И даже падки мы къ тому, о чемъ старый бабы разсказываютъ себѣ по вечерамъ. Это называемъ мы сами вѣчной женственностью въ насъ.
И какъ будто существуетъ особый, тайный доступъ къ знанію, скрытый для тѣхъ, кто чему-нибудь учится: такъ вѣримъ мы въ народъ и «мудрость» его.
Всѣ поэты вѣрятъ, что если кто-нибудь, лежа въ травѣ или въ уединенной рощѣ, навостритъ уши, узнаетъ кое-что о вещахъ, находящихся между небомъ и землею.
И когда находитъ на поэтовъ нужное настроеніе, они всегда думаютъ, что сама природа влюблена въ нихъ:
И что она подкрадывается къ ихъ ушамъ, чтобы нашептывать имъ таинственный, влюбленный льстивыя рѣчи: этимъ гордятся и чванятся они передъ всѣми смертными!
Ахъ, есть такъ много вещей между небомъ и землей, мечтать о которыхъ позволяли себѣ только поэты!
И особенно выше неба: ибо всѣ боги суть символы и измышленія поэтовъ!
Поистинѣ, насъ влечетъ всегда вверхъ — въ царство облаковъ: на нихъ сажаемъ мы своихъ пестрыхъ баловней и называемъ ихъ тогда богами и сверхъ-человѣками:
Ибо достаточно легки они для этихъ сѣдалищъ! — всѣ эти боги и сверхъ-человѣки.
Ахъ, какъ усталъ я отъ всего недостижимаго, что непремѣнно хочетъ быть событіемъ! Ахъ, какъ усталъ я отъ поэтовъ!»
Пока Заратустра такъ говорилъ, сердился на него ученикъ его, но молчалъ. Молчалъ и Заратустра; но взоръ его обращенъ былъ внутрь, какъ будто глядѣлъ онъ въ глубокую даль. Наконецъ онъ вздохнулъ.
И даже падки мы к тому, о чём старый бабы рассказывают себе по вечерам. Это называем мы сами вечной женственностью в нас.
И как будто существует особый, тайный доступ к знанию, скрытый для тех, кто чему-нибудь учится: так верим мы в народ и «мудрость» его.
Все поэты верят, что если кто-нибудь, лежа в траве или в уединенной роще, навострит уши, узнает кое-что о вещах, находящихся между небом и землею.
И когда находит на поэтов нужное настроение, они всегда думают, что сама природа влюблена в них:
И что она подкрадывается к их ушам, чтобы нашептывать им таинственный, влюбленный льстивые речи: этим гордятся и чванятся они перед всеми смертными!
Ах, есть так много вещей между небом и землей, мечтать о которых позволяли себе только поэты!
И особенно выше неба: ибо все боги суть символы и измышления поэтов!
Поистине, нас влечет всегда вверх — в царство облаков: на них сажаем мы своих пестрых баловней и называем их тогда богами и сверхчеловеками:
Ибо достаточно легки они для этих седалищ! — все эти боги и сверхчеловеки.
Ах, как устал я от всего недостижимого, что непременно хочет быть событием! Ах, как устал я от поэтов!»
Пока Заратустра так говорил, сердился на него ученик его, но молчал. Молчал и Заратустра; но взор его обращен был внутрь, как будто глядел он в глубокую даль. Наконец он вздохнул.