя душа из этих могил?
Да, есть во мне нечто, чего нельзя ни ранить, ни похоронить, что может взрывать даже скалы: моей волею называется оно. Молчаливо и не изменяясь проходит оно через годы.
